– Это было весьма освежающе, – говорит путник, вероятно обращаясь к самому себе. – Я отлично отдохнул, пора снова в путь.

И, все еще мокрый, но с отвагой в сердце, он покидает ужасный постоялый двор и пускается в дальнейший путь; нельзя сказать, что дорога стала легче, но теперь ее хотя бы видно.





(6)




Он проходит примерно милю по направлению к Малуйду и тут слышит за спиной шум. Обернувшись, он видит кухонного мальчишку – тощего, хилого, – который увязался за ним.

– Чего тебе, мальчик? – добродушно спрашивает путник.

– Я хочу с тобой, учитель.

– Зачем?

– Затем, что я сроду не слыхивал таких речей, – отвечает мальчик. – Ты завоевал мое сердце для Христа, учитель, и я теперь от тебя не отстану. Можешь гнать меня прочь, но я буду следовать за тобой, пока твое сердце не смягчится. Ты сделал меня своим слугой по гроб жизни.

– Я не тиран, мальчик, – говорит путник. – Я не стану тебя прогонять. Но что мне с тобой делать?

– Спроси Господа – может, Он тебе скажет.

– Изрядно сказано, и я принимаю твой упрек. Но я в самом деле не знаю, что делать с таким мальчиком, как ты. Есть ли у тебя имя?

– Воистину есть, учитель, – отвечает мальчик. – Я беден, но не настолько, чтобы у меня не было имени. Я зовусь Гвилим ап Шон ап Эмрис ап Давид ап Овайн ап Хьюл ап Родри ап Ратерх ап Грифит.

– Молодец, ты знаешь свою родословную до девятого колена. А знаешь ли ты и боковые ветви?

– Также до девятого колена, – отвечает мальчик, и даже я, человек своей эпохи, понимаю причину гордости этого жалкого создания.

– Ты разбираешься в гербах и родословных, как все валлийцы испокон веку. Но вот что я скажу тебе, мальчик: в Уэльсе нынче не то что прежде, и англичане в городах уже не терпят наших длинных имен и длинных родословных. Если пойдешь со мной в Лланвайр, то станешь зваться, я полагаю, Уильям Гриффитс. Но погоди-ка. Крещен ли ты?

– Я не знаю, что такое «крещен».

– Великий Джон Весли был прав, говоря, что мы, валлийцы, язычники не хуже краснокожих индейцев. Быть крещеным, мальчик, означает быть принятым в великую семью Господа нашего посредством молитвы и окропления водою. Видишь, ты сказал, что я должен спросить Господа, что с тобой делать, и Он послал мне мысль: первым делом окрестить тебя. Идем-ка сюда, к этому ручью. Войди в него так глубоко, как только можешь.

– Глубже не выйдет, разве что лечь на дно. Мне здесь только по колено.

– Тогда этого довольно. Господь посылает то, что нам на потребу. Похоже, Он не хочет, чтобы ты промок весь. Закрой глаза, сложи ладони и почтительно слушай меня.

Что за сцена! Нюхач смотрит что-то другое, очень сложное, – вероятно, это и есть обожаемый им символизм. Нюхач был бы весьма невысокого мнения о том, что сейчас вижу я: восходящее солнце посылает лучи на суровое ущелье, откуда только что вышли путник и его последователь; они стоят у ручья, где грифельная чернота утесов уступает место зелени; на том берегу ручья пасутся овцы, они щиплют траву и издают свою вечную кроткую жалобу: «Бээ, бээ, бээ». Я впервые осознаю, насколько близко оказалось валлийцам Писание с его вечными символами: горами, пастбищами, овцами и Добрым Пастырем. Эти слова были для них свежи, как никогда не будут свежи для горожан или для обитателей тех стран, где не знают овцеводства. Я оказался в неудобном положении человека, всю свою взрослую жизнь глядевшего с кроткой улыбкой (а иногда с глупым хихиканьем) циника на все, что отдает пасторальной простотой, да и вообще любой простотой. Однако вот он я – рыдаю (конечно, насколько человек без лица и без слезных желез может рыдать – ну хорошо, рыдаю духом), глядя на стоящего в ручье мальчика со склоненной головой и путника, что зачерпывает в ладони прозрачную воду и с молитвой изливает на него.

