– А если так просто, то вали в народное хозяйство, а у меня ты больше не работаешь, ясно? Лана, где моя куртка?! Окорокова, а ты шевели, шевели копытами, мне Пашка приказал тебя еще везти! Где твой макинтош, в приемной, что ли?

– Какой… макинтош?

– Эппл, – совсем уже непонятно заорал великий продюсер, – куртка твоя где, или в чем ты была?! Где бросила, Окорокова?

– Федя, здесь, я несу. Вот твоя, а вот… этой. Возьмите, девушка! Ты мне должен смету подписать на Стерлитамак. Федя? Федя!

– Приеду, подпишу, не суй, я чего не читал, не подписую, поняла?!

– Поняла, не подписуешь!

Люсинда сопела, надевала куртку. На глаза у нее опять наворачивались слезы, только на этот раз слезы поражения.

Гитара звякнула, и Люсинда прижала ее к груди.

– Ка-акой у тебя бюст, Окорокова, – протянул ужасный продюсер, – с твоим бюстом только в стриптиз! В церковный хор не возьмут, до искушения недалеко!

Они вышли на улицу, к красному, длинному, хищному «БМВ», и Федор открыл ей дверь. Люсинда села. Ей было на все наплевать, даже на «БМВ». Особенно на «БМВ».

Он плюхнулся на водительское место, так что машина просела, повернул ключ и вылетел с пятачка перед шикарным зданием, где проходило «прослушивание».

– А чего тебя в Москву понесло? Ты откуда? Из Таганрога?

– Нет, почему! Я с Ростова.

– Ах, с Ростова! А чего ехала-то пять лет назад?

– В консерваторию поступать, – буркнула Люсинда.

– Ну и как? Поступила?

Она покосилась на него. Он ухмылялся, крутил головой и вел свою машину так, как будто она была бумажным змеем и он держал ее одним пальцем.

– А живешь с кем? С хахалем?

– С теткой. Только она сейчас в больнице.

– Старая?

– Да не, не очень. Просто ее отравили.

– А-а, – протянул продюсер. – Бывает. А кто отравил? Ты, Окорокова?

– Не, не я. Мы не знаем кто. Может, Павел Петрович разберется, а мы не, не знаем. Нам сейчас налево, на бульвар.

Он повернул налево, дернул веревочку бумажного змея, и тот легко и свободно, совершенно счастливый в своей свободе, полетел налево, перелетел бульвары, еще повернул, завис и спланировал прямо перед Люсиндиным домом.

– Ну, бывай здорова, Окорокова, – попрощался продюсер. – Пашке кланяйся, скажи, век его не забуду. Поняла? Повтори!

– Да чего еще повторять, – сказала уставшая от унижений Люсинда. – Спасибо вам большое, товарищ продюсер!

– Тамбовский волк тебе товарищ!

Она выбралась с низкого сиденья, чуть не свалилась, осторожно вытащила свою гитару и побрела в подъезд.

И, наверное, для того, чтобы полновесно и глубоко завершить этот удачный день, начатый в больнице у тети Верочки, из темного нутра подъезда навстречу ей вышел Ашот. За ним телепался Димарик, похожий на огромную раздувшуюся медузу в негнущейся кожаной куртке.

Люсинда сделала шаг назад.

«Гитара, – стремительно пронеслось в голове, – они будут меня бить и сломают мою гитару!»

– А вот как хорошо, – произнес Ашот с сильным акцентом. – А вот она сама! А мы в дверь звоним! Зачем звоним, когда она тут!

Они приближались, и в лице Димарика явственно читалось все, что они ей приготовили, от начала и до конца. Оно было плоским, белым, сальным и ухмылялось гадко.

– Почему на работу не идешь?

Люсинда облизала губы.

– Я больше у тебя не работаю, Ашот.

– Да что ты говоришь? И у кого же работаешь?


– Я уезжаю домой, – твердо сказала Люсинда. – Хватит.

– Э-э, нельзя тебе домой. Домой можно, когда долг отдашь! А пока не отдашь, нельзя домой!

– Да чего с ней цацкаться! – прошипела медуза и плюнула на асфальт. – Давай я машину подгоню, и того!.. Еще разговаривает она!

– Я тебе ничего не должна, Ашот, – заявила Люсинда отважно.

Что бы они ни сделали с ней потом, просто так она не дастся. Она высокая, сильная, хоть как-нибудь успеет им досадить, хоть морды расцарапать!..

