– Послушай, Ник… Я могу называть тебя Ником?
– Ты можешь называть меня как тебе угодно.
– Я понимаю, что мы не знаем друг друга. И я приношу свои извинения, если чем-то тебя задел. Но я все-таки хочу понять, в чем дело.
Ник снова смерил Сэма взглядом, словно оценивая его более тщательно. Затем, кивнув дважды, в основном себе самому, он положил обе ладони на стойку.
– Мы с женой женаты уже тридцать четыре года, – начал он. – Выросли мы в глухом маленьком городишке, жена забеременела, когда ей был двадцать один год. Я в ту пору работал водителем-дальнобойщиком, был членом профсоюза и зарабатывал по десять долларов в час, а Бетти работала в больнице. Мы отложили немного денег и купили маленький дом с маленьким двориком, рассуждая, что, если Бог даст, заведем второго ребенка. Мы родили второго ребенка? Не поверишь, оказалось, это тройня. Мальчики-двойняшки и девочка. Я даже не знал, что такое бывает. С четырьмя детьми в возрасте до четырех лет я вынужден был уйти из дальнобойщиков, а Бетти уволилась из больницы. Но мы не сдавались. Я устроился в местную строительную фирму, а по выходным красил дома. Дети росли на гамбургерах и наггетсах и учились в государственной школе, трое мальчишек спали в одной комнате, Салли в другой. Но постепенно мы с женой поняли, что наша Салли – самая слабая из помета – в то же время была самой умной. Умнее всех своих братьев. Умнее нас с женой. Поэтому мы решили отдать ее в частную школу. Мы выжали лимон чуть сильнее. И действительно, школу Салли окончила первой в классе, владея тремя языками. Она поступает в долбаный Йельский университет. Да, мы получаем кое-какую финансовую помощь, но ее явно недостаточно. Поэтому мы сажаем мальчишек за стол и объясняем, что нам придется пойти кое на какие жертвы. Близнецам придется довольствоваться государственным университетом или перед колледжем поработать пару лет. Что они и делают, без жалоб. Затем после первого семестра наша маленькая Салли приезжает домой на Рождество и не может встать с постели. Она полдня проводит у себя в комнате с зашторенными окнами, говоря, что не хочет никуда выходить. Определенно, она не хочет возвращаться в Йель. Итак, мы приглашаем к ней психолога – опять выжать лимон. Проходит два месяца, и психолог говорит, что Салли хочет, чтобы мы все сели вместе и всё обсудили. Понимаешь, не только мы с Бетти, но все вшестером. Эд просит краткосрочный отпуск в своей части в Кэмп-Пендлтоне, Джимми приезжает на автобусе из Нью-Йоркского университета, а Билли возвращается из Форт-Лодердейла, где он днем работает официантом, а вечером учится в кулинарном училище. Но приезжают все. И мы собираемся все вместе в кабинете психолога. Всем неуютно. Никто ничего не говорит. Проходит десять минут, пятнадцать. Вдруг кто-то что-то говорит, и все четверо начинают говорить разом. Они говорят о своем детстве. О том, что они думают о нас и друг о друге. О том, что думают о себе. И знаешь что? Это был самый интересный день в моей жизни. – Ник взял у Сэма пустой стакан. – Так что в конечном счете, думаю, твой отец мне ближе.
Сэм понял, что последнее замечание должно было стать пощечиной, и именно это он и почувствовал. Он встал с табурета, едва не опрокинув его. Достав из бумажника две новенькие сотенные бумажки, он показательным жестом швырнул их на стойку. После чего вышел из «Наполовину полного стакана» под проливной дождь.
Еще когда Сэм бежал через стоянку к своей машине, он уже пожалел о том, что бросил деньги на стойку. Ник воспримет это как доказательство худших своих подозрений насчет типов в костюмах на заказ с навороченными машинами. Но Сэм бросил деньги на стойку не для того, чтобы похвалиться своим богатством. Он сделал это, чтобы показать, что он не из тех, кому нужно ехать шесть часов в Лас-Вегас и поставить на кон всё только для того, чтобы еще какое-то время поддержать на плаву свою глупую затею.