Нет-нет, эта сцена не для Нюхача, она для меня. Я чувствую, как ледяная вода струится по моей собственной голове, по моему лицу и смывает слезы.

Путник снова подает голос:

– Я крестил тебя как дитя Христово, водой и Святым Духом, но теперь у меня другое весьма сильное намерение – дать тебе и новое имя. Ты предпочитаешь какое-нибудь определенное имя?

– Я весьма доволен тем, которое у меня уже есть, – упрямо говорит мальчик.

– Но я уже объяснил, что время и история забрали у тебя то имя. Ты умеешь писать?

– Нет, не умею ни читать, ни писать и очень хотел бы научиться, – отвечает мальчик.

– Тогда слушай, мой мальчик, ибо Господь вложил мне в душу весьма сильное намерение. Ты вошел в Христову семью, по-настоящему и по правде, но я хочу, чтобы ты вошел и в мою семью. К несчастью, у меня нет детей; это всегда было для нас с женой предметом скорби, смиренной, но искренней. Хочешь ли ты стать моим сыном?

Ответ написан на лице у мальчика.


– Тогда снова склони голову к воде. Именем Господним нарекаю тебя Весли Уильям Гилмартин. Итак, с нынешнего дня ты зовешься Весли Гилмартин.

Они уверенным шагом выступают в сторону Малуйда – уже показалась колокольня церкви этого селения. Мальчик снова обращается к путнику, – похоже, он не полностью удовлетворен:

– Я благодарен тебе, отец. Но что это за имя – Гилмартин? Я никогда не слыхал такого.

– Видишь ли, сын мой, это на самом деле не валлийское имя, хоть я и считаю себя валлийцем. Это шотландское имя, с далекого севера, где жили мои предки пару поколений назад. Ты научишься английскому языку, и сохранишь валлийский, и будешь моим подмастерьем.

– Ремесло? О, как я желал бы обучиться ремеслу! А какому?

– Когда я не странствую, трудясь на ниве Господа и Джона Весли, я торгую тканью. Покупаю добротную валлийскую фланель и отсылаю в Шотландию, где есть на нее спрос. Это называется шотландский промысел, и ты ему научишься. Научишься ткацкому ремеслу.

Так ткач-проповедник и его подмастерье входят в Малуйд. Позавтракав хлебом и элем, они выступают в двадцатимильный путь, ведущий в Лланвайр-ин-Кайр-Эйнион, ныне рекомый Лланвайр-Кайерейнен.





(7)




До сих пор сюжетная линия фильма шла по прямой, но сейчас она разбивается – кажется, знатоки вроде Алларда Гоинга называют это параллельным монтажом. В левой верхней части широкого экрана я вижу молодого Весли Гилмартина, трудящегося за ткацким станком; станок огромен, и на брусе, который постоянно у ткача перед глазами, надпись по-валлийски: «Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды»[12]. Однако в случае юного Весли это не совсем так, ибо я вижу, что благодаря заботам жены ткача он растет, становится крепким и сильным.

В правой нижней четверти экрана Весли у очага склонился над книгой; он учится английскому языку и письму, хотя так и не овладевает в совершенстве ни первым, ни вторым.

А что же показывает левая нижняя часть экрана? Это, должно быть, ярмарочные дни, когда Томас Гилмартин посещает окрестные городки – Траллум, Ньютаун, иногда Берью, – закупая красную фланель, основу своей торговли. Фланель такая красная, что краснее не бывает, – именно этот цвет предписан для нижних юбок и для тяжелых плащей валлийских женщин; кроме того, она считается превосходным средством от ревматизма и «болезни шерстяной нитки», как здесь называют туберкулез. Томасу достается лучшая красная фланель, потому что он торгует честно и дает хорошую цену. Весли ездит с ним, помогает грузить вьюки на лошадь, которая перевозит купленный товар за семь миль через горы.

