Я решила, что обойду дом престарелых, а потом поднимусь обратно наверх.
Крыльцо было обычное, как у нас в школе, три ступеньки и пандус сбоку. А трава и забор — тоже как в школе или детсаду. Клумбы, кусты, одуванчики.
За углом на канализационном люке стояли блюдечки с кашей. Как будто кто-то в куклы играл и забыл убрать посуду. Я не успела придумать до конца. Заметила, что от люка в разные стороны разбегаются кошки. Черно-белые и бело-рыжие. Пять или больше. Они были между собой похожи. Наверное, кошачья семья.
Сбоку от люка стоял стул, у него сиденье было обмотано байковым одеялом, а на спинке висела вязаная кофточка. Такой обжитой стул. Тоже, наверное, для кошек.
Было очень жарко и цвела сирень. И у меня болела голова из-за слез и вообще из-за всего на свете. Я села на кошачий стул и стала смотреть на траву с одуванчиками. Было сонно и непонятно, как в тревожной сказке. Как у ВМ на кухне, когда Л. правду про свою семью рассказала и никто не знал, что нам дальше делать.
А потом я услышала:
— Дочка, дочка!
И за моей спиной сирень зашуршала. Сразу стало как в триллере. Я обернулась очень быстро, чтобы не успеть испугаться.
Хотя ничего страшного не было. Ко мне шла бабулька в халатике и с блюдечком в руках. Она шла как-то боком. Будто она была фигуркой в часах-»кукушке» и у нее пружину заело. Такая мирная бабулька с седыми волосами. В ужастиках такие обычно оборачиваются монстрами.
Она снова сказала:
— Дочка!
Меня никто так никогда не называл. Особенно чужие бабушки. Я хотела встать и не могла. Чувствовала, что как будто сейчас усну. Со мной такое было после ГИА по инглишу. И в тот вечер, когда мы с мам помирились после смерти Марсика. Я подумала про колдовство. А бабулька сказала:
— Да я кошку зову. Ты сиди, сиди…
У меня в руках все еще была эта чертова гимнастерка, скрученная жгутом. Я ее запихала себе под мышку. Мне стыдно было перед этой бабулькой.
За маскарад и за то, что я сейчас ее место заняла.
А она на меня вообще не смотрела. Она звала кошку. А та сидела на оконном карнизе первого этажа и шипела. Забилась за решетку. Такая вредная кошка, бело-рыже-черная. Я ее потом как следует разглядела. Потому что бабулька начала мне про себя рассказывать, про свою жизнь. Она то меня дочкой называла, то кошку. Говорила, что у нее дома всю жизнь кошки жили. Я не помню, наверное, я спросила:
— А у вас дети есть?
Мне страшно было узнать ответ. Я думала, что она скажет, что дети были, но умерли. Или, что есть и что они её сами сдали в дом престарелых. А старушка вдруг хихикнула и даже мне подмигнула — а у нее оба глаза с розовыми белками были и смотрели мутно, как сквозь кривое толстое стекло.
— Да какие дети, миленькая моя? Я же ни девушкой никогда не была, ни женщиной. У меня же как в ту зиму всё перемерзло, так и всё.
И сказала, что они в войну с сестрой жили в деревне в прифронтовой полосе. Сперва в доме, а потом, когда его сожгли, в землянке. И их в этой землянке так проморозило, что ни у нее, ни у сестры не могло быть детей. И что сестра потом замуж вышла за моряка. А сама бабулька сперва на заводе работала, потом училась, а потом опять на заводе. Мне сперва интересно было, потом грустно, потом просто хотелось в туалет. И странно было слушать про войну просто так, не в актовом зале, не в классе и не от автора документального фильма. Я не знала, как дальше быть. Я даже не знала, что сказать.
А она говорит:
— Вот по телевизору реклама идет «У нас ликвидация», а мне, как услышу, так страшно всегда, дочка. У нас тогда, если «ликвидация», это про расстрел так говорили.
Я не знала про такое. И что в таких случаях вообще говорить надо.
«Извините»?
Я сказала:
— Давайте я вам кошку сниму?
Подошла к окну и набросила на кошку гимнастерку.
Как будто я всю жизнь ловила кошек! Я не промахнулась. Но кошка из гимнастерки выпуталась и запрыгнула внутрь. Наверное, там была палата, я не знаю.