Сев в машину, он дернул дверь, но та закрылась не сразу, позволив дождю промочить салон. Нажимая на кнопку включения двигателя, Сэм случайно взглянул на часы и увидел, что опаздывает уже на два часа.
– Проклятие!
Достав из кармана телефон, Сэм нажал на кнопку, но ничего не произошло. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что телефон не откликается, потому что он сам окунул его в водку с содовой Тони.
– Проклятие! – снова выругался он.
Тряхнув головой по поводу этого фиаско, сотворенного собственными руками, Сэм вытер с лица дождь и ощутил резкую боль в скуле. Включив свет в салоне, он посмотрел на себя в зеркало заднего вида и увидел, что фингал уже расцвел. Можно добавить это к списку того, в чем ему придется каяться, когда он вернется домой. Но, размышляя над этим, Сэм заметил в углу зеркала гордый прямоугольник телефонной будки на обочине.
От этого зрелища Сэм испытал душевный подъем. Он похлопал себя по карманам брюк и куртки, проверяя, не завалялось ли у него какой-нибудь мелочи, – но, разумеется, ничего не нашел. Черт возьми, у кого сейчас есть мелочь? Сэм заглянул в лоток между сиденьями, однако машина была слишком новая, чтобы накопить обычный автомобильный мусор.
Загнанный в тупик, Сэм огляделся по сторонам.
Определенно, в «Наполовину полный стакан» он не вернется.
Но на стоянке оставались другие машины…
Собравшись с духом, Сэм выбрался из машины и проскользнул к стоящему рядом пикапу, на вид еще более древнему, чем бар. По каким-то необъяснимым причинам двери оказались заперты. Сэм перешел к «Крайслеру», давно нуждающемуся в покраске. Дверная ручка многообещающе поддалась. Оглянувшись на бар, Сэм быстро открыл дверь, забрался внутрь и снова закрыл за собой дверь, чтобы вспыхнувший в салоне свет был виден не больше секунды. Поскольку было уже темно, Сэм сунул руку в карман, чтобы воспользоваться фонариком на телефоне. На этот раз он вспомнил, что телефон умер, еще до того, как его достал.
В лотке между сиденьями стояли два пустых стаканчика из-под кофе. Переставив их на соседнее сиденье, Сэм нащупал на дне две десятицентовых монетки. Они прилипли, поэтому ему пришлось отдирать их ногтем. Сэм понятия не имел, сколько будет стоить звонок в город, но определенно двадцати центов хватить не могло. Сознавая то, что в любой момент из бара может появиться хозяин машины, Сэм порылся в бардачке – тщетно. Затем его вдруг осенило детское воспоминание – образ того, как он обшаривает отцовскую машину в поисках завалявшейся мелочи, чтобы можно было сходить в кино. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Сэм засунул пальцы в щель между сиденьем и спинкой. Через считаные секунды он безошибочно нащупал диски двух четвертаков. Включив мышечную память, Сэм зажал монетки кончиками указательного и среднего пальцев и осторожно вытащил их из щели, куда они провалились.
Раздобыв необходимую мелочь, Сэм открыл дверь «Крайслера», намереваясь как можно быстрее покинуть машину. Но, уже вылезая из-за рулевого колеса, он заметил две фотографии, закрепленные на приборной панели. На обеих были сняты три мальчика и девочка. На первой фотографии, выцветшей от времени, дети, в возрасте восьми-девяти лет, стояли перед опрятным маленьким домом. На плечах у них были здоровенные ранцы – судя по всему, это был первый день нового учебного года. На второй фотографии они стояли в том же месте в том же порядке, но теперь им уже было лет по двадцать. Сэм решил, что этот снимок, вероятно, был сделан в то время, когда у Салли начались проблемы. Как правильно заметил Ник, она была самой маленькой из детей, ростом на полфута ниже своих братьев. Сэм со стыдом сообразил, что так и не поинтересовался у Ника, как сложилась жизнь у его дочери.
Выбравшись из машины бармена, Сэм напоследок еще раз оглянулся, затем побежал к телефонной будке в конце стоянки. Открыв дверь, он удивился тому, что в будке зажегся свет, затем испытал облегчение.