А в правой верхней части я вижу Томаса, проповедующего под открытым небом, как когда-то делал Джон Весли и как завещал делать своим ученикам. Слушатели в тяжелой одежде и гамашах, типичных для фермеров; некоторые в блузах с кокеткой, украшенной тонкой вышивкой; многие женщины в тяжелых широкополых остроконечных шляпах, древнем атрибуте валлийского костюма. Эти шляпы, которым нет сноса, передаются от матери к дочери. В дождь и в вёдро Томас вместе с мальчиком стоят на улице и во всю глотку поют гимн на одном из двух языков, пока не соберется толпа достаточно большая, чтобы проповедовать ей слово Господне.

Тут я вижу применение другого кинематографического приема: весь экран черный, кроме одного лица – какой-то грешник растрогался до того, что проливает слезы раскаяния. Эти люди очень страстно относятся к религии; их исповедания веры, как и их исповеди, произносятся вслух и часто красноречивы.





(8)




Что же дальше? Еще немного искусного монтажа: я вижу, как Томас Гилмартин состарился и принимает смиренную христианскую кончину. Молодой Весли, которого так по-прежнему и зовут, хотя он уже немолод, обещает отцу на смертном одре, что продолжит его дело проповедника, хоть и объявляет себя недостойным, ибо не имеет такого дара, какой был у Томаса. Но он все равно встает на колени, чтобы получить отцовское благословение, и с тех пор путешествует по городам, закупает фланель и проповедует в меру своих способностей. Он серьезен; он не стремится быть красноречивым, но иногда обретает красноречие простоты.

Я наблюдаю эту сцену – печальную, хоть Томас и уверяет родных, толпящихся у кровати, что умирать в обетовании вечного блаженства отнюдь не печально, – а в другой части экрана мне показывают, как Молодой Весли заботится о своих детях – старшем Сэмюэле и младшем, которого тоже зовут Томас. Молодой Весли был женат дважды; его сын от первой жены, по-видимому, примерный юноша, вполне довольный перспективой продолжать шотландскую торговлю отца. А вот сын от второго брака – бунтарь, желающий лучшей участи. Он хочет поставить ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей к богатству, и знает, как это сделать: он собирается пойти в услужение.

– Но почему? – спрашивает Сэмюэл, когда мальчики ложатся спать. Они спят в одной кровати.

– Потому что я желаю лучшей жизни, чем эта, – отвечает Томас. – Ты думаешь, я хочу гнуться над станком, пока у меня не вырастет горб, как у отца? Ткач! Сэм, ты хочешь быть ткачом?

– Наш отец уже давно не ткач. Ткачи на него работают. Он ни перед кем не ломает шапки. Неужели ты хочешь ломать шапку, быть холопом? Где твоя мужская гордость?

– Я готов ломать шапку перед людьми, которые помогут мне продвинуться наверх. Я хочу попробовать жизнь, Сэм. Не хочу до самой смерти только прясть, да ткать, да нагружать вьюки на лошадь, да таскаться в Шотландию, да торговаться, да слушать, как скаредные шотландцы обзывают меня скаредным Таффи[13]. Красная фланель скоро выйдет из моды, Сэм, помяни мои слова.

– Ну, пока еще не вышла. И нечего тебе насмехаться над отцом. Он преуспевает. Когда он скончается – как и все мы в свой черед, и дай Бог ему долгих лет, – он оставит нам кругленький капиталец, и часть достанется тебе. Как ты сможешь быть слугой, имея свои деньги?

– Быть слугой – отличное ремесло. Посмотри на Джесси Фьютрелла. Ты думаешь, у него нет своих денег?

– Ну и ладно. Если ты хочешь быть как Джесси Фьютрелл и копить шиллинги, обсчитывая хозяина, – валяй, и будь проклят!

– Сэм! Я и не ожидал услышать от тебя проклятие. Я скажу папе.

– Я тебя не проклинал, дурачина ты эдакий. Я выражался в богословском смысле, хотя тебе, вероятно, этого не понять. Я сказал… я имел в виду… что если ты пойдешь по этой безрассудной до

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь.