Глава сорок восьмая: Йен
Мне в последнее время редко снятся плохие сны.
Даже лицо со шрамом стало редким ночным кошмаром, хоть было бы слишком оптимистично утверждать, что пара месяцев абсолютного счастья способны изгнать моих личных демонов.
Но сегодня, хоть Антон лежит рядом, я плохо сплю.
Пару раз просыпаюсь посреди ночи от непонятной тревоги. Тихонько поднимаюсь и, когда муж поворачивается, чтобы сонно спросить, все ли хорошо, успокаиваю его улыбкой. Ссылаюсь на то, что теперь мне нужно чаще бегать в туалет. Что, кстати, правда.
Только около двух ночи удается, кажется, уснуть крепким сном, в котором я плыву на каком-то большом деревянном корабле, почему-то привязанная к мачте. Мои руки привязаны к деревянному столбу, но я каким-то образом почти свободно могу шевелить ими.
И ногами тоже.
А потом корабль попадает в шторм и начинает идти ко дну.
Матросы прыгают за борт и спасаются, а на мой крик о помощи приплывает только огромная белая акула.
Я пытаюсь как-то спастись, но она, сделав вокруг меня несколько ленивых кругов, внезапно разевает пасть и вгрызается мне в живот.
Я кричу от острых спазмов и ощущения вязкости между ног.
Во сне кровь вытекает из множества ран, окрашивает воду алым, но жадной твари мало - и она кусает снова и снова, чуть не вырывая нутро.
Меня будит даже не собственный крик.
И не рука Антона на плече, когда он пытается привести меня в чувство. Меня будит острая боль внизу живота.
Такая сильная, что нет никакого сомнения - это не я притащила сон в реальность.
Это моя реальность превратила сон в «Челюсти».
Нужно восстановить дыхание, как нас учили на курсах.
Попытаться опереться на руки, сделать глубокий вдох и посчитать до трех.
Я честно пробую, но боль укладывает меня на лопатки одним сильным точным ударом под сердце.
Жжет так, что невозможно дышать.
Там как будто взорвалась атомная бомба и выжгла всю живую ткань.
— Очкарик, что такое?! - Антон странно бледный, берет меня за плечи, пытается притянуть к себе, но мой крик останавливает его на полпути. - Малыш, потерпи! Я одеваюсь. Уже едем в больницу!
Он буквально кубарем выкатывается из постели, тянет за собой одеяло.
И когда оно сползает, я понимаю, почему мне снилась соленая морская вода и почему от нее было липко.
Я лежу в луже крови.
— Антон, ребенок... - Голова кружится, кислорода не хватает даже на следующий вдох. - Что-то не так... с ребенком...
Мне страшно, как не было никогда в жизни.
Даже тогда, девять лет назад, когда моя реальность перестала быть красивой и радужной и навеки покрылась грязными черными трещинами, я не чувствовала такого ужаса, как сейчас. От него немеют ноги. Паника кусает за пятки и ползет вверх по лодыжкам, цепляясь в колени. Я сжимаю ноги, как будто это может помочь удержать ребенка внутри.
В голове столько нелогичных и пустых глупостей: если кровь остановится, все будет хорошо.
Мне еще рано рожать. Еще только семь месяцев.
Наша девочка еще слишком маленькая и слабая.
Я - плохая мать, раз собственный ребенок меня не хочет и отвергает.
Пока пытаюсь уцепиться хоть за какую-то хорошую мысль, Антон оказывается рядом: молча берет на руки, прижимает к груди и сносит вниз. Его босые пятки глухо стучат по ступеням. Почему-то обращаю внимание, что он так и сует ноги в кеды, не шнуруя, а как есть, в одних джинсах и домашней футболке с растянутым воротом, идет к машине. Укладывает меня на заднее сиденье, но прежде чем отстраниться, берет мое лицо в ладони, немного сжимает и говорит:
— Йени, все будет хорошо, слышишь меня? С вами ничего не случится. Я не позволю.
Я плачу и очень стараюсь отыскать в себе хоть каплю надежды, чтобы уцепиться за его слова.
— Пожалуйста, малыш. - Он стирает слезы большими пальцами. - Скажи, что ты мне веришь.
Горло сводит, так что из открытого рта не вырывается ни звука. Антон все равно подбадривающе улыбается.