– Благослови, господи, телефонную компанию, – пробормотал он.
Придерживая дверь ногой, чтобы свет не погас, Сэм вставил в щель всю добытую у Ника мелочь и набрал номер сотового Анни.
Но как только в трубке послышались гудки, до него дошло, что он совершил большую ошибку. Нужно было звонить на домашний – потому что дома Анни никогда не носит сотовый телефон с собой. Войдя в прихожую, она неизменно кладет его на пуфик у входной двери, вместе с ключами и бумажником. Даже если Анни услышит звонок, она не успеет добежать до телефона.
И действительно, после пяти гудков включилась голосовая почта.
Сэм не представлял себе, на сколько минут хватит его мелочи, но как только раздался сигнал, он не стал терять времени. Он извинился перед Анни. Извинился за то, что звонит так поздно, что не успел на ужин, что не смог позвонить. Сэм хотел извиниться и за многое другое, но, испугавшись, что время разговора подходит к концу, он остановился, ожидая услышать записанный голос, требующий двадцать пять центов еще за две минуты.
Однако записанный голос так и не звучал, и Сэм стоял, молча прижимая трубку к уху – словно ожидая, когда ему ответят.
– Анни, извини, я очень виноват… – наконец начал он, но в трубке уже раздались частые гудки.
Выйдя из телефонной будки под дождь, Сэм непроизвольно поднял взгляд на неоновую вывеску. Быть может, это был обман зрения, быть может, в неоновых трубках на мгновение отразился свет проезжающей мимо машины, но Сэму показалось, будто на целую секунду оливка на дне стакана с мартини ярко вспыхнула.
Постояв, Сэм направился к своей машине. Предоставив двери закрыться так, как ей было угодно, он включил двигатель и выехал со стоянки.
«Задайте конечную цель поездки», – попросил навигатор.
Но Сэм его выключил. Ему не нужны были указания для того, чтобы доехать туда, куда он хотел.
Столик на четверых
Без четверти одиннадцать Ник и Носатый сидели в пустом баре за столиком на четверых, с чашкой кофе и стаканом пива. Пришла пора закрываться, и Ник еще должен был немного прибраться, так что, наверное, ему следовало бы выдворить Носатого, но дождь не утихал, а машины у Носатого не было, поэтому Ник решил угостить его пивом за счет заведения, пока сам он будет пить кофе. Он изредка поступал так – позволял Носатому задержаться после закрытия, лишь бы тот не болтал слишком много.
Они сидели молча, погруженные каждый в свои размышления, и вдруг дверь «Наполовину полного стакана» распахнулась настежь, и вошел мистер Нервный, промокший до нитки. Остановившись в дверях, он обвел взглядом зал. Затем сунул руку в карман и решительно направился к столику. На какое-то мгновение у Ника мелькнула мысль, что этот ненормальный вернулся с пистолетом. Должно быть, Носатый подумал то же самое, поскольку он побледнел. Но когда Нервный подошел к столику, он рухнул на стул напротив Ника и, не сказав ни слова, вытащил руку из кармана и хлопнул ею по столу. Когда он убрал руку, посреди стола, освещенная лампой над головой, лежала маленькая пластмассовая пробирка, на дне которой была мутная белая жидкость.
– Матерь божья! – воскликнул Носатый, резко толкнув стол назад, словно это была взрывчатка.
– Ого, будь я проклят, – пробормотал Ник.
Нервный не казался самодовольным. Не казался победителем. Похоже, он был на грани принятия какого-то судьбоносного решения.
Не дожидаясь вопросов Ника и Носатого, Нервный объяснил, что, когда вернулся в «Витек», ему пришлось пятнадцать минут колотить в дверь, прежде чем охранник впустил его внутрь. После чего потребовалось еще пятнадцать минут, чтобы дозвониться до какого-то типа по имени Эйч Ти, для того чтобы вернуть назад свою хреновину.
Когда Нервный закончил говорить, Ник и Носатый не произнесли ни слова. Какое-то время они втроем сидели молча, не глядя друг на друга, сосредоточившись на том, что лежало посреди стола – на маленькой пластмассовой пробирке, в которой было и не было будущее. В которой было и не было наше будущее.
