Как объяснить, что меня просто слишком сильно болтает; из радости - в слезы, из тоски - в радужную эйфорию. И сама я не умею выживать в этих штормах.

— Представь, что ты не умеешь плавать, - все-таки пытаюсь, используя все свои писательские навыки, привести сопоставимую аналогию. - Что ты до ужаса боишься воды, потому что однажды чуть не утонул там, где не должен был. Упал с моста, например. Тебя еле спасли. И хоть прошло уже очень много времени, ты все равно боишься заходить в воду, если не чувствуешь дно под ногами. А потом кто-то сажает тебя в лодку, вывозит на середину совершенно незнакомого тебе озера и просто толкает. Надеется, что в тебе проснется инстинкт самосохранения, начнешь барахтаться и в конце концов выплывешь, как до тебя выплывали другие. Только ты не выплываешь. Потому что ничего не просыпается.

Антон размышляет над моими словами, продолжая перекатывать пузырек между пальцами. А потом, пока я на последнем нерве жду ответ, протягивает руку и открывает ящик. Берет что-то наугад, снова забивает название в телефон.

— Это чтобы у меня немного лучше работала голова, - пытаюсь сгладить напряжение глупой шуткой. - А то совсем отупею, и ты потеряешь лучшего собеседника в своей жизни. С другой стороны - я забуду сюжет всех Звездных войн, и ты можешь ходить со мной в кино, делая вид, что догадался как все будет еще до того, как на экране появилось «Давным-давно, в далекой-далекой Галактике...»

«Улыбнись, пожалуйста, - умоляю его мысленно. - Я знаю, что не заслужила, но мне так нужно твое понимание. Очень нужно. Не бросай меня посреди озера, пока я не смогу барахтаться слишком сильно, чтобы не утонуть».

Антон смотрит еще пару названий и в итоге закрывает ящик.

У меня большая ванна, но, когда он выходит за порог, чувствую себя клаустрофобом, запертым в консервную банку. Так душно и тесно, что нечем дышать.

Поскорее иду следом и застаю Антона за телефонным разговором. С мамой.

Я деликатно выхожу из комнаты, хотя понять, что речь обо мне, совсем не сложно. Сомневаюсь, что после всего увиденного он решил позвонить ей только потому, что не сделал этого вчера.

Любая мать сказала бы своему сыну, чтобы бросал ненормальную и убегал со всех ног, пока она не превратила его жизнь в кошмар. Мне очень симпатична мама моего майора, потому что она искренняя, открытая и прямолинейная. И мне кажется, я тоже ей нравилась. Но это было до того, как на платье с витрины оказалось невыводимое чернильное пятно.

Антон зовет меня уже из прихожей.

Ничего не говорит, просто молча обувается, а когда пытаюсь взять с крючка ключи от машины, отводит мою руку.

— Ты дура что ли? За руль после этого дерьма? До аэропорта за рулем могу быть я, а назад?

Я никогда не сажусь за руль, когда понимаю, что мне нехорошо. Не села бы и сегодня, просто «зажигание» включилось бы позже.

Но, несмотря ни на что, грубость Антона звучит такой... заботливой? Не все мужчины могут выражать эмоции ласково. Мой отец всегда оберегал нас с мамой, но за все двадцать лет, что я живу, ни разу не слышала от него чего-то ласковее «Ну ты там того... осторожнее». И даже когда случилось... то, что случилось, не помню, чтобы он как-то сюсюкался со мной. Только однажды, когда я проснулась ночью потому что приснилось лицо со шрамом, пришел ко мне, обнял крепко-крепко и сказал, что тот человек меня больше никогда не обидит. И никого вообще не обидит.

Антон сам вызывает такси, и мы едем в аэропорт в полной тишине.

А мне вдруг так много хочется ему сказать, что молчание становится невыносимым и почти болезненным.

Я не знаю, поступаю ли правильно, оставаясь здесь. Я не знаю, что со мной будет, когда мы попрощаемся.

Я не знаю, что будет с ним, когда он вернется в свою простую и понятную жизнь, где не нужно ни с кем нянчиться, как с маленькой.

Знаю только, что, когда до прохождения контроля остается пара минут и мы стоим друг напротив друга на расстоянии метра, у меня болит все, каждая клетка тела. И под кожей лица сводит судорогой каждый нерв - так хочется кричать, плакать и бесконечно говорить, как мне страшно снова остаться одной.

— Очкарик, - Антон все-таки делает шаг ко мне - и я, хватаясь за этот сигнал, тянусь к нему, обнимаю так сильно, что где-то в плечах мышцы сводит тупой ноющей судорогой. - Пообещай, что ты будешь сильной, хорошо?

Киваю.

— Я не хочу тебя контролировать. - И как-то с усмешкой добавляет. - Да и не смогу.

— Я справлюсь, - говорю тихо-тихо, и собственное горячее дыхание обжигает губы.

— Только... пожалуйста... - Так трудно просить о том, на что не имею права. Но без чего мне точно хана. - Не бросай меня.

Вместо ответа он тоже обнимает меня и скупо, очень по-мужски, куда-то в волосы на затылке:

— Возвращайся, писательница, я тебя жду.





Глава одиннадцатая: Антон





Некоторые вещи, которые делаем потому что правильно, хочется затолкать в задницу тому умнику, который их придумал. Потому что между «правильно» и «хорошо» - пропасть в расстояние от Москвы до Петербурга.

И то, что в самолете казалось просто легкой меланхолией, после посадки превращается в тупую тоску.