— Будем считать, что это «да». Йени. просто думай о том. что скоро ты увидишься с нашей дочкой. Ты готова? Я вот ни хрена не готов, но мне хочется поскорее ее увидеть.
Наверное, в жизни каждой семьи есть моменты, когда все становится на край пропасти. Какие-то конфликты, брошенные в сердцах слова, недопонимание, недосказанность. Я не верю в идеальные браки. Но я верю в то, что, если люди хотя быть вместе, они держатся друг за дружку как те красные жучки весной -накрепко, намертво, навсегда.
И все в итоге сводится к тому, остаются ли люди вместе в таких ситуациях, как сейчас.
Можешь ли посмотреть на человека и довериться ему до абсолюта, до безусловности.
Только это имеет значение.
Только так проверяются отношения, не важно - законные или гражданские.
Я знаю, что не в силах Антона как-то повлиять на то, что происходит: он не волшебник и даже не врач, а тем более не бог. От него, точно так же, как и от меня, уже почти ничего не зависит.
Но когда я заглядываю ему в глаза - там отражение нашей дочери. Такое, как я видела зимой и потом еще пару раз во сне.
И если человеческая вера хоть что-то значит - мой мужчина верит за нас обоих. Пусть ненадолго, но я все же перестаю трястись.
— Давай назовем ее Ассоль?
— Ася? - сразу переиначивает Антон, накидывая на меня плед. - Мне нравится. Когда он садится за руль и выезжает за ворота, я еле слышно говорю:
— Только попробуй передумать, мужчина.
Глава сорок девятая: Антон
Пока мы едем в больницу, и я нарушаю все возможные правила дорожного движения, набираю номер врача моего Очкарика. Он дал его на случай «осложнений», и тогда я был уверен, что мне не придется им воспользоваться.
А когда в три часа ночи доктор неожиданно быстро отвечает, я понимаю, что был очень наивным, полагая, что даже сложная беременность моей жены пройдет без больших рисков, и рожать мы приедем в положенный срок. Возможно даже вдвоем.
Никогда об этом не задумывался, а сейчас, отвечая на вопросы на том конце связи, почему-то кажется, что я бы не оставил мою бледную замороченную писательницу одну. Нашел бы способ - пусть и угрозами - остаться с ней до конца. Просто держал бы за руку, чтобы, когда ей будет очень больно или очень страшно, она чувствовала меня рядом.
Когда я привожу Очкарик к медицинскому центру, нас уже встречают медсестры с носилками. Я не отдаю ее. Как дурак, беру на руки и сам несу по длинному коридору, заполненному очень ярким резким светом, как будто нарочно включили каждую лампу и каждый светильник.
Йени очень бледная.
Еле дышит - и ее грудь то медленно поднимается, то как-то резко обессиленно опадает.
Доктор, с которым я как будто только что говорил по телефону, становится у меня на пути. Находит слова, чтобы я все-таки передал жену в руки медсестрам. Тормозит меня, когда ноги сами несут следом.
— Антон, пожалуйста... Постарайтесь меня услышать.
Я почему-то больше не могу дышать носом - только, как рыба без воды, хватаю воздух открытым ртом.
Эта пауза в голосе доктора... Слишком долгая и слишком тяжелая.
— Вы с самого начала знали, что беременность очень тяжелая. Я боялся, что что-то подобное может случиться, хоть пока не знаю, в чем причина. Но вы должны понимать: может так случиться, что мы не сможем спасти и мать, и ребенка. И я буду действовать исходя из...
— Нет, - перебиваю его. Как какой-то ребенок, который наивно верит, если что-то не сказано вслух - это не произойдет на самом деле. - Они обе будут в порядке.
Доктор кивает и исчезает за тяжелыми стальными дверями.
И когда в коридоре поселятся только тишина, начинается мой личный бесконечный ад.
Минуты, размером с годы, часы, размером с вечность.
Круглые часы над дверью громко бьют по барабанным перепонкам четким ходом секундной стрелки.
Я как будто начинаю сходить с ума в этой тишине, где не слышно даже шагов.
Пытаюсь прислушаться, поймать хотя бы что-то, но в этой тишине нет вообще ничего, только ледяной страх.