ОБ АВТОРЕ
Амор Тоулз
Американский писатель, родился в 1964 году в пригороде Бостона. Окончил колледж в Йеле и получил степень магистра по английскому языку в Стэнфордском университете. Двадцать лет работал в инвестиционной компании. Первый роман Rules of Civility (2011), как и следующий – «Джентльмен в Москве» (2016), – стали бестселлерами. Совокупный тираж составил четыре миллиона экземпляров. Книги были переведены на тридцать языков. Это позволило Тоулзу уйти с работы и посвятить все свое время писательскому ремеслу. В настоящее время он живет в Нью-Йорке с женой и двумя детьми.
Последний разговор. Пол Дж. Тремблэй
Paul Tremblay
The Last Conversation © 2019
001
В твоей комнате темно. Ты ничего не видишь. Ты лежишь в кровати. Твое тело накрыто одеялом. Ты шевелишь пальцами на руках и ногах, и шорох кожи по простыне звучит пугающе громко. Малейшее движение причиняет боль, от которой гудят мышцы и суставы.
Ты бодрствовал и не бодрствовал на протяжении нескольких дней, возможно, ночей, может быть, еще дольше. Ты не знаешь, где ты был тогда и до тогда. Прошло значительное количество времени, но от какого начала, ты не знаешь. Ты задумываешься над происхождением этого времени, в течение которого бодрствовал и не бодрствовал, и заключаешь, что в настоящий момент определить это невозможно.
Ты прислушиваешься. Ты моргаешь. Возможно, ты видишь в темноте какие-то силуэты, но полной уверенности у тебя быть не может. Твое дыхание учащается, как и пульс. Ты становишься в большей степени собой. В этом ты уверен; время больше тебе не враг, и чем дольше ты остаешься в сознании, тем дольше ты остаешься собой. Эта мысль тебя поддерживает и в то же время пугает.
Ты ненадолго забываешься и представляешь себе ярко освещенную комнату с белым потолком, деревянным полом и желтыми стенами; такую окраску имеет какой-то цветок, однако ты пока не можешь думать о каких-то конкретных цветках. Ты прогоняешь случайные образы и вместо этого сосредоточиваешься на своей необъяснимой сонливости. В то же время есть ощущение пропущенного времени, из чего следует, что твое сознание в достаточной степени бодрствовало в этот промежуток и посему отдает отчет в том, что пропущенное время было. Ты был собой, и сейчас ты – это ты.
Ты пытаешься сесть, напрягаешь мышцы живота и отрываешься от кровати, поддерживая вес своего тела локтями и руками. Острая боль электрическим разрядом разливается по спине и уходит в дрожащие конечности. Ты вскрикиваешь. Боль невыносимая, всепоглощающая, она порождает ослепительные белые вспышки перед глазами, после чего крепко поселяется у тебя в голове. Боль подобна гигантской волне, грозящей смыть тебя прочь. Ты знаешь, что такое волна, но не можешь вспомнить, приходилось ли тебе когда-нибудь с ней сталкиваться.
Ты боишься повернуть голову, боишься пошевелиться. Ты боишься темноты, полного отсутствия света. Ты боишься погаснуть, сжаться, превратившись в ничто, вернуться туда, где ты был прежде. Ты боишься того, что движешься по кругу: ты уходишь только для того, чтобы затем снова очнуться в слепой агонии, после чего вернуться в бессознательное состояние, и потом снова очнуться в агонии, снова и снова.
Звучит электрический писк, затем жужжание и гудение каких-то механизмов. Тепло разливается по твоей левой руке, начиная от кисти и до самого плеча. Твое сознание сжимается до одной точки, и это тебя бесконечно пугает.
Ты ускользаешь прочь, и в твоей нарождающейся вселенной звучит эхо голоса, не принадлежащего тебе.
– Тебе станет лучше, – говорит женщина. – Боль утихнет. Я позабочусь о тебе. Мы начнем с завтрашнего дня. Отдохни немного.
