Он остановился и молча смотрел на нее. Ничего не отвечал — просто смотрел и впитывал, будто пил ее, как прохладное пиво в жару. Наконец произнес:

— Усталый и потрепанный, но я.

— Я думала…

— Я не писал, потому что не мог.

— Я знаю, но…

— Я вернулся, Мэри Лу.



Они сидели за кухонным столом, и все чувствовали себя неловко. Перед Дилом стояла тарелка, и он съел все бобы, которые положила ему жена. Парадная дверь была открыта, через нее хорошо было видно поле и цветы на нем. Окно напротив двери тоже было открыто, и легкий ветерок раздувал края занавесок. Дила не покидало ощущение, которое возникло еще на пути сюда, когда он шел по дороге меж деревьев, и теперь ему казалось, что потолок в доме стал ниже, комнаты стали меньше, а стены словно сдвинулись навстречу друг другу. Все было слишком маленькое.

Все, кроме Мэри Лу. Она была та же.

Она сидела за столом напротив него. На лице ее не было ни морщинки, а плечи оставались по-мальчишечьи узкими. И глаза — глаза были такими же ярко-синими, как цветы там, на поле.

Мальчик, Уинстон, сидел слева от Дила, но он подвинул свой стул поближе к матери. Мальчик внимательно изучал Дила, и Дил, в свою очередь, изучал его. Парень был похож на Мэри Лу, Дил нашел в нем очень многое от жены — и ничего от себя.

— Я так сильно изменился? — спросил Дил наконец, уж очень пристально они его разглядывали. Оба держали руки на коленях, будто он мог в любой момент прыгнуть через стол и покусать их.

— Ты ужасно худой, — сказала Мэри Лу.

— Я был слишком толстый, когда уезжал. Теперь тощий… Надеюсь, скоро стану таким, как надо.

Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

Глубоко вздохнув, спросил:

— Ну как ты?

— Как я?

— Ну да. Ты понимаешь. Как ты?

— О, прекрасно, — сказала она. — Замечательно. У меня все в порядке.

— А мальчик?

— Он чудесный.

— Он умеет говорить?

— Да, разумеется. Уинстон, скажи своему папе «привет».

Мальчик молчал.

— Уинстон, скажи что-нибудь папе, — повторила она.

Мальчик все не отвечал.

— Ничего, — сказал Дил. — Ему нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Он меня не помнит. Это естественно.

— Так ты был в Канаде?

— Да, я же говорил.

— Я не была уверена, — сказала она.

— Я знаю. Я вошел с американцами, примерно год назад. Впрочем, не имеет значения, где я был и с кем. В любом случае, было погано.

— Понятно, — сказала она. Но Дил видел, что ей ничего не понятно. И он не винил ее: он поддался тогда порыву, захотел приключений, захотел принять участие в грандиозном событии, отправиться в путешествие в Канаду — и оставил семью здесь, без поддержки, считая, что здесь жизнь проходит мимо. А настоящая жизнь была именно тут — он этого тогда не понимал.

Мэри Лу встала, убрала кое-что со стола, добавила ему еще бобов, достала из духовки свежий кукурузный хлеб и положила рядом с бобами. Он следил за каждым ее движением. Лоб у нее слегка вспотел, и волосы чуть липли к нему, как влажное сено.

— Сколько тебе сейчас лет? — спросил он.

— Сколько мне лет? — Она вернулась на свое место за столом. — Дил, ты прекрасно знаешь сколько. Двадцать восемь — больше, чем когда ты уехал.

— Мне стыдно признаться, но я забыл, когда у тебя день рождения. Не помню, и все. Я даже не представляю, сколько лет мне самому.

Она назвала ему даты их рождений.


— Теперь буду знать, — сказал он.

— Я… Я думала, ты умер.

Она сказала это уже в который раз с тех пор, как он вернулся.

— Я не умер, Мэри Лу, — ответил он. — Я все еще живой, из плоти и крови.

— Да-да. Да, конечно.

Она не ела то, что лежало у нее на тарелке. Просто сидела и смотрела на него, будто ждала какого-то подвоха.

— Кто сделал крышу для колодца? — спросил Дил.

— Том Смайтс.

— Том Смайтс? Он же еще совсем ребенок!

— Нет, он не ребенок, — сказала она. — Ему было восемнадцать, когда ты уехал, и он уже тогда не был ребенком.

— Я так не считаю, — ответил Дил.



После обеда она принесла ему его старую любимую трубку, он нашел плетенное из тростника кресло-качалку там, где всегда, поставил снаружи, сидел и качался, глядя на деревья и куря трубку. Он думал, и думал, и снова думал — и все равно ни на шаг не приблизился к тому, чтобы разрешить свои сомнения. Она была его женой — но он отсутствовал много лет, и вот теперь он вернулся и хотел, чтобы все было как раньше, но он не помнил — как было раньше… Он знал, как делается то, что ему хотелось сделать, — но он не знал, как заставить ее любить себя. Он боялся, что она будет воспринимать его как паршивую кошку, которая влезла без приглашения в окно и улеглась на постели, ожидая, что ее приласкают.

Он сидел, курил, думал и качался. Курил и качался.

Мальчик вышел из дома и стоял чуть поодаль, наблюдая за Дилом.

У парнишки были золотые волосы — как у матери, и он был довольно крепким для своего возраста. У правого уха что-то вроде родинки — как будто ягодка земляники, на линии челюсти. Дил не помнил этой родинки. Конечно, мальчик был совсем маленьким, когда он видел его в последний раз, но Дил не помнил, чтобы у него была эта родинка. Впрочем, Дил не помнил слишком многих вещей, за исключением того, что хотел помнить.

Кое-что он помнил. Помнил, какова на ощупь кожа Мэри Лу. Мягкая и гладкая, словно сливочное масло.

— Ты меня помнишь, парень? — спросил Дил.

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Конечно, ты был совсем мал. Мать рассказывала тебе обо мне?

— Да не особо.

— Ага. Не особо, значит.

— Она сказала, вас убило на войне.

— Ну… как видишь, это не так.

Дил оглянулся назад: через открытую дверь было хорошо видно, как Мэри Лу переливает в таз для мытья посуды воду, которую нагрела в большой кастрюле на плите. Он подумал, что надо было наколоть дров и принести ей, когда она собиралась греть воду. Надо было помочь разжечь огонь и поднять тяжелую кастрюлю. Но ее близость нервировала его.

Мальчик тоже его нервировал.

— Ты ходишь в школу? — спросил Дил, чтобы что-нибудь спросить.

— Школа сгорела дотла. Том учит меня помаленьку читать, писать и считать. Он восемь лет ходил в школу.

— Ты когда-нибудь ходил на рыбалку?

— Да, с Томом. Он берет меня время от времени и на рыбалку и на охоту.

— А он когда-нибудь показывал тебе, как делать лук и стрелы?

— Нет.

— Нет, сэр, — сказал Дил. — Надо говорить «нет, сэр».

— Как это?

— Ты должен говорить «нет, сэр» или «да, сэр», а не просто «да» или «нет». Это грубо.