– Что ты из меня идиота лепишь! – взорвался Аметистов. – Я тебя посадил так, что к тебе даже мышь не могла подкрасться незамеченной! Ты жрал, как свинья! Вон бутерброды валяются!
– Чего вы сразу, Геннадий Тарасович! – жалобно начал водитель.
– Бабла они тебе сунули, что ли? Я тебе плачу мало? Кто эту корзину принес?
– Девка какая-то… малолетка…
Аметистов начал ругаться. Из него лились слова, от которых Ксении хотелось зажать уши. Но это был не просто мат. Он ругался точно так же, как живший в Анкудиновке сумасшедший старик, которого Ксения встречала несколько раз. Старик, как сказал Колыванов, был ненормальным. Когда он открывал рот, из него вместе со злобой изливалось безумие. На губах у старика изнутри запеклась черная кайма – его след.
«Да Аметистов псих конченый!» Ксения прикинула, в какую сторону бежать, если ее засекут.
– Куда они поехали? – орал тот.
– Откуда мне…
Бамц!
Аметистов влепил оплеуху водителю.
– Лучше б ты сдох!
– Мне и так досталось, и вы еще руки распускаете! – плаксиво выкрикнул водитель. Ксении показалось, он сейчас заплачет.
– Я сам узнаю, сам узнаю… – Шаги стали удаляться. – Она все это провернула. Ну, тварь! Думает, перехитрила меня… Аметистова перехитрила! ХА!
Последнее «Ха» он выкрикнул так, словно его с размаху ударили в спину. Ксения даже осторожно высунулась, чтобы проверить, не лежит ли Аметистов лицом вниз. Она не удивилась бы, увидев над ним покачивающегося водителя с кирпичом в руке.
Предприниматель уходил. Он шел по направлению к дому старосты, подавшись вперед, словно преодолевая сопротивление сильного ветра.
Послышалось кряхтение.
– Очумели все, – сказал водитель на удивление ясным голосом. – Очумели, реально.
Он поковылял следом за Аметистовым. Над могильной плитой тоже остановился, постоял, бормоча что-то себе под нос. Ксения была уверена, что он бросится догонять шефа, однако водитель плюхнулся в «Тойоту». Теперь она наблюдала за ним, почти не скрываясь. Оказавшись на водительском сиденье, он испустил громкий вздох облегчения.
– Видал я вас, – громко сказал водитель. – Мне к врачу надо, ясно? У меня сотрясение.
Он показал в спину шефу неприличный жест, захлопнул дверцу и уехал в сторону, противоположную той, куда шел Аметистов.
Ксения подбежала к дороге и закашлялась от пыли, стоявшей столбом в воздухе.
– Что делать-то? – в отчаянии выкрикнула она вслух.
Аметистова нужно было остановить. Она не понимала, что произошло между ним и старостой, но ощущение надвигающейся беды не оставляло ее.
Только один человек мог ей помочь. Девочка вытерла слезы и помчалась в сторону леса.
5
Цыган беспокоился. Вскидывал голову, переводил взгляд с окна на Машу, словно говоря: там что-то творится, нужно проверить. Маше было не до пса. Она еще не понимала до конца, что произошло, но догадка плавала в воздухе, как улыбка Чеширского кота. Оставалось только сказать или сделать что-то правильное, чтобы объяснение явило себя целиком.
За окном мелькнула детская фигурка. Ксения мчалась куда-то со всех ног.
– Мне надо выяснить, – сказала Маша, провожая ее взглядом. – Невозможно это так оставить…
Цыган заскулил.
– Подожди здесь. Я скоро вернусь.
Ночка гавкнула для порядка, увидев гостью, и повалилась на спину.
– Мариша! – Колыванов спешил по дорожке из сада. – Рад тебя видеть! Пойдем, пойдем. Парит-то как, а! Гроза будет.
Маша не замечала, что парит. Она смотрела на старика, доверчиво улыбавшегося ей, и чувствовала себя препаршиво.
Она ожидала, что Колыванов заговорит с ней об утреннем происшествии. Спросит, сидит ли водитель на своем ящике. Огорчится поведению Цыгана, в конце концов! Но Валентин Борисович ни словом не упомянул ни ящик, ни водителя, ни пса, и от этого внутри Маши подняла голову глуховатая тоска, точно бродячая собака, и тихонько завыла.
В комнатах пахло табаком и каким-то варевом. На плите побулькивал суп.
– Я, Мариша, навострился делать суповые заправки, – с энтузиазмом говорил Колыванов. – Удивительно удобная штука оказалась! В банку закатываю порезанные овощи, заливаю рассолом, а дальше нужно лишь выложить в бульон пару ложек – и вот готовый суп. Экономия времени значительная. Только обязательно нужно добавлять зелень. В наших широтах систематическое употребление разнообразной зелени, свежей и консервированной, – залог здорового пищеварения.
– Кстати, о здоровье, – сказала Маша. – Я ведь отчасти по этому поводу к вам и пришла, Валентин Борисович.
Колыванов выхватил очки из кармана, надел и встревоженно уставился на нее.
– Ты плохо себя чувствуешь? Присаживайся, пожалуйста!
– Нет, речь не обо мне. – Маша села, не отводя внимательного взгляда от старика. – Скажите, у Зои был парик?
Колыванов опешил.
– У Зои? Какой Зои?
– У Зои Гордеевой.
– А-а! Был, и еще какой! Она болела, и, как это часто случается, после лечения у нее выпали волосы. Но отчего вдруг такой неожиданный интерес, если не секрет?