005
– Доброе утро, _____.
– Ты можешь называть меня как тебе угодно.
– Я понимаю, что мы не знаем друг друга. И я приношу свои извинения, если чем-то тебя задел. Но я все-таки хочу понять, в чем дело.
Ник снова смерил Сэма взглядом, словно оценивая его более тщательно. Затем, кивнув дважды, в основном себе самому, он положил обе ладони на стойку.
– Мы с женой женаты уже тридцать четыре года, – начал он. – Выросли мы в глухом маленьком городишке, жена забеременела, когда ей был двадцать один год. Я в ту пору работал водителем-дальнобойщиком, был членом профсоюза и зарабатывал по десять долларов в час, а Бетти работала в больнице. Мы отложили немного денег и купили маленький дом с маленьким двориком, рассуждая, что, если Бог даст, заведем второго ребенка. Мы родили второго ребенка? Не поверишь, оказалось, это тройня. Мальчики-двойняшки и девочка. Я даже не знал, что такое бывает. С четырьмя детьми в возрасте до четырех лет я вынужден был уйти из дальнобойщиков, а Бетти уволилась из больницы. Но мы не сдавались. Я устроился в местную строительную фирму, а по выходным красил дома. Дети росли на гамбургерах и наггетсах и учились в государственной школе, трое мальчишек спали в одной комнате, Салли в другой. Но постепенно мы с женой поняли, что наша Салли – самая слабая из помета – в то же время была самой умной. Умнее всех своих братьев. Умнее нас с женой. Поэтому мы решили отдать ее в частную школу. Мы выжали лимон чуть сильнее. И действительно, школу Салли окончила первой в классе, владея тремя языками. Она поступает в долбаный Йельский университет. Да, мы получаем кое-какую финансовую помощь, но ее явно недостаточно. Поэтому мы сажаем мальчишек за стол и объясняем, что нам придется пойти кое на какие жертвы. Близнецам придется довольствоваться государственным университетом или перед колледжем поработать пару лет. Что они и делают, без жалоб. Затем после первого семестра наша маленькая Салли приезжает домой на Рождество и не может встать с постели. Она полдня проводит у себя в комнате с зашторенными окнами, говоря, что не хочет никуда выходить. Определенно, она не хочет возвращаться в Йель. Итак, мы приглашаем к ней психолога – опять выжать лимон. Проходит два месяца, и психолог говорит, что Салли хочет, чтобы мы все сели вместе и всё обсудили. Понимаешь, не только мы с Бетти, но все вшестером. Эд просит краткосрочный отпуск в своей части в Кэмп-Пендлтоне, Джимми приезжает на автобусе из Нью-Йоркского университета, а Билли возвращается из Форт-Лодердейла, где он днем работает официантом, а вечером учится в кулинарном училище. Но приезжают все. И мы собираемся все вместе в кабинете психолога. Всем неуютно. Никто ничего не говорит. Проходит десять минут, пятнадцать. Вдруг кто-то что-то говорит, и все четверо начинают говорить разом. Они говорят о своем детстве. О том, что они думают о нас и друг о друге. О том, что думают о себе. И знаешь что? Это был самый интересный день в моей жизни. – Ник взял у Сэма пустой стакан. – Так что в конечном счете, думаю, твой отец мне ближе.
Сэм понял, что последнее замечание должно было стать пощечиной, и именно это он и почувствовал. Он встал с табурета, едва не опрокинув его. Достав из бумажника две новенькие сотенные бумажки, он показательным жестом швырнул их на стойку. После чего вышел из «Наполовину полного стакана» под проливной дождь.
Еще когда Сэм бежал через стоянку к своей машине, он уже пожалел о том, что бросил деньги на стойку. Ник воспримет это как доказательство худших своих подозрений насчет типов в костюмах на заказ с навороченными машинами. Но Сэм бросил деньги на стойку не для того, чтобы похвалиться своим богатством. Он сделал это, чтобы показать, что он не из тех, кому нужно ехать шесть часов в Лас-Вегас и поставить на кон всё только для того, чтобы еще какое-то время поддержать на плаву свою глупую затею.
