– Если несложно, – ответил я.

– Ничего, если мы выйдем на террасу?

– Конечно. Пожалуйста.

Мэнсики поднялся с дивана и вышел из гостиной на террасу. Склонившись над перилами, показал на противоположный склон лощины.

– Вон там, видите тот белый дом? На верхушке горы, бетонный. Где в стеклах сейчас отражается солнце.

Я лишился дара речи. То был роскошный особняк, который я разглядывал по вечерам, лежа в шезлонге с бокалом вина в руке. Очень большой и примечательный дом на другом склоне, чуть правее моего.

– Конечно, не близко, но если сильнее помахать руками, можно поздороваться, – сказал Мэнсики.

– Но как же вы узнали, что я живу здесь? – спросил я, не отрывая рук от перил.

Он вроде бы немного опешил. Хотя с чего бы? Просто он показал своим видом, что опешил. Тем не менее, наигранность на его лице почти не ощущалась. Он просто хотел сделать паузу, прежде чем ответить.

Мэнсики сказал:

– Эффективный сбор самой разной информации – часть моей работы.

– Что-то связанное с интернетом?

– Да, но если быть точным, сфера, связанная с интернетом, – тоже часть моей работы.

– Однако того, что я здесь живу, еще почти никто не знает.

Мэнсики улыбнулся.

– Если перефразировать «почти никто не знает», получится: «тех, кто знает, мало, но они есть».

Я еще раз посмотрел на белое роскошное здание из бетона на другом склоне лощины, затем вновь окинул взглядом этого человека. Выходит, это он появлялся по вечерам на террасе того дома. Теперь, зная об этом, я мог смело сказать, что его фигура и осанка в точности совпадают с силуэтом того человека. Вот только возраст определить непросто. Судя по белейшей, как снег, голове – где-то около шестидесяти. Но кожа – лоснящаяся и упругая, на лице ни единой морщинки. А глубоко посаженные глаза молодо блестели, будто мужчине не больше сорока. Ну как тут определить истинный возраст? Он может назвать любые цифры от сорока пяти до шестидесяти – и мне лишь останется поверить ему на слово.

Мэнсики вернулся в гостиную и опять уселся на диван, я прошел следом и присел напротив. Собравшись с духом, я начал разговор:

– Мэнсики-сан, у меня к вам один вопрос.

– Конечно. Спрашивайте, что угодно, – с улыбкой ответил он.

– То, что я живу поблизости от вас, как-то связано с вашим заказом?

Мэнсики слегка сконфузился. Когда он смущался, по краям глаз собирались морщинки. Приятные такие. Черты лица, если присмотреться, – очень правильные, а глаза миндалевидные, глубоковато посаженные. Я отметил про себя, что лоб у Мэнсики – благородный и широкий, брови густые, но при этом хорошо очерченные, нос – тонкий и не сильно вздернутый. В целом глаза, брови и нос сидели на маленьком лице почти идеально, не будь оно излишне широким, что нарушало баланс. Лицо выходило за пределы пропорций, хоть это и нельзя назвать недостатком. Просто одна из характерных особенностей, поскольку этот дисбаланс вселял спокойствие в тех, кто смотрел на Мэнсики. Будь его лицо чересчур симметричным, люди восприняли бы такую внешность с легкой антипатией и, возможно, осторожностью. А так его слегка несочетающиеся черты успокаивали любого, кто видел его впервые, как бы дружелюбно передавали собеседнику: «Все хорошо. Не переживайте. Я – неплохой человек. Ничего дурного вам не сделаю».

Под аккуратно постриженными белыми волосами виднелись кончики больших ушей. От них исходило ощущение свежести и энергии, и они напомнили мне о бодрых лесных грибах, поднимавших свои шляпки из-под опавших листьев осенним утром сразу после дождя. Рот был широкий, тонкие губы сомкнуты ровно и ладно и готовы в любой момент расплыться в приветливой улыбке.

Назвать Мэнсики симпатичным мужчиной, конечно же, можно. Он и впрямь такой. Однако что-то в его облике отвергало такое определение, делало его неуместным. Для ярлыка «симпатичный мужчина» лицо Мэнсики было слишком живым, а его движения – утонченными. Мимика не казалась мне выверенной, наоборот, гримасы выглядели естественными и спонтанными. Если Мэнсики при этом играл, то он большой лицедей. Но у меня сложилось впечатление, что вряд ли.

При первой встрече с человеком я смотрю на его лицо, пытаясь ощутить самые разные эмоции. Это уже вошло в привычку. Чаще всего мой подход ничем не обоснован, я действую интуитивно. Однако почти всегда меня как портретиста выручает именно такая вот обычная интуиция.

– Ответ – и «йес» и «ноу», – сказал он. Его руки лежали на коленях ладонями вверх, затем он их перевернул.

Я молча ждал его следующую фразу.

– Меня очень беспокоит, какие люди живут в округе, – продолжил Мэнсики. – Точнее будет сказать не беспокоит, а интересует. Особенно если это люди, с которыми видимся – пусть даже через лощину.

Я подумал, не слишком ли велико это расстояние для слова «видимся», но ничего не сказал. Мелькнула мысль – а вдруг у него есть мощная подзорная труба, и он тайком подсматривает за мной? Об этой догадке я, разумеется, тоже не сказал. Собственно, зачем ему следить именно за мной?

– До меня дошли слухи, будто в этом доме поселился художник, – продолжил Мэнсики. – Я выяснил, что вы – профессиональный портретист, мне стало интересно, и я посмотрел несколько ваших работ. Сначала копии в интернете, но этого было недостаточно, и тогда мне показали три оригинала.

При этих словах я скептически склонил голову набок.

– Говорите, видели оригиналы?

– Съездил к хозяевам портретов – ну, в смысле, к самим моделям, – попросил, и мне показали. Причем все показали охотно. Надо же: находится человек, который хочет увидеть их портрет, и они – эти люди с портрета – очень рады. Так вот, я смог рассмотреть те портреты вблизи и когда сравнил их с оригиналами, у меня возникло странное ощущение: сравнивая, я перестал понимать, что подлиннее. Как бы это выразить точнее: в ваших картинах есть нечто такое, что с необычного ракурса цепляет зрителя за душу. На первый взгляд – портрет как портрет, но если хорошенько присмотреться, замечаешь – что-то в нем скрыто.

– Что? – спросил я.

– Что-то. Словами выразить сложно. Пожалуй, это можно назвать настоящей индивидуальностью.

– Индивидуальность? – переспросил я. – Чья? Моя? Или нарисованного человека?

– Пожалуй, обоих. На картине, вероятно, эти двое смешиваются, тонко переплетаются настолько, что их уже не разделить. Не обратить на это внимания невозможно. Даже если такая работа попадется на глаза случайно и пройдешь мимо – начинает казаться, будто что-то упустил, и тогда ноги сами ведут обратно. Тогда уже вглядываешься пристально. Вот это что-то меня и привлекло.


Я молчал.

– Затем я подумал: во что бы то ни стало хочу, чтобы этот человек написал мой портрет. И сразу позвонил вашему агенту.

– Через посредника?

– Да. Обычно я так веду дела. Посредником выступает одна адвокатская контора. В общем, я ни от кого не скрываюсь – просто ценю анонимность.

– К тому же у вас легко запоминаемое имя.

– Верно, – сказал он и широко улыбнулся. При этом у него слегка дрогнули мочки ушей. – Бывает, не хочется, чтобы кто-то знал мое имя.

– Но даже при этом гонорар великоват, – заметил я.

– Как вам хорошо известно, цена вещей – понятие относительное, определяется естественным образом, исходя из баланса спроса и предложения. Если я скажу, что желаю у вас что-то купить, а вы ответите, что продавать не хотите, цена возрастет.

– Мне известен рыночный принцип. И все-таки настолько ли вам необходимо, чтобы я написал ваш портрет? Вы можете ведь без него обойтись?

