— Скотт?
Голос звучал едва различимо.
— Нина, ты меня слышишь?
В ответ из динамика раздалось шипение.
— Нина!
— …слышу тебя, — донеслось слабо и издалека, будто из глубины гигантской пещеры.
Скотт подождал и в конце концов произнес:
— Я кое-кого к тебе пришлю.
В динамике зашипело и затрещало сильнее.
— …век здесь.
— Что?
Вдруг голос Нины прорвался прямо в ухо, громкий и отчетливый:
— …следит за мной. Какой-то человек наблюдает за домом! Люди.
Скотта сотрясла дрожь — накатила стремительной обжигающей волной, а когда эта волна схлынула, осталось покалывание по всему телу. Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул:
— Нина…
— В лесу. Они там шумят.
— Нина, послушай меня. В лесу никого нет.
Вернулись помехи, снова заглушив ее голос.
Скотт ждал.
— Ты меня слышишь?
— Да, — ответила она.
— Ты слышала, что я сказал? Я пришлю кое-кого.
— Что сделаешь?
— Пришлю кое-кого. К тебе. Она приедет в четверг.
На другом конце линии щелкнуло, потом раздался приглушенный вой, будто налетел ветер.
— Ив встретит ее в аэропорту и привезет к тебе, — договорил Скотт.
— Ты… — Голос Нины снова утонул в статическом шуме.
— Ты где? Не в доме? — Скотт представил, как она стоит на лужайке, сжимая телефон в руке с побелевшими костяшками пальцев. Глаза у нее, должно быть, расширились, брови поползли вверх. — Иди в дом, Нина, в лесу никого нет.
— Скотт! Ты сказал, сюда кто-то приедет?
— Да, но не сейчас. В четверг.
— В четверг? Кто? Кто приедет?
— Домработница.
— Домработница… — повторила Нина совсем слабым голосом.
— Или садовница. Или няня. Помощница по хозяйству. Она будет выполнять любые твои поручения. — Он шагнул к окну и посмотрел вниз. На улице ливень обрушивался на высокие здания, хлестал по мостовой. Скотт прислушался к плеску воды, льющейся с карнизов, и вообразил себя там, летящим вниз вместе с тяжелыми каплями, кувыркаясь в воздухе, в бурном потоке с небес, а потом — БАЦ. Удар о землю — и тело разлетается на тысячу мокрых ошметков.
— Она?
— Да. Ее зовут Эмили.
«Эмили. Эмили. Эмили». Все мысли были полны ею. Он досадливо поморщился, вспомнив, как разоткровенничался с девушкой за ленчем. Болтал без умолку о детстве, о своем отце… Почему его так разобрало? Нужно быть осторожнее.
Нина что-то сказала, но на линии опять затрещало, и он не понял ни слова.
— Нина! Ты еще здесь? — Скотт пошел на кухню, облокотился на мрамор кухонной стойки. Огромные стеклянные плафоны покачивались над головой, как планеты.
— Нина?
Тишина.
— Я тут стараюсь все делать правильно, — прошептал он.
По-прежнему ни звука от нее, только шорох помех. Скотт прикусил зубами ноготь на большом пальце; краешек отломился с одной стороны, но застрял с другой. Скот прикусил еще раз, и снова — наконец кусок оторвался. Из-под ногтя выступила кровь.
— Знаю, ты хочешь, чтобы я был рядом, — проговорил Скотт едва слышно. — Но мы оба понимаем, что я не могу.
Динамик опять разразился треском, а потом вдруг помехи исчезли, и на линии стало так тихо, что Скотту показалось, будто он слышит, как шевелятся губы и язык Нины, как вздымается ее грудь — неровно, рывками.
Нина плакала.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо тебе.
Скотт закрыл глаза. Скользнув локтями по гладкому мрамору, обхватил голову руками, чуть не задохнувшись от ее благодарности.
«Отличный ход, Нина, — подумал он. — Ты победила. Опять победила».
Но он и сам знал, что не прав. Никто тут не мог победить.
Они все проиграли. Каждый потерпел поражение.
Муж спотыкается и пытается поймать блинчик, а я весело смеюсь, потому что не хочу испортить наши последние минуты. Пусть он выйдет из дома в хорошем настроении.