Мне показалось, что там что-то разбилось. Я испугалась, а старушка хихикнула. Как на уроке, когда кто-то пошутил. Я вспомнила рисунки финской художницы, про старушек-веселушек. И поняла, что если сейчас начну хихикать, то просто лопну!
Я сказала:
— Мне в туалет надо!
— Да что ж ты раньше-то молчала, дочка!
Я пошла обратно. Оказывается, от кустов сирени до крыльца было идти меньше минуты.
Наверное, мне надо было попрощаться. Я не знаю.
Я вареная была, будто у меня грипп начинался. А надо было вручать носки, зефир, открытки.
И петь про День Победы. Я потом шевелила губами, будто у меня вправду ангина и нет голоса. А не было только сил.
Хорошо, что меня никто не искал и даже про гимнастерку не спрашивал, она так и осталась в окне между прутьями решетки.
Теперь в доме престарелых будут думать, что шефские школьники у них в окна тряпками кидаются.
Но никто ничего не говорил. И я никому ничего не рассказывала. Мне некому просто. Ведь Л. со мной больше нет. Мне иногда кажется, что она покончила с собой, а нам врут, что она уехала, чтобы никто не боялся и чтобы не пропагандировать самоубийства.
Но я же знаю, что это не так.
Пока я сидела на кошачьем стуле под сиренью, я первый раз за этот месяц не думала про Л. Вообще никак не думала. Как будто серия закончилась. Какой-то кусок жизни про нас обеих.
И когда мы в автобусе обратно ехали, до меня все сразу это дошло.
Хорошо, что у Паши был рукав его куртки.
И я бы все равно не могла вернуться к той старушке и ее кошкам. Потому что наши пятиклашки играли сценки. И потому что началась гроза. Кошки попрятались, наверное. И старушка тоже. Наверное. Я не знаю. Но в холле на концерте ее не было.
Я ее не выдумала. Это правда.
Июнь. Самое дорогое
*
Я очень устала. Лежу у мам в кровати и читаю «Незнайку». Не с экрана, а в живую. Мне Паша принес. Я ему говорила, что не читала про Незнайку. Или писала?
Старое издание. Настоящее советское, а не репринт. Старые книги пахнут детством, даже если в детстве их не читала. Жалко, что не читала. Не похоже на мульт, совсем. Незнайка тоже все время врал. Если бы я про него прочла в детстве, я бы в него влюбилась бы. Он абсолютно не вписывается в окружающую действительность. Паша в курсе, я ему уже написала об этом. По моему, Паше просто хотелось меня лишний раз увидеть и он именно поэтому мне книжку принес.
Я все сдала. Я в десятом! В «А», в «английском классе», если что. А «Б» будет физ-матным. У нас опять все поменяли. Но все в лучшую сторону. Для меня — в лучшую.
Не хочу уходить из нашей школы. Я попробую потом поступить в пед на иняз. Именно в пед. Чтобы одну параллель вести с первого по девятый, от слова «яблоко» до сослагательного незаконченного прошедшего времени. Хотя оно — бессмысленно и беспощадно.
Я не знаю, хорошо у меня с английским или плохо. Если не для оценки, а для жизни. Юля говорит, что в сентябре в Мск будет какая-то конфа коррекционных спецов, она там, оказывается, чуть ли не в жюри. Я могу прийти ассистентом организаторов. Послушать носителей английского, посмотреть, как живые синхронисты работают.
До сентября еще два раза до фига. А в десятом у нас инглиш будет вести Марина Ивановна. Ей ВМ на выпускном говорит «Я тебе отдаю самое дорогое, что у меня есть». И мы вроде смеемся, но от смущения. И потому что приятно. И потому что это же ВМ, она никогда не врет!
Я не могу представить, чтобы вместо нее у меня была другая англичанка. Она нас девять лет мурыжила и целый год классручила! Это как с первой учительницей расставаться.
Как вообще педагоги работают? Если каждый год прощаться? Я не представляю.
Вообще на вручении аттестатов все как-то скомкано было. Директорша говорит, что мы — сложный выпуск, но хороший. Но она это каждому выпуску говорит каждый год. Мы в том году одиннадцатым на последний звонок делали литературный монтаж, она говорила то же самое. В директоршу не веришь. И в завуча по внеклассной. И в директора физматлицея, который руководит всем комплексом, тоже.