Сев в машину, он дернул дверь, но та закрылась не сразу, позволив дождю промочить салон. Нажимая на кнопку включения двигателя, Сэм случайно взглянул на часы и увидел, что опаздывает уже на два часа.
– Проклятие!
Достав из кармана телефон, Сэм нажал на кнопку, но ничего не произошло. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что телефон не откликается, потому что он сам окунул его в водку с содовой Тони.
– Проклятие! – снова выругался он.
Тряхнув головой по поводу этого фиаско, сотворенного собственными руками, Сэм вытер с лица дождь и ощутил резкую боль в скуле. Включив свет в салоне, он посмотрел на себя в зеркало заднего вида и увидел, что фингал уже расцвел. Можно добавить это к списку того, в чем ему придется каяться, когда он вернется домой. Но, размышляя над этим, Сэм заметил в углу зеркала гордый прямоугольник телефонной будки на обочине.
От этого зрелища Сэм испытал душевный подъем. Он похлопал себя по карманам брюк и куртки, проверяя, не завалялось ли у него какой-нибудь мелочи, – но, разумеется, ничего не нашел. Черт возьми, у кого сейчас есть мелочь? Сэм заглянул в лоток между сиденьями, однако машина была слишком новая, чтобы накопить обычный автомобильный мусор.
Загнанный в тупик, Сэм огляделся по сторонам.
Определенно, в «Наполовину полный стакан» он не вернется.
Но на стоянке оставались другие машины…
Собравшись с духом, Сэм выбрался из машины и проскользнул к стоящему рядом пикапу, на вид еще более древнему, чем бар. По каким-то необъяснимым причинам двери оказались заперты. Сэм перешел к «Крайслеру», давно нуждающемуся в покраске. Дверная ручка многообещающе поддалась. Оглянувшись на бар, Сэм быстро открыл дверь, забрался внутрь и снова закрыл за собой дверь, чтобы вспыхнувший в салоне свет был виден не больше секунды. Поскольку было уже темно, Сэм сунул руку в карман, чтобы воспользоваться фонариком на телефоне. На этот раз он вспомнил, что телефон умер, еще до того, как его достал.
В лотке между сиденьями стояли два пустых стаканчика из-под кофе. Переставив их на соседнее сиденье, Сэм нащупал на дне две десятицентовых монетки. Они прилипли, поэтому ему пришлось отдирать их ногтем. Сэм понятия не имел, сколько будет стоить звонок в город, но определенно двадцати центов хватить не могло. Сознавая то, что в любой момент из бара может появиться хозяин машины, Сэм порылся в бардачке – тщетно. Затем его вдруг осенило детское воспоминание – образ того, как он обшаривает отцовскую машину в поисках завалявшейся мелочи, чтобы можно было сходить в кино. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Сэм засунул пальцы в щель между сиденьем и спинкой. Через считаные секунды он безошибочно нащупал диски двух четвертаков. Включив мышечную память, Сэм зажал монетки кончиками указательного и среднего пальцев и осторожно вытащил их из щели, куда они провалились.
Раздобыв необходимую мелочь, Сэм открыл дверь «Крайслера», намереваясь как можно быстрее покинуть машину. Но, уже вылезая из-за рулевого колеса, он заметил две фотографии, закрепленные на приборной панели. На обеих были сняты три мальчика и девочка. На первой фотографии, выцветшей от времени, дети, в возрасте восьми-девяти лет, стояли перед опрятным маленьким домом. На плечах у них были здоровенные ранцы – судя по всему, это был первый день нового учебного года. На второй фотографии они стояли в том же месте в том же порядке, но теперь им уже было лет по двадцать. Сэм решил, что этот снимок, вероятно, был сделан в то время, когда у Салли начались проблемы. Как правильно заметил Ник, она была самой маленькой из детей, ростом на полфута ниже своих братьев. Сэм со стыдом сообразил, что так и не поинтересовался у Ника, как сложилась жизнь у его дочери.
Выбравшись из машины бармена, Сэм напоследок еще раз оглянулся, затем побежал к телефонной будке в конце стоянки. Открыв дверь, он удивился тому, что в будке зажегся свет, затем испытал облегчение.