— Ха! Поймал! — Он перекладывает блинчик на мою тарелку, и тот шлепается посередине бесформенной кучкой. Нахмурившись, муж подравнивает эту кучку вилкой, пытаясь придать ей изначальный вид.
Я разглядываю его с близкого расстояния — он все так же красив, как в тот первый день, когда мы встретились. Мне нравится эта его привычка — касаться языком уголка рта, когда он пытается сосредоточиться. Язык словно разминается на краю поля, как футбольный судья. Ему не хватает только кепи и свистка.
— Завтрак подан, мадам, — говорит муж с театральным французским акцентом и протягивает мне тарелку, изобразив другой рукой в воздухе галантную финтифлюшку.
Я, улыбаясь, беру половинку лимона и выжимаю сок на блинчик, затем посыпаю его сахаром и добавляю добрую щепотку натертого сыра, размазываю все по блинчику и закатываю его в трубочку. Муж корчит брезгливую гримасу, когда я беру блинчик и впиваюсь в него зубами. Вкус божественный.
— Фу, какая гадость, — говорит он, намазывая на тост арахисовую пасту. — И ты еще претендуешь на гордое звание шеф-повара.
— Не-а, — возражаю. — Я еще не получила диплом.
— И никогда не получишь, если будешь так обращаться с пищей. Ты издеваешься над нашим неродившимся ребенком. Его же сейчас стошнит, пока мы тут с тобой болтаем.
— А вот и нет, он сам попросил, — заверяю я с полным ртом лимона и сыра. — Crêpe Suzette à la fromage[18]. Писк моды в Париже.
— В наши-то дни? Вот я проверю, когда там буду.
Я глотаю кусок блинчика и делаю печальное лицо:
— Ты все-таки нас бросишь? А если ребенок родится, пока ты будешь в отъезде?
— Я уезжаю всего на три дня, а ребенку пока рано на свет, ему и там неплохо. Он сам мне сказал. — Муж обходит кухонную стойку и наклоняется ко мне, чтобы поцеловать.
— Фу! — возмущаюсь я, внезапно чувствуя приступ тошноты. — Отойди, от тебя пахнет арахисовой пастой, меня сейчас вырвет!
— То есть ты за милую душу уплетаешь адскую смесь из лимона, сахара и сыра, а от арахисовой пасты нос воротишь? — Он смеется и щекочет мне шею. — Да ты у нас дамочка с причудами!
Я отталкиваю его, но не слишком сильно. Забавно, однако, — я никогда не чувствовала себя такой бодрой и здоровой. Беременность как будто уравновесила мою психику и привела в порядок гормоны, вместо того чтобы их хорошенько взболтать. Даже не помню, когда еще я чувствовала такую ясность ума и постоянный прилив энергии. Это, конечно, невероятное облегчение — теперь будет проще слезть с препаратов, что я планировала сделать в любом случае. Я уже предвкушаю полную свободу, которую принесет отказ от них. Не придется больше врать. И прятать таблетки.
Поглаживая туго натянутую кожу живота, я представляю себе крошечное существо внутри — свернувшись калачиком, оно парит в невесомости, как астронавт, покачивается, как неваляшка.
— Ладно, любовь моя. Вернее, два моих самых любимых человечка. Папочке пора бежать. — Он целует меня в макушку, обхватив за плечи, потом наклоняется и касается губами моего живота. — Веди себя хорошо, малыш, — говорит он, — не бузи там, пока меня не будет.
Паника обжигает мне грудь и рвется наружу.
— А может, мы тоже поедем? С тобой. — Я шучу, но лишь отчасти. — Дай мне пять минут — я соберу чемодан, и мы все полетим в Париж.
Он смеется:
— Ты соберешь чемодан за пять минут? Хотелось бы на это посмотреть! И что тебя так тянет во Францию? Что в ней такого особенного? Ну, кроме необычных гастрономических экспериментов, конечно.
— Не знаю. — Я прижимаю его ладонь к своей щеке. — Я всегда хотела там жить. Ходить по рынкам. Сидеть в маленьких кафе на перекрестках. Может, однажды открыть там скромную гостиницу или что-то вроде того.