А после вручения аттестатов ВМ ко мне подошла и говорит: «Ну наконец-то! Ведь видно же было, что ты умная девочка, ведь тебе все господь дал, кроме железной задницы. Молодец!» Надо было включить камеру на мобиле и заснять. И переслушивать. А лучше — отправить к себе в прошлое. В сентябрь. А себе сюда попросить прислать запись из будущего. Когда мне будет 27. Или 35.
*
Такое ощущение, что я за этот месяц прожила еще одну жизнь, совсем чужую и новую. А в эту больше не вернусь. Я из неё выросла. Закончила девятый класс и кусок своей жизни. И как будто сдала еще один ГИА — по себе самой.
Я подарила Пашке мой брелок-ботинок. Совсем облупленный, из него немного вата торчит. И замша стала жесткая, как кожа. А шнурочек потерялся. Ботинок не состарился, а вырос.
*
Ужасно непривычно снова писать каждый день. У нас есть другая собака. Девочка-дурочка. Тоже потеряшка и подобрашка. Марсюша бы нас понял, я думаю. Тем более, мы ее, как и Марсика, опять не планировали заводить. Это такой подарок моего биологического папы. Он на последний звонок не смог с работы отпроситься, и на вручение аттестатов тоже. А я даже как-то и забыла, что его звала. Ну, не привыкла, что у меня есть папа. А он на следующий день приехал и привез нам собаку!
Мои родители делают совершенно одинаковые идиотские прекрасные вещи. Кажется, я понимаю, почему они были вместе.
*
Я нашла Л в интернете! По юзерпику! У нее никнейм другой, а картинка та же самая! Я не знаю, написать ей или нет. Я очень хочу помочь Л. Я Но я не знаю. Если бы я начала новую жизнь, я бы пустила в нее людей из старой? Может, я для Л сейчас просто часть прошлого. И когда у нее перестанет болеть прошлое, она начнет вспоминать все хорошее. И меня тоже. Я не знаю. Я на это очень надеюсь. Лилька, я тебя очень люблю. Будь счастлива!
*
«100 дней меня»: Вчера мы с Пашей ездили в дом престарелых.
*
Этот дневник больше не ведется и закрыт для всех.
Крыльцо было обычное, как у нас в школе, три ступеньки и пандус сбоку. А трава и забор — тоже как в школе или детсаду. Клумбы, кусты, одуванчики.
За углом на канализационном люке стояли блюдечки с кашей. Как будто кто-то в куклы играл и забыл убрать посуду. Я не успела придумать до конца. Заметила, что от люка в разные стороны разбегаются кошки. Черно-белые и бело-рыжие. Пять или больше. Они были между собой похожи. Наверное, кошачья семья.
Сбоку от люка стоял стул, у него сиденье было обмотано байковым одеялом, а на спинке висела вязаная кофточка. Такой обжитой стул. Тоже, наверное, для кошек.
Было очень жарко и цвела сирень. И у меня болела голова из-за слез и вообще из-за всего на свете. Я села на кошачий стул и стала смотреть на траву с одуванчиками. Было сонно и непонятно, как в тревожной сказке. Как у ВМ на кухне, когда Л. правду про свою семью рассказала и никто не знал, что нам дальше делать.
А потом я услышала:
— Дочка, дочка!
И за моей спиной сирень зашуршала. Сразу стало как в триллере. Я обернулась очень быстро, чтобы не успеть испугаться.
Хотя ничего страшного не было. Ко мне шла бабулька в халатике и с блюдечком в руках. Она шла как-то боком. Будто она была фигуркой в часах-»кукушке» и у нее пружину заело. Такая мирная бабулька с седыми волосами. В ужастиках такие обычно оборачиваются монстрами.
Она снова сказала:
— Дочка!
Меня никто так никогда не называл. Особенно чужие бабушки. Я хотела встать и не могла. Чувствовала, что как будто сейчас усну. Со мной такое было после ГИА по инглишу. И в тот вечер, когда мы с мам помирились после смерти Марсика. Я подумала про колдовство. А бабулька сказала:
— Да я кошку зову. Ты сиди, сиди…
У меня в руках все еще была эта чертова гимнастерка, скрученная жгутом. Я ее запихала себе под мышку. Мне стыдно было перед этой бабулькой.
За маскарад и за то, что я сейчас ее место заняла.