– Да, вы правы: я могу без него и обойтись. Но во мне живет любопытство. Каким выйдет портрет, если его напишете вы? И я хочу это узнать. Для себя. Иными словами, я сам назначил цену собственному любопытству.

– И ваше любопытство стоит немалых денег.

Он весело улыбнулся.

– Если интересоваться чем-то из чистого любопытства, оно становится только сильнее. А за это приходится платить.

– Хотите кофе?

– Не откажусь.

– Ничего, что из машины? Зато свежий.

– Устроит. Черный, пожалуйста.

Я пошел на кухню, налил две кружки и вернулся с ними.

– Так много оперных пластинок, – заметил Мэнсики за кофе. – Любите оперу?

– Они не мои. Их оставил хозяина дома, благодаря которому я, поселившись здесь, вволю могу слушать оперу.

– Хозяин дома – в смысле Томохико Амада?

– Он самый.

– Какая опера вам нравится больше всего?

Я задумался.

– Последнее время часто слушаю «Дона Жуана». По одной причине.

– Что за причина? Не поделитесь?

– Это личное. Да и причина – пустяк.

– Мне тоже нравится «Дон Жуан», слушаю достаточно часто, – сказал Мэнсики. – Однажды посчастливилось попасть на эту оперу в один камерный театр в Праге. Как раз вскоре после того, как рухнул коммунистический режим. Думаю, вам известно, что первая постановка этой оперы состоялась именно в Праге. Театр был маленький, оркестр тоже – и ни одного известного исполнителя. Однако представление получилось просто прекрасным. Исполнителям не нужно было петь громко, как это приходится делать в больших помещениях, поэтому они вели свои партии выразительно и проникновенно. В «Мете» или «Ла Скале» так не получится. Там нужны известные певцы с поставленным голосом. Арии в крупных театрах порой напоминают мне акробатику. Однако такие произведения, как оперы Моцарта, подразумевают близость, вам не кажется? И в этом смысле версия в Пражском оперном театре, которую мне довелось услышать, показалась мне идеальным «Доном Жуаном».

Он сделал глоток кофе. Я молча наблюдал за ним.

– До сих пор мне приходилось слышать разных «Донов Жуанов» в разных местах мира, – продолжал он. – Вена, Рим, Милан, Лондон, Париж, «Метрополитэн», Токио. Аббадо, Ливайн, Одзава, Маазель, кто там был еще? Вроде Жорж Претр? Но то, что я услышал в Праге, как ни странно, осталось в моем сердце, хоть мне и не доводилось прежде слышать имен дирижера и исполнителей. После представления, когда я вышел на улицу, Прагу окутал густой туман. В то время уличных фонарей было мало, и по ночам город погружался в темноту. Я бесцельно шел по безлюдной мостовой, вдруг вижу – одиноко стоит старая бронзовая статуя. Чья – не знаю, но похожа на средневекового рыцаря. И вдруг мне взбрело в голову пригласить ее на ужин. Разумеется, я этого не сделал.

Он опять засмеялся.

– Часто бываете за границей? – поинтересовался я.

– Иногда езжу по работе, – ответил он и умолк, будто ему пришла в голову какая-то мысль. Я предположил, что он не хочет говорить о своей работе. – Ну как? – спросил Мэнсики, глядя мне прямо в глаза. – Я прошел вашу проверку? Станете писать мой портрет?

– Я никого не проверяю. Мы просто сидим и разговариваем.

– Но прежде чем приступить к портрету, вы первым делом беседуете с клиентом. Того, кто вам не по нраву, вы не пишете. Ходят и такие слухи.

Я бросил взгляд на террасу. Там на перилах сидела большая черная ворона, но, словно перехватив мой взгляд, тут же вспорхнула, расправив глянцевые крылья.

Я сказал:

– Тоже не исключено, однако, к счастью, до сих пор таких, кто бы не пришелся мне по нраву, не было.