Голос звучал едва различимо.
— Нина, ты меня слышишь?
В ответ из динамика раздалось шипение.
— Нина!
— …слышу тебя, — донеслось слабо и издалека, будто из глубины гигантской пещеры.
Скотт подождал и в конце концов произнес:
— Я кое-кого к тебе пришлю.
В динамике зашипело и затрещало сильнее.
— …век здесь.
— Что?
Вдруг голос Нины прорвался прямо в ухо, громкий и отчетливый:
— …следит за мной. Какой-то человек наблюдает за домом! Люди.
Скотта сотрясла дрожь — накатила стремительной обжигающей волной, а когда эта волна схлынула, осталось покалывание по всему телу. Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул:
— Нина…
— В лесу. Они там шумят.
— Нина, послушай меня. В лесу никого нет.
Вернулись помехи, снова заглушив ее голос.
Скотт ждал.
— Ты меня слышишь?
— Да, — ответила она.
— Ты слышала, что я сказал? Я пришлю кое-кого.
— Что сделаешь?
— Пришлю кое-кого. К тебе. Она приедет в четверг.
На другом конце линии щелкнуло, потом раздался приглушенный вой, будто налетел ветер.
— Ив встретит ее в аэропорту и привезет к тебе, — договорил Скотт.
— Ты… — Голос Нины снова утонул в статическом шуме.
— Ты где? Не в доме? — Скотт представил, как она стоит на лужайке, сжимая телефон в руке с побелевшими костяшками пальцев. Глаза у нее, должно быть, расширились, брови поползли вверх. — Иди в дом, Нина, в лесу никого нет.
— Скотт! Ты сказал, сюда кто-то приедет?
— Да, но не сейчас. В четверг.
— В четверг? Кто? Кто приедет?
— Домработница.
— Домработница… — повторила Нина совсем слабым голосом.
— Или садовница. Или няня. Помощница по хозяйству. Она будет выполнять любые твои поручения. — Он шагнул к окну и посмотрел вниз. На улице ливень обрушивался на высокие здания, хлестал по мостовой. Скотт прислушался к плеску воды, льющейся с карнизов, и вообразил себя там, летящим вниз вместе с тяжелыми каплями, кувыркаясь в воздухе, в бурном потоке с небес, а потом — БАЦ. Удар о землю — и тело разлетается на тысячу мокрых ошметков.
— Она?
— Да. Ее зовут Эмили.
«Эмили. Эмили. Эмили». Все мысли были полны ею. Он досадливо поморщился, вспомнив, как разоткровенничался с девушкой за ленчем. Болтал без умолку о детстве, о своем отце… Почему его так разобрало? Нужно быть осторожнее.
Нина что-то сказала, но на линии опять затрещало, и он не понял ни слова.
— Нина! Ты еще здесь? — Скотт пошел на кухню, облокотился на мрамор кухонной стойки. Огромные стеклянные плафоны покачивались над головой, как планеты.
— Нина?
Тишина.
— Я тут стараюсь все делать правильно, — прошептал он.
По-прежнему ни звука от нее, только шорох помех. Скотт прикусил зубами ноготь на большом пальце; краешек отломился с одной стороны, но застрял с другой. Скот прикусил еще раз, и снова — наконец кусок оторвался. Из-под ногтя выступила кровь.
— Знаю, ты хочешь, чтобы я был рядом, — проговорил Скотт едва слышно. — Но мы оба понимаем, что я не могу.
Динамик опять разразился треском, а потом вдруг помехи исчезли, и на линии стало так тихо, что Скотту показалось, будто он слышит, как шевелятся губы и язык Нины, как вздымается ее грудь — неровно, рывками.
Нина плакала.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо тебе.
Скотт закрыл глаза. Скользнув локтями по гладкому мрамору, обхватил голову руками, чуть не задохнувшись от ее благодарности.
«Отличный ход, Нина, — подумал он. — Ты победила. Опять победила».
Но он и сам знал, что не прав. Никто тут не мог победить.
Они все проиграли. Каждый потерпел поражение.
Муж спотыкается и пытается поймать блинчик, а я весело смеюсь, потому что не хочу испортить наши последние минуты. Пусть он выйдет из дома в хорошем настроении.