Мужчины не скучают, не плачут, не испытывают горечи расставания.

Нам нельзя. Потому что ты либо сильный крутой самец, либо простой смертный, которого раздавят, стоит показать слабость.

Я разучился показывать чувства.


А со временем перестал их испытывать, потому что пока ты ни от кого независим, пока тебе срать на всех и вся и во главе угла только собственный комфорт - тебя не достать, не сломить и не зацепить.

Сколько в моей жизни было женщин, рядом с которыми я был бы самим собой, не растрачивал эмоции и просто брал бы от них все, что нужно, давая взамен только то, что ничего не стоит - шмотки, тряпки, подарки? Много. Я жил бы с ними как у бога за пазухой, потому что по какой-то не очень понятной даже самому себе причине им было со мной хорошо. Ни одна женщина не уходила от меня сама.

Но, бля...

Я захожу в свой дом на холме, закрываю дверь и не очень хочу включать свет. Не хочу я так, чтобы было просто тупо и спокойно. Хочу, чтобы тянуло домой после работы.

Чтобы в доме пахло каким-то очередным кулинарным шедевром. Усмехаюсь, вспоминая, как Йени решила испечь рогалики, а я так увлекся ее «вдохновением», что в итоге вся посуда оказалась на полу, а в доме еще сутки пахло подгоревшей сдобой.

Когда все просто и понятно - это хорошо. Но тухло.

Сигнал телефона напоминает, что обещал позвонить Очкарику сразу, как доберусь до дома. Расстались пару часов назад, а как будто и не виделись.

Прижимаю телефон к уху и слышу на том конце связи тревожную чехарду слов:

— Ты уже долетел? Пожалуйста, скажи, что все хорошо!

— Да, малыш, только переступил порог

Она сипло выдыхает и, как обычно, долго извиняется, что волнуется за меня и обременяет своими тревогами.

Ей даже в голову не приходит, что мне, каким бы сухарем я ни был, приятны ее забота и беспокойство. И весь этот проклятый месяц мне очень всего этого не хватало.

Даже чертового запаха подгоревших рогаликов.

— Говорят, у вас там снег выпал до колен, - немного расслабившись, говорит в трубку Очкарик.

— Да ну его на хрен, - ворчу я, вспоминая, что так и не разобрался с воротами, которые рабочие - хер им в задницу! - поставили черте как, и теперь у меня там какая-то яма, в которой так намерзло, что сегодняшнюю попытку войти в дом можно смелой считать кардиоразминкой. - Завтра бы выехать без приключений.

— Может, лучше на такси? - снова волнуется Очкарик.

— Вот что случается, когда жена не держится дома, - делаю вид, что ворчу. -Забыла, что у меня тут горка? А она сейчас еще и замерзла, и сегодня такси на нее просто не заехало. Так что я шел пешком.

— А ты... аккуратно завтра съедешь и заедешь?

— Конечно, малыш, у старого американского «ведерка», может, и не товарный вид, но зато полный привод. Кстати, как и у твоего «Порше».

Почему-то вспоминаю, как в порыве хороших чувств говорил, что собираюсь брать «Мини» и что ей надо бы сдать на права, чтобы ездить к родителям.

Ну да, «Мини». Против полноприводного «Порше».

— Это просто машина, Антон, - извиняется Йени. - Она ничего не означает и ничего не меняет. Мои родители - это мои родители. Они кое-что сделали для меня, но мне ничего не нужно. Хочешь, оставлю ее в Москве?

— Малыш, мне по фигу. Но если мы живем за городом и у тебя есть транспорт, чтобы нормально кататься куда и когда захочется - смысл им не пользоваться?

Кажется, она с облегчением выдыхает.

Вроде как меня должны беспокоить то, что из нас двоих она оказалась в... как это получше выразиться... «Более стабильном финансовом положении». Но мне действительно все равно. Наверное, потому, что я уже очень давно перестал оценивать жизнь мерками чужих возможностей, и больше интересуюсь своими. Медленно, но уверенно ползу вверх по карьерной лестнице и прокачиваю мозги.

Остальное будет.

— Кстати, женщина, - чтобы перевести разговор подальше от этой темы вспоминаю, за чем заставал ее два утра подряд, - ты села писать книгу?

— «Села писать» - это ты очень громко сейчас сказал, - неуверенно посмеивается она. - Но чьи-то плечи в тэту меня... гммм... вдохновили.

— Даже не знаю, что ты теперь будешь делать, писательница, потому что я забрал их с собой.

— Выпрашивать их хотя бы на фото? - У нее такой вздох, что ход мыслей угадать нетрудно.

Может, это и грязные приемы, но я не обещал сидеть и молча ждать, когда она наведет дисциплину в своем инсектарии.

Но.

— Рассказывай, что ты там так энергично строчила на ноуте? Если бы я тебя так не любил, то с особой жестокостью избил бы подушкой.

Это не то «люблю», которое она бы хотела услышать.

Это «люблю» для человека, который даже на расстоянии вызывает у меня улыбку. И с которым могу разговаривать, о чем угодно и когда угодно, которому могу рассказать обо всем и не услышать в ответ: «Да что ты жалуешься, у тебя новый айфон и машина, хули выебываешься?»

— Ну... я пока не очень хорошо вижу сюжет, но демон там просто язва и зараза, и любитель портить жизнь тем, кто расслабился и забыл о старых долгах.

— Весь в меня, - хмыкаю я, стаскиваю ботинки, включаю свет и выдыхаю. Что ж, по крайней мере мы все равно вместе.

Пока хотя бы так.