А она на меня вообще не смотрела. Она звала кошку. А та сидела на оконном карнизе первого этажа и шипела. Забилась за решетку. Такая вредная кошка, бело-рыже-черная. Я ее потом как следует разглядела. Потому что бабулька начала мне про себя рассказывать, про свою жизнь. Она то меня дочкой называла, то кошку. Говорила, что у нее дома всю жизнь кошки жили. Я не помню, наверное, я спросила:
— А у вас дети есть?
Мне страшно было узнать ответ. Я думала, что она скажет, что дети были, но умерли. Или, что есть и что они её сами сдали в дом престарелых. А старушка вдруг хихикнула и даже мне подмигнула — а у нее оба глаза с розовыми белками были и смотрели мутно, как сквозь кривое толстое стекло.
— Да какие дети, миленькая моя? Я же ни девушкой никогда не была, ни женщиной. У меня же как в ту зиму всё перемерзло, так и всё.
И сказала, что они в войну с сестрой жили в деревне в прифронтовой полосе. Сперва в доме, а потом, когда его сожгли, в землянке. И их в этой землянке так проморозило, что ни у нее, ни у сестры не могло быть детей. И что сестра потом замуж вышла за моряка. А сама бабулька сперва на заводе работала, потом училась, а потом опять на заводе. Мне сперва интересно было, потом грустно, потом просто хотелось в туалет. И странно было слушать про войну просто так, не в актовом зале, не в классе и не от автора документального фильма. Я не знала, как дальше быть. Я даже не знала, что сказать.
А она говорит:
— Вот по телевизору реклама идет «У нас ликвидация», а мне, как услышу, так страшно всегда, дочка. У нас тогда, если «ликвидация», это про расстрел так говорили.
Я не знала про такое. И что в таких случаях вообще говорить надо.
«Извините»?
Я сказала:
— Давайте я вам кошку сниму?
Подошла к окну и набросила на кошку гимнастерку.
Как будто я всю жизнь ловила кошек! Я не промахнулась. Но кошка из гимнастерки выпуталась и запрыгнула внутрь. Наверное, там была палата, я не знаю.
Мне показалось, что там что-то разбилось. Я испугалась, а старушка хихикнула. Как на уроке, когда кто-то пошутил. Я вспомнила рисунки финской художницы, про старушек-веселушек. И поняла, что если сейчас начну хихикать, то просто лопну!
Я сказала:
— Мне в туалет надо!
— Да что ж ты раньше-то молчала, дочка!
Я пошла обратно. Оказывается, от кустов сирени до крыльца было идти меньше минуты.
Наверное, мне надо было попрощаться. Я не знаю.
Я вареная была, будто у меня грипп начинался. А надо было вручать носки, зефир, открытки.
И петь про День Победы. Я потом шевелила губами, будто у меня вправду ангина и нет голоса. А не было только сил.
Хорошо, что меня никто не искал и даже про гимнастерку не спрашивал, она так и осталась в окне между прутьями решетки.
Теперь в доме престарелых будут думать, что шефские школьники у них в окна тряпками кидаются.
Но никто ничего не говорил. И я никому ничего не рассказывала. Мне некому просто. Ведь Л. со мной больше нет. Мне иногда кажется, что она покончила с собой, а нам врут, что она уехала, чтобы никто не боялся и чтобы не пропагандировать самоубийства.
Но я же знаю, что это не так.
Пока я сидела на кошачьем стуле под сиренью, я первый раз за этот месяц не думала про Л. Вообще никак не думала. Как будто серия закончилась. Какой-то кусок жизни про нас обеих.
И когда мы в автобусе обратно ехали, до меня все сразу это дошло.
Хорошо, что у Паши был рукав его куртки.
И я бы все равно не могла вернуться к той старушке и ее кошкам. Потому что наши пятиклашки играли сценки. И потому что началась гроза. Кошки попрятались, наверное. И старушка тоже. Наверное. Я не знаю. Но в холле на концерте ее не было.
Я ее не выдумала. Это правда.
Июнь. Самое дорогое
*
Я очень устала. Лежу у мам в кровати и читаю «Незнайку». Не с экрана, а в живую. Мне Паша принес. Я ему говорила, что не читала про Незнайку. Или писала?