— Ха! Поймал! — Он перекладывает блинчик на мою тарелку, и тот шлепается посередине бесформенной кучкой. Нахмурившись, муж подравнивает эту кучку вилкой, пытаясь придать ей изначальный вид.
Я разглядываю его с близкого расстояния — он все так же красив, как в тот первый день, когда мы встретились. Мне нравится эта его привычка — касаться языком уголка рта, когда он пытается сосредоточиться. Язык словно разминается на краю поля, как футбольный судья. Ему не хватает только кепи и свистка.
— Завтрак подан, мадам, — говорит муж с театральным французским акцентом и протягивает мне тарелку, изобразив другой рукой в воздухе галантную финтифлюшку.
Я, улыбаясь, беру половинку лимона и выжимаю сок на блинчик, затем посыпаю его сахаром и добавляю добрую щепотку натертого сыра, размазываю все по блинчику и закатываю его в трубочку. Муж корчит брезгливую гримасу, когда я беру блинчик и впиваюсь в него зубами. Вкус божественный.
— Фу, какая гадость, — говорит он, намазывая на тост арахисовую пасту. — И ты еще претендуешь на гордое звание шеф-повара.
— Не-а, — возражаю. — Я еще не получила диплом.
— И никогда не получишь, если будешь так обращаться с пищей. Ты издеваешься над нашим неродившимся ребенком. Его же сейчас стошнит, пока мы тут с тобой болтаем.
— А вот и нет, он сам попросил, — заверяю я с полным ртом лимона и сыра. — Crêpe Suzette à la fromage[18]. Писк моды в Париже.
— В наши-то дни? Вот я проверю, когда там буду.
Я глотаю кусок блинчика и делаю печальное лицо:
— Ты все-таки нас бросишь? А если ребенок родится, пока ты будешь в отъезде?
— Я уезжаю всего на три дня, а ребенку пока рано на свет, ему и там неплохо. Он сам мне сказал. — Муж обходит кухонную стойку и наклоняется ко мне, чтобы поцеловать.
— Фу! — возмущаюсь я, внезапно чувствуя приступ тошноты. — Отойди, от тебя пахнет арахисовой пастой, меня сейчас вырвет!
— То есть ты за милую душу уплетаешь адскую смесь из лимона, сахара и сыра, а от арахисовой пасты нос воротишь? — Он смеется и щекочет мне шею. — Да ты у нас дамочка с причудами!
Я отталкиваю его, но не слишком сильно. Забавно, однако, — я никогда не чувствовала себя такой бодрой и здоровой. Беременность как будто уравновесила мою психику и привела в порядок гормоны, вместо того чтобы их хорошенько взболтать. Даже не помню, когда еще я чувствовала такую ясность ума и постоянный прилив энергии. Это, конечно, невероятное облегчение — теперь будет проще слезть с препаратов, что я планировала сделать в любом случае. Я уже предвкушаю полную свободу, которую принесет отказ от них. Не придется больше врать. И прятать таблетки.
Поглаживая туго натянутую кожу живота, я представляю себе крошечное существо внутри — свернувшись калачиком, оно парит в невесомости, как астронавт, покачивается, как неваляшка.
— Ладно, любовь моя. Вернее, два моих самых любимых человечка. Папочке пора бежать. — Он целует меня в макушку, обхватив за плечи, потом наклоняется и касается губами моего живота. — Веди себя хорошо, малыш, — говорит он, — не бузи там, пока меня не будет.
Паника обжигает мне грудь и рвется наружу.
— А может, мы тоже поедем? С тобой. — Я шучу, но лишь отчасти. — Дай мне пять минут — я соберу чемодан, и мы все полетим в Париж.
Он смеется:
— Ты соберешь чемодан за пять минут? Хотелось бы на это посмотреть! И что тебя так тянет во Францию? Что в ней такого особенного? Ну, кроме необычных гастрономических экспериментов, конечно.
— Не знаю. — Я прижимаю его ладонь к своей щеке. — Я всегда хотела там жить. Ходить по рынкам. Сидеть в маленьких кафе на перекрестках. Может, однажды открыть там скромную гостиницу или что-то вроде того.