– Э-э, как не должна? Должна! Я тебя учил, я тебя кормил, ментам в обиду не давал! Отдай долг, и с богом, а так нельзя!

– Ты меня не кормил, это я для тебя вкалывала! – закричала Люсинда. – Что ты мелешь, морда противная?! Чему это ты меня учил?! Да я сама кого хочешь научу!

И тут он ее ударил. Она была готова к этому, заслонилась гитарой, на которой ахнули и закрутились спиральками струны.

– Держи, мать твою, держи ее!..

Димарик навалился сзади, и Люсинда упала лицом в протаявший асфальт, со всего размаху, так что голубая курточка, купленная у того же Ашота, треснула на спине от удара.

Димарик елозил на ней, выкручивал руки, а Ашот, примерившись, сильно засадил ей ботинком в ребра.

– Сука! На, на! Получи, б…ь!

Люсинда выла и пыталась освободиться, но никак не могла. Они волокли ее куда-то, их было много, очень много, так ей казалось, и все били ее.

А потом вдруг они куда-то делись.

Она стояла на коленях в разодранной куртке и с величайшим изумлением смотрела, как Ашот медленно валится на скамейку, выпучивает глаза и хватает ртом воздух, а Димарик корчится рядом с ней, и изо рта у него обильно и густо идет слюна.

Ее сильно дернули вверх, и она оказалась на ногах.

– Ну, ты даешь, Окорокова, – сказал у нее над ухом продюсер Федя Корсаков, – где ж ты таких кренделей нарыла?! А еще говорила – хахаля нет, а их тут целых две штуки, и горячие какие!

Ледяные светлые глаза смотрели прямо ей в лицо, и она медленно дышала, думая только о том, что нужно как-то сдержать рвоту.

Федор повернулся и посмотрел на Ашота, который все выпучивал глаза.

– Хватит тебе? – осведомился он, словно спрашивал, сколько ложек сахару положить ему в чай. – Или еще добавить?

Ашот захныкал и закрылся руками.

– Откуда они?

– С рынка. – Люсинда вдруг начала кашлять. – С Выхина.

– Хорошее место, – похвалил продюсер. – Ты там ударник торговли, да?

Она кивнула.

– А я разворачиваюсь, смотрю, наших бьют! Вот уехал бы я, они бы тебе фингалов наставили! Ты чего, Окорокова? Украла у них что-то?

Она замотала головой. Предательская тошнота душила ее, подкатывалась все выше.

– Он… этот, который на лавке, его Ашот зовут, все мне постель предлагал. С ним то есть переспать.

– А ты что же? Смотри, какой мужчина видный! Один нос чего стоит!..

И продюсер взял Ашота за нос и дернул его сначала вверх, потом вниз, потом налево, а потом направо. Очевидно, дергал он не просто так, а со смыслом, потому что, когда отпустил, Ашот повалился лицом в лавку и утробно завыл.

– Некогда мне, – произнес продюсер с сожалением, – а то я бы продолжил. Ну вы, орлы! По коням, что ли! И чтоб я вас здесь больше не видел! Увижу, ухи начисто оторву! Ну, вперед, вперед, орлы! Шагом марш!.. А ты нет, Окорокова! Ты не шагом марш! Стой, стой, кому говорят!

Люсинда сквозь туман в голове и тошноту в желудке вдруг подумала, что он останавливает ее, чтобы взять на залитую огнями сцену, чтоб она там пела, как Галина Вишневская, Галька-артистка, и остановилась, и взглянула на него с надеждой.

Федор прижимал к бритому черепу телефонный аппаратик, и вид у него был недовольный.

Она отвела глаза. Какая надежда?! Нет никаких надежд!

Ашот и Димарик, обнявшись, как парочка закадычных друзей, возвращающаяся с вечеринки, побрели за угол. Они брели и даже не оглядывались. Олимпиада сначала смотрела им вслед, а потом снова глянула на продюсера.

– Паш, – говорил он грубо, – ты где? Ты бы хоть вышел, а то тут твою духовную подругу чуть не забили до смерти два каких-то урода! Давай, жду. Мне некогда, ты же знаешь! Нет. Нет. Нет. Давай!

«Нет, – подумала Люсинда. – Я женщина «нет». Есть женщины «да», а я женщина «нет».

Скрученные струны на развалившейся гитаре цеплялись за вылезший из куртки синтепон. В боку саднило, и губа была сильно разбита, или ей это только кажется?