Старое издание. Настоящее советское, а не репринт. Старые книги пахнут детством, даже если в детстве их не читала. Жалко, что не читала. Не похоже на мульт, совсем. Незнайка тоже все время врал. Если бы я про него прочла в детстве, я бы в него влюбилась бы. Он абсолютно не вписывается в окружающую действительность. Паша в курсе, я ему уже написала об этом. По моему, Паше просто хотелось меня лишний раз увидеть и он именно поэтому мне книжку принес.
Я все сдала. Я в десятом! В «А», в «английском классе», если что. А «Б» будет физ-матным. У нас опять все поменяли. Но все в лучшую сторону. Для меня — в лучшую.
Не хочу уходить из нашей школы. Я попробую потом поступить в пед на иняз. Именно в пед. Чтобы одну параллель вести с первого по девятый, от слова «яблоко» до сослагательного незаконченного прошедшего времени. Хотя оно — бессмысленно и беспощадно.
Я не знаю, хорошо у меня с английским или плохо. Если не для оценки, а для жизни. Юля говорит, что в сентябре в Мск будет какая-то конфа коррекционных спецов, она там, оказывается, чуть ли не в жюри. Я могу прийти ассистентом организаторов. Послушать носителей английского, посмотреть, как живые синхронисты работают.
До сентября еще два раза до фига. А в десятом у нас инглиш будет вести Марина Ивановна. Ей ВМ на выпускном говорит «Я тебе отдаю самое дорогое, что у меня есть». И мы вроде смеемся, но от смущения. И потому что приятно. И потому что это же ВМ, она никогда не врет!
Я не могу представить, чтобы вместо нее у меня была другая англичанка. Она нас девять лет мурыжила и целый год классручила! Это как с первой учительницей расставаться.
Как вообще педагоги работают? Если каждый год прощаться? Я не представляю.
Вообще на вручении аттестатов все как-то скомкано было. Директорша говорит, что мы — сложный выпуск, но хороший. Но она это каждому выпуску говорит каждый год. Мы в том году одиннадцатым на последний звонок делали литературный монтаж, она говорила то же самое. В директоршу не веришь. И в завуча по внеклассной. И в директора физматлицея, который руководит всем комплексом, тоже.
А после вручения аттестатов ВМ ко мне подошла и говорит: «Ну наконец-то! Ведь видно же было, что ты умная девочка, ведь тебе все господь дал, кроме железной задницы. Молодец!» Надо было включить камеру на мобиле и заснять. И переслушивать. А лучше — отправить к себе в прошлое. В сентябрь. А себе сюда попросить прислать запись из будущего. Когда мне будет 27. Или 35.
*
Такое ощущение, что я за этот месяц прожила еще одну жизнь, совсем чужую и новую. А в эту больше не вернусь. Я из неё выросла. Закончила девятый класс и кусок своей жизни. И как будто сдала еще один ГИА — по себе самой.
Я подарила Пашке мой брелок-ботинок. Совсем облупленный, из него немного вата торчит. И замша стала жесткая, как кожа. А шнурочек потерялся. Ботинок не состарился, а вырос.
*
Ужасно непривычно снова писать каждый день. У нас есть другая собака. Девочка-дурочка. Тоже потеряшка и подобрашка. Марсюша бы нас понял, я думаю. Тем более, мы ее, как и Марсика, опять не планировали заводить. Это такой подарок моего биологического папы. Он на последний звонок не смог с работы отпроситься, и на вручение аттестатов тоже. А я даже как-то и забыла, что его звала. Ну, не привыкла, что у меня есть папа. А он на следующий день приехал и привез нам собаку!
Мои родители делают совершенно одинаковые идиотские прекрасные вещи. Кажется, я понимаю, почему они были вместе.
*
Я нашла Л в интернете! По юзерпику! У нее никнейм другой, а картинка та же самая! Я не знаю, написать ей или нет. Я очень хочу помочь Л. Я Но я не знаю. Если бы я начала новую жизнь, я бы пустила в нее людей из старой? Может, я для Л сейчас просто часть прошлого. И когда у нее перестанет болеть прошлое, она начнет вспоминать все хорошее. И меня тоже. Я не знаю. Я на это очень надеюсь. Лилька, я тебя очень люблю. Будь счастлива!
*
«100 дней меня»: Вчера мы с Пашей ездили в дом престарелых.
*
Этот дневник больше не ведется и закрыт для всех.