– Он стал такой большой, вот бы тебе его увидеть.

– Я вижу, вижу.

– Я тоскую по тебе, любимая.

– Я по-прежнему с тобой, милый мой скандалист.

– Но теперь только в памяти. Только тут.

– Это не важно. Она всегда была моей любимой частью тебя.

– Я измерил эту площадь. За ночь она опять уменьшилась.

– Знаю, знаю.

И, промокнув ему лоб мягким носовым платком, так что на ткани проступили алые пятна, она предостерегает:

– У тебя кровь идет, будь осторожен, когда садишься в лодку.

Он закрывает глаза.

– Что я скажу Ною? Как объясню, что покину его раньше, чем умру?

Она берет в ладони его подбородок, целует в губы.

– Милый мой скандалист, объясни ему это так, как объяснял все и всегда: как человеку умнее тебя.

Он прижимает ее к себе. Он знает: скоро пойдет дождь.



Ной заметил, как испугался дед, когда сказал, что это сложно объяснить: обычно он таких слов не говорит. Все остальные взрослые – да, папа говорит это Ною каждый день, но дед – никогда.

– Это не для тебя сложно, Нойной, – оправдывается старик. – Это сложно понять мне самому.

– У тебя кровь! – вскрикивает мальчик.

Пальцы деда щупают лоб. Одинокая алая капля балансирует на краю глубокой морщины, над самой бровью, из последних сил борясь с гравитацией. Цепляясь за дряхлость тела. И наконец падает, прямо деду на рубашку, и тотчас же – две другие, словно дети, прыгающие в море с причала: первый должен набраться храбрости, а другим за ним уже не страшно.

– Да… да, правда, я, наверное… грохнулся, – рассуждает дед, как если бы это тоже была просто мысль.

Но думать молча тут не получается. Глаза мальчика расширились.

– Постой, ты… ты грохнулся в лодке. Точно, я вспомнил! Ты ударился, и я позвал папу!

– Папу? – повторяет дед.

– Да, не бойся, деда, скоро папа приедет и нас заберет! – обещает Ной и гладит деда по локтю, успокаивает, привычно проводя пальцами вдоль мышц, – жест не так чтобы свойственный детям его возраста.

Зрачки деда тревожно вздрагивают, и мальчик уверенно продолжает:

– Помнишь, что ты мне всегда говорил, когда мы плавали на остров, ловили рыбу и жили в палатке? Немножко побояться не страшно, ведь если ты описался, медведи держатся от тебя подальше.

Дед тяжело моргает, словно очертания Ноя тоже стали расплываться, потом несколько раз кивает, и взгляд его проясняется.





– Да! Да, я так говорил, Нойной, правда же? Когда мы рыбачили. Ох, Нойной, милый ты мой, какой ты уже большой! Как дела в школе?

Ной собой владеет: голос у него не дрожит, хотя сердце бьет тревогу.

– Все хорошо. По математике я лучший в классе. Ты только не волнуйся, деда, папа скоро приедет и нас заберет.

Рука деда – на плече у мальчика.

– Это хорошо, Нойной, это хорошо. Математика всегда выведет тебя к дому.

Теперь мальчику уже страшно не на шутку, но дед не должен этого заметить.

– Три, запятая, один четыре один! – выкрикивает Ной.


– Пять девять два, – тотчас подхватывает дед.

– Шесть пять три, – отбарабанивает мальчик.

– Пять восемь девять, – хохочет дед.

Это у него любимая забава – быстро воспроизвести по памяти дробную часть числа пи – математической константы, без которой не вычислить длину окружности. Дед их любит за волшебство, они точно цифровые ключи, что отпирают нам тайны и открывают Вселенную. Он держит в уме больше двухсот цифр после запятой, рекорд Ноя – вполовину меньше. Дед говорит, с годами они встретятся где-то посередке – когда у мальчика ум расширится, а у него сузится.

– Семь, – говорит мальчик.

– Девять, – шепчет дед.

Мальчик обхватывает его корявую ладонь, и тут дед наконец замечает, что внук напуган.

– Нойной, а я тебе рассказывал, как я ходил к врачу? Я сказал: «Доктор, доктор, я сломал руку в двух местах!» А доктор мне: «В таком случае советую вам перестать ходить в такие места!»

Мальчик моргает, его контуры все расплывчатей.

– Ты уже так шутил, деда. Это твой любимый анекдот.

– Эх, – тихонько вздыхает дед.

Площадь – идеальный круг. Ветер скандалит в верхушках деревьев, листья шелестят на сотне диалектов зеленого. Дед всегда любил это время года. Пальцы гиацинтов ловят струйки теплого воздуха, и капли крови застывают на лбу.

Ной зажимает их пальцами и спрашивает:

– Где мы, деда? Откуда тут на площади мои старые игрушки? Что случилось в лодке, когда ты грохнулся?

И тут слезы наконец покидают ресницы деда.

– Мы у меня в мозгу, Нойной. И сегодня ночью он снова стал меньше.



Тед с отцом стоят в саду. Пахнет гиацинтами.

– Как дела в школе? – строго спрашивает отец.

Он всегда это спрашивал, а Тед никогда не мог ответить правильно. Отец любит цифры, Тед любит буквы: это разные языки.

– Мне поставили высший балл за сочинение, – говорит он.

– А математика? С математикой-то как? Разве слова выведут тебя к дому, когда ты заблудишься в лесу? – ворчит отец.

Мальчик не отвечает, он не понимает цифр, или это цифры его не понимают. В этом отношении они с отцом очень разные.

Отец, еще молодой, наклоняется выдрать сорняки из цветника. Когда он выпрямляется, уже темно, хотя он поклясться готов, что прошло всего мгновение.

– Три, запятая, четырнадцать, – бормочет он, но голос словно чужой.

– Папа? – раздается голос сына, но тоже другой, ниже.

– Три, запятая, четырнадцать! Твоя любимая игра! – рявкает отец.

– Нет, – спокойно отвечает сын.

– Это же твоя… – снова начинает отец, но воздух не пропускает слова.

– Папа, у тебя кровь идет, – произносит мальчик.

Отец моргает, уставившись на него, а потом вскидывает голову, с деланной усмешкой:

– Пустяки, царапина! Я тебе рассказывал, как ходил к врачу? Я сказал: «Доктор, доктор, я слома…»

Он умолкает.

– У тебя кровь идет, папа, – терпеливо повторяет мальчик.

– Я сказал: «Я сломал руку…». Или нет, погоди, нет, я сказал… не помню… это мой любимый анекдот, Тед. Мой любимый анекдот.

Хватит меня дергать, могу я, черт побери, любимый анекдот рассказать?

Мальчик осторожно-осторожно берет его за руки, теперь они крошечные. Ладони мальчика рядом с ними – точно лопаты.

– Чьи это руки? – испуганно шепчет старик.