– Благослови, господи, телефонную компанию, – пробормотал он.
Придерживая дверь ногой, чтобы свет не погас, Сэм вставил в щель всю добытую у Ника мелочь и набрал номер сотового Анни.
Но как только в трубке послышались гудки, до него дошло, что он совершил большую ошибку. Нужно было звонить на домашний – потому что дома Анни никогда не носит сотовый телефон с собой. Войдя в прихожую, она неизменно кладет его на пуфик у входной двери, вместе с ключами и бумажником. Даже если Анни услышит звонок, она не успеет добежать до телефона.
И действительно, после пяти гудков включилась голосовая почта.
Сэм не представлял себе, на сколько минут хватит его мелочи, но как только раздался сигнал, он не стал терять времени. Он извинился перед Анни. Извинился за то, что звонит так поздно, что не успел на ужин, что не смог позвонить. Сэм хотел извиниться и за многое другое, но, испугавшись, что время разговора подходит к концу, он остановился, ожидая услышать записанный голос, требующий двадцать пять центов еще за две минуты.
Однако записанный голос так и не звучал, и Сэм стоял, молча прижимая трубку к уху – словно ожидая, когда ему ответят.
– Анни, извини, я очень виноват… – наконец начал он, но в трубке уже раздались частые гудки.
Выйдя из телефонной будки под дождь, Сэм непроизвольно поднял взгляд на неоновую вывеску. Быть может, это был обман зрения, быть может, в неоновых трубках на мгновение отразился свет проезжающей мимо машины, но Сэму показалось, будто на целую секунду оливка на дне стакана с мартини ярко вспыхнула.
Постояв, Сэм направился к своей машине. Предоставив двери закрыться так, как ей было угодно, он включил двигатель и выехал со стоянки.
«Задайте конечную цель поездки», – попросил навигатор.
Но Сэм его выключил. Ему не нужны были указания для того, чтобы доехать туда, куда он хотел.
Столик на четверых
Без четверти одиннадцать Ник и Носатый сидели в пустом баре за столиком на четверых, с чашкой кофе и стаканом пива. Пришла пора закрываться, и Ник еще должен был немного прибраться, так что, наверное, ему следовало бы выдворить Носатого, но дождь не утихал, а машины у Носатого не было, поэтому Ник решил угостить его пивом за счет заведения, пока сам он будет пить кофе. Он изредка поступал так – позволял Носатому задержаться после закрытия, лишь бы тот не болтал слишком много.
Они сидели молча, погруженные каждый в свои размышления, и вдруг дверь «Наполовину полного стакана» распахнулась настежь, и вошел мистер Нервный, промокший до нитки. Остановившись в дверях, он обвел взглядом зал. Затем сунул руку в карман и решительно направился к столику. На какое-то мгновение у Ника мелькнула мысль, что этот ненормальный вернулся с пистолетом. Должно быть, Носатый подумал то же самое, поскольку он побледнел. Но когда Нервный подошел к столику, он рухнул на стул напротив Ника и, не сказав ни слова, вытащил руку из кармана и хлопнул ею по столу. Когда он убрал руку, посреди стола, освещенная лампой над головой, лежала маленькая пластмассовая пробирка, на дне которой была мутная белая жидкость.
– Матерь божья! – воскликнул Носатый, резко толкнув стол назад, словно это была взрывчатка.
– Ого, будь я проклят, – пробормотал Ник.
Нервный не казался самодовольным. Не казался победителем. Похоже, он был на грани принятия какого-то судьбоносного решения.
Не дожидаясь вопросов Ника и Носатого, Нервный объяснил, что, когда вернулся в «Витек», ему пришлось пятнадцать минут колотить в дверь, прежде чем охранник впустил его внутрь. После чего потребовалось еще пятнадцать минут, чтобы дозвониться до какого-то типа по имени Эйч Ти, для того чтобы вернуть назад свою хреновину.
Когда Нервный закончил говорить, Ник и Носатый не произнесли ни слова. Какое-то время они втроем сидели молча, не глядя друг на друга, сосредоточившись на том, что лежало посреди стола – на маленькой пластмассовой пробирке, в которой было и не было будущее. В которой было и не было наше будущее.