Когда вдруг понимаю.
Мне в последнее время редко снятся плохие сны.
Даже лицо со шрамом стало редким ночным кошмаром, хоть было бы слишком оптимистично утверждать, что пара месяцев абсолютного счастья способны изгнать моих личных демонов.
Но сегодня, хоть Антон лежит рядом, я плохо сплю.
Пару раз просыпаюсь посреди ночи от непонятной тревоги. Тихонько поднимаюсь и, когда муж поворачивается, чтобы сонно спросить, все ли хорошо, успокаиваю его улыбкой. Ссылаюсь на то, что теперь мне нужно чаще бегать в туалет. Что, кстати, правда.
Только около двух ночи удается, кажется, уснуть крепким сном, в котором я плыву на каком-то большом деревянном корабле, почему-то привязанная к мачте. Мои руки привязаны к деревянному столбу, но я каким-то образом почти свободно могу шевелить ими.
И ногами тоже.
А потом корабль попадает в шторм и начинает идти ко дну.
Матросы прыгают за борт и спасаются, а на мой крик о помощи приплывает только огромная белая акула.
Я пытаюсь как-то спастись, но она, сделав вокруг меня несколько ленивых кругов, внезапно разевает пасть и вгрызается мне в живот.
Я кричу от острых спазмов и ощущения вязкости между ног.
Во сне кровь вытекает из множества ран, окрашивает воду алым, но жадной твари мало - и она кусает снова и снова, чуть не вырывая нутро.
Меня будит даже не собственный крик.
И не рука Антона на плече, когда он пытается привести меня в чувство. Меня будит острая боль внизу живота.
Такая сильная, что нет никакого сомнения - это не я притащила сон в реальность.
Это моя реальность превратила сон в «Челюсти».
Нужно восстановить дыхание, как нас учили на курсах.
Попытаться опереться на руки, сделать глубокий вдох и посчитать до трех.
Я честно пробую, но боль укладывает меня на лопатки одним сильным точным ударом под сердце.
Жжет так, что невозможно дышать.
Там как будто взорвалась атомная бомба и выжгла всю живую ткань.
— Очкарик, что такое?! - Антон странно бледный, берет меня за плечи, пытается притянуть к себе, но мой крик останавливает его на полпути. - Малыш, потерпи! Я одеваюсь. Уже едем в больницу!
Он буквально кубарем выкатывается из постели, тянет за собой одеяло.
И когда оно сползает, я понимаю, почему мне снилась соленая морская вода и почему от нее было липко.
Я лежу в луже крови.
— Антон, ребенок... - Голова кружится, кислорода не хватает даже на следующий вдох. - Что-то не так... с ребенком...
Мне страшно, как не было никогда в жизни.
Даже тогда, девять лет назад, когда моя реальность перестала быть красивой и радужной и навеки покрылась грязными черными трещинами, я не чувствовала такого ужаса, как сейчас. От него немеют ноги. Паника кусает за пятки и ползет вверх по лодыжкам, цепляясь в колени. Я сжимаю ноги, как будто это может помочь удержать ребенка внутри.
В голове столько нелогичных и пустых глупостей: если кровь остановится, все будет хорошо.
Мне еще рано рожать. Еще только семь месяцев.
Наша девочка еще слишком маленькая и слабая.
Я - плохая мать, раз собственный ребенок меня не хочет и отвергает.
Пока пытаюсь уцепиться хоть за какую-то хорошую мысль, Антон оказывается рядом: молча берет на руки, прижимает к груди и сносит вниз. Его босые пятки глухо стучат по ступеням. Почему-то обращаю внимание, что он так и сует ноги в кеды, не шнуруя, а как есть, в одних джинсах и домашней футболке с растянутым воротом, идет к машине. Укладывает меня на заднее сиденье, но прежде чем отстраниться, берет мое лицо в ладони, немного сжимает и говорит:
— Йени, все будет хорошо, слышишь меня? С вами ничего не случится. Я не позволю.
Я плачу и очень стараюсь отыскать в себе хоть каплю надежды, чтобы уцепиться за его слова.
— Пожалуйста, малыш. - Он стирает слезы большими пальцами. - Скажи, что ты мне веришь.
Горло сводит, так что из открытого рта не вырывается ни звука. Антон все равно подбадривающе улыбается.
— Будем считать, что это «да». Йени. просто думай о том. что скоро ты увидишься с нашей дочкой. Ты готова? Я вот ни хрена не готов, но мне хочется поскорее ее увидеть.
Наверное, в жизни каждой семьи есть моменты, когда все становится на край пропасти. Какие-то конфликты, брошенные в сердцах слова, недопонимание, недосказанность. Я не верю в идеальные браки. Но я верю в то, что, если люди хотя быть вместе, они держатся друг за дружку как те красные жучки весной -накрепко, намертво, навсегда.
И все в итоге сводится к тому, остаются ли люди вместе в таких ситуациях, как сейчас.
Можешь ли посмотреть на человека и довериться ему до абсолюта, до безусловности.
Только это имеет значение.
Только так проверяются отношения, не важно - законные или гражданские.
Я знаю, что не в силах Антона как-то повлиять на то, что происходит: он не волшебник и даже не врач, а тем более не бог. От него, точно так же, как и от меня, уже почти ничего не зависит.
Но когда я заглядываю ему в глаза - там отражение нашей дочери. Такое, как я видела зимой и потом еще пару раз во сне.
И если человеческая вера хоть что-то значит - мой мужчина верит за нас обоих. Пусть ненадолго, но я все же перестаю трястись.
— Давай назовем ее Ассоль?
— Ася? - сразу переиначивает Антон, накидывая на меня плед. - Мне нравится. Когда он садится за руль и выезжает за ворота, я еле слышно говорю:
— Только попробуй передумать, мужчина.
Глава сорок девятая: Антон
Пока мы едем в больницу, и я нарушаю все возможные правила дорожного движения, набираю номер врача моего Очкарика. Он дал его на случай «осложнений», и тогда я был уверен, что мне не придется им воспользоваться.
А когда в три часа ночи доктор неожиданно быстро отвечает, я понимаю, что был очень наивным, полагая, что даже сложная беременность моей жены пройдет без больших рисков, и рожать мы приедем в положенный срок. Возможно даже вдвоем.
Никогда об этом не задумывался, а сейчас, отвечая на вопросы на том конце связи, почему-то кажется, что я бы не оставил мою бледную замороченную писательницу одну. Нашел бы способ - пусть и угрозами - остаться с ней до конца. Просто держал бы за руку, чтобы, когда ей будет очень больно или очень страшно, она чувствовала меня рядом.
Когда я привожу Очкарик к медицинскому центру, нас уже встречают медсестры с носилками. Я не отдаю ее. Как дурак, беру на руки и сам несу по длинному коридору, заполненному очень ярким резким светом, как будто нарочно включили каждую лампу и каждый светильник.
Йени очень бледная.
Еле дышит - и ее грудь то медленно поднимается, то как-то резко обессиленно опадает.
Доктор, с которым я как будто только что говорил по телефону, становится у меня на пути. Находит слова, чтобы я все-таки передал жену в руки медсестрам. Тормозит меня, когда ноги сами несут следом.
— Антон, пожалуйста... Постарайтесь меня услышать.
Я почему-то больше не могу дышать носом - только, как рыба без воды, хватаю воздух открытым ртом.
Эта пауза в голосе доктора... Слишком долгая и слишком тяжелая.
— Вы с самого начала знали, что беременность очень тяжелая. Я боялся, что что-то подобное может случиться, хоть пока не знаю, в чем причина. Но вы должны понимать: может так случиться, что мы не сможем спасти и мать, и ребенка. И я буду действовать исходя из...
— Нет, - перебиваю его. Как какой-то ребенок, который наивно верит, если что-то не сказано вслух - это не произойдет на самом деле. - Они обе будут в порядке.
Доктор кивает и исчезает за тяжелыми стальными дверями.
И когда в коридоре поселятся только тишина, начинается мой личный бесконечный ад.
Минуты, размером с годы, часы, размером с вечность.
Круглые часы над дверью громко бьют по барабанным перепонкам четким ходом секундной стрелки.
Я как будто начинаю сходить с ума в этой тишине, где не слышно даже шагов.
Пытаюсь прислушаться, поймать хотя бы что-то, но в этой тишине нет вообще ничего, только ледяной страх.
Когда вдруг понимаю.