Едва мы вернулись в дом, Мэнсики поинтересовался:

– Куда положим эту погремушку?

И правда, куда? Я не мог себе даже представить и потому решил пока что отнести ее в мастерскую. Мне не хотелось держать в доме эту неведомую вещицу – но и выставить ее на улицу я тоже не мог. Может статься, мне в руки попал одухотворенный буддистский предмет. Обращаться с ним как попало не подобает. Потому я и решил занести его в мастерскую – отдельную часть дома – так сказать, на нейтральную территорию. Освободил место на полке и положил туда – рядом с кружкой, наполненной кистями, погремушка выглядела неким особым инструментом для рисования.

– Странный выдался день, – произнес Мэнсики.

– Извините, что отнял его у вас, – ответил я.

– Не стоит, о чем вы? Мне было очень интересно, – сказал тот. – К тому же, возможно, это еще не конец.

Выражение лица у Мэнсики было странным, будто он всматривается в даль.

– В смысле – случится что-то еще? – спросил я.

Мэнсики ответил, подбирая слова:

– Толком объяснить не могу, однако сдается мне, это всего лишь начало.

– Всего лишь начало?

Мэнсики слегка развел руками.

– Конечно, я не уверен. Как знает, может, история так и закончится фразой: «Ах, как все-таки странно прошел этот день». Возможно, было б лучше, чтобы все закончилось именно так. Но если задуматься, еще ничего не решилось. Сколько вопросов требуют ответа? Причем неразрешенных очень важных вопросов. Поэтому меня не оставляет предчувствие: случится что-то еще.

– …связанное с тем каменным склепом?

Мэнсики некоторое время смотрел в окно, а затем произнес:

– К чему это приведет, мне тоже неведомо. Это просто мое предчувствие.

Однако, разумеется, все вышло именно так, как он предчувствовал (или предсказал). Как он и говорил, день этот был всего лишь началом.





16

Сравнительно хороший день




В ту ночь я долго не мог уснуть: меня беспокоила мысль, что погремушка на полке в мастерской зазвенит посреди ночи. Вдруг поднимется звон – и как мне быть? Укутаться с головой в одеяло и до утра делать вид, будто ничего не слышу? Или же прихватить фонарь и пойти в мастерскую проверить, что там творится? И что я там обнаружу?

Так и не решив для себя, как быть, если опять послышится звон, я читал книгу, лежа в постели. Настало два, но погремушка оставалась беззвучна. До меня доносился лишь стрекот ночных насекомых. Продолжая читать, я каждые пять минут бросал взгляд на часы в изголовье. Цифры электронных часов показывали 2:30, когда я наконец облегченно вздохнул. Этой ночью погремушка уже не зазвенит. Я закрыл книгу, погасил свет и уснул.



Еще не было семи, когда я проснулся и первое, что сделал – пошел в мастерскую взглянуть на погремушку. Та лежала на полке на том же месте, что и вчера. Лучи солнца освещали горы, вороны оживленно совершали свой утренний моцион. При солнечном свете погремушка совсем не казалась зловещей. Обычный изрядно обветшалый предмет для буддистских молитв.

Я пошел на кухню, сделал в кофемашине утреннюю порцию кофе и выпил. Разогрел в тостере немного почерствевший скон и съел его. Затем вышел на террасу, вдохнул утренний воздух, прислонился к перилам и посмотрел на дом Мэнсики по ту сторону лощины. Ослепительно блестели в лучах утреннего солнца огромные, цветные оконные стекла. Должно быть, их натирка – непременное условие еженедельной уборки в доме. Эти стекла всегда были чисты и надраены до блеска. Я немного подождал, но Мэнсики на своей террасе не появился. Мы еще не перешли на ты, чтобы «махать друг другу через лощину».

В половине одиннадцатого я поехал в супермаркет за продуктами. Вернувшись, разобрал покупки, приготовил на скорую руку обед и поел. Салат с тофу и помидорами и рисовый колобок. После еды выпил густого зеленого чая. Затем завалился на диван и слушал струнные квартеты Шуберта. Красивая музыка. Добрался до статьи на конверте, из которой понял, что, когда эту мелодию исполняли впервые, публика ее не приняла, посчитав «чересчур новой». Что в ней такого «чересчур нового», я так и не понял, сколько ни слушал. Выходит, что-то в ней раздражало старомодный слух людей той эпохи.

После первой стороны пластинки меня сморил сон. Я укрылся одеялом и уснул – коротко, но глубоко. Очнулся минут через двадцать. Но, как мне показалось, успел увидеть несколько сновидений. Хотя едва пришел в себя, как тут же забыл все, что мне привиделось. Сны бывают и такие, когда переплетаются разные не связанные между собою обрывки. Каждый – интересный и долгий, однако, переплетаясь, они как бы отрицают друг друга.

Я пошел к холодильнику и напился прямо из бутылки минеральной воды, чтобы прогнать остатки сна, которые, словно клочья облаков, застряли в дальних уголках моего тела. И заново осознал, что нахожусь сейчас где-то в горах. Я живу здесь в одиночестве. Ведь меня занесло в это особенное место неким поворотом судьбы. Затем я вспомнил про погремушку. Кто же ею звенел в том странном каменном склепе в зарослях? И где он – тот кто-то – теперь?



Когда я, переодевшись в рабочую одежду, вошел в мастерскую и оказался перед портретом Мэнсики, часы показывали начало третьего. Мне привычно работать с утра. Примерно с восьми и до полудня я могу сосредоточиться лучше, чем в любое другое время. Пока был женат, с утра провожал Юдзу на работу и оставался один. В ту пору я упивался домашним покоем. Перебравшись в горы, я полюбил яркий утренний свет и чистейший воздух, какими изобилует окружающая природа. Мне всегда было важно работать каждый день в одно и то же время и в одном месте. Ритм создают повторения. Однако в тот день с утра я был не в силах собраться: в том числе потому, что накануне выспаться не удалось, и я добрался до мастерской только после полудня.

Усевшись на высокий круглый табурет, я скрестил руки и разглядывал начатый портрет метров с двух. Прежде всего я прорисовал тонкой кистью очертания лица Мэнсики, после чего за те пятнадцать минут, что он позировал мне, только успел подчеркнуть их – эти черты – черной краской. То был лишь набросок – грубый «скелет», но в нем уже отчетливо прослеживалась некая струя. Свойственная бытию по имени Ватару Мэнсики. И эта струя – самое необходимое, что лишь и есть для меня.

Пока я внимательно всматривался в этот черно-белый «скелет», возникла мысль, какие краски добавить. Замысел пришел мне в голову внезапно, но вполне естественно. Тусклый оттенок цвета зеленой листвы после дождя. Я смешал на палитре несколько цветов и вскоре получил именно тот оттенок, которого добивался, после чего, ни о чем не задумываясь, я принялся наносить этот цвет поверх штрихового рисунка. Тогда я даже представить себе не мог, чем он дополнит картину. Но при этом понимал, насколько важен этот цвет для ее фона. И еще… постепенно картина начинала отстраняться от формата типичного официального портрета. И с этим вряд ли можно что-то поделать, уверял я себя. Если в ней пробивается новая струя, не остается ничего иного – лишь следовать ей. В то время я хотел попробовать и нарисовать то, что́ и как мне хочется (чего и добивался от меня Мэнсики). А что будет потом, разберемся после.

Я без всякого плана и цели просто преследовал замысел, естественно возникший у меня внутри. Будто дитя, что, не глядя под ноги, идет вслед за редкой бабочкой, порхающей над лугом. Нанеся, где нужно, этот цвет, я отложил кисть и палитру, уселся на табурет и с прежнего расстояния стал опять рассматривать картину. Тогда я подумал: этот цвет – то, что нужно. Зелень намокшей от дождя листвы в зарослях. Я даже несколько раз мысленно кивнул сам себе – давно я не был так уверен в своих силах, как теперь. Я хотел получить именно этот цвет. Пожалуй, и самому «скелету» он был очень «к лицу». Взяв его за основу, я смешал несколько дополнительных и каждым новым мазком добавлял картине вариации и придавал ей глубину.

А пока разглядывал промежуточный результат, сам по себе на ум мне пришел и следующий цвет. Оранжевый. Но не просто оранжевый. Пылающе-оранжевый. Цвет, вселяющий жизнестойкость, но вместе с тем несущий в себе предчувствие упадка. Как медленно гниющий фрукт. Создать этот цвет оказалось куда сложнее, чем зеленый. И это не просто колер – он должен быть связан с душевным порывом, переплетенным с судьбой, но вместе с тем остаться непреклонным. Разумеется, смешать такой цвет – архисложно. Но, в конце концов, я добился своего. Взял новую кисть и нанес готовый оттенок на холст. Местами брал в руки мастихин. Главное – ни о чем не думать. Я, насколько смог, разорвал мыслительную цепь и смело добавлял этот цвет в композицию. Пока я писал, действительность почти полностью улетучивалась из моей головы. Я совершенно не думал о звоне погремушки, о вскрытом каменном склепе, о покинувшей меня жене, о том, что она спит с другим, о новой замужней подруге, об изостудии, о будущем. Даже о Мэнсики. Я рисовал, безусловно, то, что начиналось как портрет Мэнсики, но теперь я не припоминал даже его лицо. Мэнсики стал лишь отправной точкой. И теперь я занимался творчеством ради себя самого.

Сколько времени я рисовал, точно не знаю. А когда очнулся, за окнами смеркалось. Осеннее солнце скрылось за кромкой западных гор, а я с головой ушел в работу и забыл включить свет. Взглянул на холст, а там – пять нанесенных цветов: поверх одного – другой, на нем – уже третий. Местами цвета чуточку перемешивались, местами – один цвет подавлял другой, превосходил его.


Я включил лампу на потолке, опять сел на табурет и посмотрел на картину. Я понимал, что она еще не готова. Там застыл грубый поток нахлынувших красок, и некая его свирепость будоражила душу. То была необузданность, не посещавшая меня давно. Но чего-то по-прежнему не хватало. Требовался некий стержень, способный усмирить и направить в нужное русло мои порывы. Нечто вроде замысла, связующего чувства. Пусть он отыщется не сразу. Прежде необходимо утихомирить хлынувшие цвета. Но это случится не сегодня, а при ярком свете нового дня. Ход отмеренного времени, надеюсь, даст мне понять, что же это такое. Придется дожидаться – так терпеливо ждут важный телефонный звонок. А чтобы терпеливо дожидаться, мне необходимо доверять течению времени. Нужно верить, что оно окажется за меня.

Сидя на табурете, я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. В осенних сумерках я чувствовал перемены, наверняка происходящие внутри меня самого. Такое ощущение, будто все мое тело разобрали на части, чтобы перекроить его и собрать заново. Однако почему такое происходит со мной здесь и сейчас? Неужели в конечном итоге в этих моих переменах сыграла свою роль случайная встреча со странным человеком по имени Мэнсики, его заказ портрета? Или же я воспрянул духом, когда, увлекаемый звоном погремушки, добрался до странного склепа под каменным курганом? Или же это совсем ни при чем, а я просто вступил в полосу перемен? Какую версию ни возьми, ни в одной нет ничего такого, что можно назвать веским доводом.

Расставаясь, Мэнсики сказал: «Сдается мне, это всего лишь начало». Положим, так. Выходит, я вляпался в некое, как он говорит, начало? Но как бы то ни было, после долгой паузы я опять загорелся живописью и буквально ушел с головой в эту работу, напрочь забыв о течении времени. Раскладывая по местам использованные краски, я ощущал приятный жар на коже.

Наводя порядок, я кинул взгляд на полку, где лежала погремушка. Я взял ее и два-три раза попробовал позвонить. Мастерская наполнилась ярким звоном. Тем самым, что тревожил меня по ночам, но теперь это все уже в прошлом. Мне лишь стало интересно, почему такая древняя погремушка может до сих пор издавать такой чистый звук? Я вернул погремушку на прежнее место, погасил в мастерской свет и затворил дверь. Затем пошел на кухню, плеснул в бокал белого вина и принялся готовить себе ужин.

Около девяти вечера позвонил Мэнсики.

– Ну как? Прошлой ночью звона не было? – спросил он.

– Я не спал до половины третьего, но погремушки совершенно не слышал. Ночь выдалась очень тихой, – ответил я.

– Это хорошо. И пока никаких причуд?

– Нет, ничего такого не было.

– Вот и ладно. Хорошо, если так ничего и не произойдет, – произнес Мэнсики и, вздохнув, добавил: – Вы не против, если я приеду к вам завтра в первой половине дня? Если можно, мне хотелось бы еще раз осмотреть тот каменный склеп. Очень уж это привлекательное место.

– Не против, – ответил я. С утра никаких дел у меня не намечалось.

– Тогда я заеду примерно в одиннадцать.

– Хорошо, буду ждать.

– Кстати, сегодняшний день прошел для вас хорошо? – спросил Мэнсики.

Сегодняшний день прошел для меня хорошо? Прозвучало так, будто компьютер выдал мне подстрочник иностранной фразы.

– Пожалуй, день прошел сравнительно неплохо, – несколько растерянно ответил я. – По крайней мере, ничего скверного не случилось. Погода выдалась чудесная, и настроение было прекрасным. А для вас он тоже прошел хорошо?

– Сегодня произошло два события: одно хорошее, а второе таким не назовешь, – сказал Мэнсики. – И мои весы пока не могут определить, какое из них для меня важнее, колеблясь то в одну, то в другую сторону.

Я не знал, что на это ответить, и просто молчал.

Мэнсики продолжил:

– К сожалению, я не человек искусства, как вы. Я живу в мире бизнеса. В частности, бизнеса информационного. А там почти всегда ценится лишь информация, которая поддается количественной оценке. Оттуда и привычка – количественно оценивать все: как хорошее, так и плохое. И если вес хорошего хоть немного превышает плохое, значит, в конечном итоге, день удался. Или должен стать положительным в цифровом выражении.

Что он хочет этим сказать, я пока не понимал. Поэтому продолжал молчать.

– Кстати, о вчерашнем, – продолжал Мэнсики. – Вскрыв тот подземный каменный склеп, мы наверняка что-то потеряли, а что-то обрели. Меня не оставляет в покое мысль, что именно мы могли потерять и обрести?

Он будто ждал моего ответа.

– Думаю, ничего такого, что поддается количественной оценке, мы не приобрели, – сказал я, немного подумав. – Разумеется, пока что. Разве что буддистский ритуальный предмет, похожий на погремушку? Но такая вещица, скорее всего, не имеет истинной ценности. Ни исторической, ни антикварной. А вот потери можно посчитать вполне определенно: за работу вам вскоре пришлют счет.

Мэнсики хмыкнул.

– Пустяки. Сумма несущественная. Меня беспокоит другое: что, если мы пока еще не получили то, что должны были там получить?

– Должны были там получить? Например, что?

Мэнсики откашлялся.

– Как вы, должно быть, помните, я – человек, далекий от искусства. У меня есть интуиция, но мне негде ее выражать. Хотя какой бы острой она ни была, я все равно не в состоянии превратить ее в искусство. Я на такое не способен.

Я молча ждал продолжения.

– Именно поэтому я вместо художественного, конкретного выражения своей интуиции последовательно делал упор на количественную оценку. Потому что для достойной независимой жизни человеку требуется ось, на которую он мог бы опереться. Ведь так же? Например, я добился некоего житейского успеха, оценивая по собственной системе интуицию или нечто схожее с ней. Так вот, следуя моей интуиции… – Он и на время умолк. Повисла вязкая тишина. – … так вот, следуя моей интуиции, мы, по идее, должны что-то получить из того вскрытого каменного склепа.

– Что, например?

Насколько я мог предположить по слабому шороху из трубки, он покачал головой.

– Этого я пока не знаю. Однако считаю, что мы должны это узнать. Нам нужно объединить нашу интуицию, прогнав ее через вашу способность выражать вещи в конкретной форме и мою способность количественно их оценить. Таким образом, каждый из нас внесет свою лепту.

Я толком не понял, что он хотел этим сказать. О чем он вообще?

– Ну, что, встретимся завтра в одиннадцать, – сказал Мэнсики и повесил трубку.