ОБ АВТОРЕ
Амор Тоулз
Американский писатель, родился в 1964 году в пригороде Бостона. Окончил колледж в Йеле и получил степень магистра по английскому языку в Стэнфордском университете. Двадцать лет работал в инвестиционной компании. Первый роман Rules of Civility (2011), как и следующий – «Джентльмен в Москве» (2016), – стали бестселлерами. Совокупный тираж составил четыре миллиона экземпляров. Книги были переведены на тридцать языков. Это позволило Тоулзу уйти с работы и посвятить все свое время писательскому ремеслу. В настоящее время он живет в Нью-Йорке с женой и двумя детьми.
Последний разговор. Пол Дж. Тремблэй
Paul Tremblay
The Last Conversation © 2019
001
В твоей комнате темно. Ты ничего не видишь. Ты лежишь в кровати. Твое тело накрыто одеялом. Ты шевелишь пальцами на руках и ногах, и шорох кожи по простыне звучит пугающе громко. Малейшее движение причиняет боль, от которой гудят мышцы и суставы.
Ты бодрствовал и не бодрствовал на протяжении нескольких дней, возможно, ночей, может быть, еще дольше. Ты не знаешь, где ты был тогда и до тогда. Прошло значительное количество времени, но от какого начала, ты не знаешь. Ты задумываешься над происхождением этого времени, в течение которого бодрствовал и не бодрствовал, и заключаешь, что в настоящий момент определить это невозможно.
Ты прислушиваешься. Ты моргаешь. Возможно, ты видишь в темноте какие-то силуэты, но полной уверенности у тебя быть не может. Твое дыхание учащается, как и пульс. Ты становишься в большей степени собой. В этом ты уверен; время больше тебе не враг, и чем дольше ты остаешься в сознании, тем дольше ты остаешься собой. Эта мысль тебя поддерживает и в то же время пугает.
Ты ненадолго забываешься и представляешь себе ярко освещенную комнату с белым потолком, деревянным полом и желтыми стенами; такую окраску имеет какой-то цветок, однако ты пока не можешь думать о каких-то конкретных цветках. Ты прогоняешь случайные образы и вместо этого сосредоточиваешься на своей необъяснимой сонливости. В то же время есть ощущение пропущенного времени, из чего следует, что твое сознание в достаточной степени бодрствовало в этот промежуток и посему отдает отчет в том, что пропущенное время было. Ты был собой, и сейчас ты – это ты.
Ты пытаешься сесть, напрягаешь мышцы живота и отрываешься от кровати, поддерживая вес своего тела локтями и руками. Острая боль электрическим разрядом разливается по спине и уходит в дрожащие конечности. Ты вскрикиваешь. Боль невыносимая, всепоглощающая, она порождает ослепительные белые вспышки перед глазами, после чего крепко поселяется у тебя в голове. Боль подобна гигантской волне, грозящей смыть тебя прочь. Ты знаешь, что такое волна, но не можешь вспомнить, приходилось ли тебе когда-нибудь с ней сталкиваться.
Ты боишься повернуть голову, боишься пошевелиться. Ты боишься темноты, полного отсутствия света. Ты боишься погаснуть, сжаться, превратившись в ничто, вернуться туда, где ты был прежде. Ты боишься того, что движешься по кругу: ты уходишь только для того, чтобы затем снова очнуться в слепой агонии, после чего вернуться в бессознательное состояние, и потом снова очнуться в агонии, снова и снова.
Звучит электрический писк, затем жужжание и гудение каких-то механизмов. Тепло разливается по твоей левой руке, начиная от кисти и до самого плеча. Твое сознание сжимается до одной точки, и это тебя бесконечно пугает.
Ты ускользаешь прочь, и в твоей нарождающейся вселенной звучит эхо голоса, не принадлежащего тебе.
– Тебе станет лучше, – говорит женщина. – Боль утихнет. Я позабочусь о тебе. Мы начнем с завтрашнего дня. Отдохни немного.
005
– Доброе утро, _____.