Он озадаченно улыбался, глядя на Машу сквозь толстые линзы.
– Я сейчас объясню, – пообещала она. – А парик, Валентин Борисович, он ведь был рыжий, правда?
– Рыжее некуда! Со стороны Зои это приобретение было, так сказать, демонстративным шагом. В общем, он выглядел довольно дерзко, но к нему все быстро привыкли.
– После смерти Зои в доме хозяйничали Бутковы?
Колыванов нахмурился.
– Я не понимаю, к чему ты клонишь, Мариша… Но не вижу смысла скрывать: да, ее вещами занимались Вика и Альберт. Может быть, ты теперь объяснишь мне, к чему эти расспросы?
Маша сцепила пальцы в замок, подалась вперед.
– Неделю назад кто-то заглядывал ко мне в окно, когда я спала. Рыжеволосая женщина, волосы пышные и очень яркие. Я проснулась, увидела ее, а когда выбежала, она исчезла.
Брови Колыванова полезли на лоб.
– Что за странное происшествие! Почему же ты мне ничего не сказала? Постой! Ты уверена, что это не было, так сказать, продолжение сна? Бывают необычайно реалистичные видения, связанные, насколько мне помнится, с сонным параличом…
Маша покачала головой.
– Это был живой человек, Валентин Борисович. На траве остались следы, и на подоконнике тоже… Если бы я умела, могла бы снять отпечаток расплющенного носа со стекла. Носы, кажется, тоже у всех разные, как и подушечки пальцев.
– Ну, в таком случае это что-то невообразимое! Даже не знаю, как можно объяснить твою гостью.
– Полина Ильинична предположила, что это Вера…
Она специально сделала паузу.
– Вера? Туристка? Она вовсе не рыжая.
– Я так и подумала, – спокойно откликнулась Маша. – Полина Ильинична хотела меня успокоить и отвлечь от разнообразных догадок. У нее это получилось. Но несколько дней спустя кто-то убил одну из моих куриц.
– Что значит – убил? – возмутился Колыванов.
– Рубанул ей по шее топором, а тушку и голову художественно разложил на перилах. Я показала курицу Полине Ильиничне. Она созналась, что это дело рук Климушкина. Объяснила, что на него находит нечто вроде помутнения, и тогда он режет домашнюю птицу. Чужую, конечно. Не свою.
– Да это чушь собачья! – не выдержал Колыванов и вскочил. – Прости меня, Мариша, за резкость… Ты что-то не так поняла! Климушкин никогда не делал ничего подобного! Какое помутнение? Что за глупости про домашнюю птицу?
– Это порох, – сказала Маша.
– Что, прости?
– Порох. Который, говорят, сыплют, если нужно сбить со следа поисковую собаку. Вряд ли я тяну на овчарку… – Она на несколько секунд всерьез задумалась. – А, лабрадор! Я думаю, Полина Ильинична отвлекала лабрадора наспех сочиненной байкой про Климушкина. – Старик непонимающе моргал за очками. – Еще я думаю, она быстро сообразила, кто на самом деле убил несчастную курицу. Полина Ильинична умная женщина. А вот я – не очень. Она достала Клима, как кролика из шляпы, и я послушно уставилась на кролика. Но ведь это смехотворно! Смотреть нужно на того, кто держит его за уши.
Колыванов по-прежнему стоял, вцепившись в спинку стула, и обескураженно смотрел на нее. Он, кажется, заподозрил, что она пьяна.
– Это были Бутковы, – объяснила Маша. – Оба раза. Лицо женщины за окном показалось мне неестественным, но я никак не могла понять, в чем заключается странность. А все объяснялось просто: это был Альберт в парике. Не Виктория, а Альберт. Они накрасили ему глаза, рот, нацепили этот чертов парик – и пошли меня пугать. Вика встала на колени, он забрался ей на спину. Окна в избе высоко, человеку обычного роста не достать.
– Нет, подожди…
– А курицу, – продолжала Маша, не дав себя перебить, – они зарубили, потому что она была больная и единственная из всех дала себя поймать. Та самая, которую мы с вами лечили, между прочим. От антибиотиков ей стало лучше, но потом опять расхворалась. Наверное, она сама скончалась бы. Но все равно ее жалко.
– Чего вы сразу, Геннадий Тарасович! – жалобно начал водитель.
– Бабла они тебе сунули, что ли? Я тебе плачу мало? Кто эту корзину принес?
– Девка какая-то… малолетка…
Аметистов начал ругаться. Из него лились слова, от которых Ксении хотелось зажать уши. Но это был не просто мат. Он ругался точно так же, как живший в Анкудиновке сумасшедший старик, которого Ксения встречала несколько раз. Старик, как сказал Колыванов, был ненормальным. Когда он открывал рот, из него вместе со злобой изливалось безумие. На губах у старика изнутри запеклась черная кайма – его след.
«Да Аметистов псих конченый!» Ксения прикинула, в какую сторону бежать, если ее засекут.
– Куда они поехали? – орал тот.
– Откуда мне…
Бамц!
Аметистов влепил оплеуху водителю.
– Лучше б ты сдох!
– Мне и так досталось, и вы еще руки распускаете! – плаксиво выкрикнул водитель. Ксении показалось, он сейчас заплачет.
– Я сам узнаю, сам узнаю… – Шаги стали удаляться. – Она все это провернула. Ну, тварь! Думает, перехитрила меня… Аметистова перехитрила! ХА!
Последнее «Ха» он выкрикнул так, словно его с размаху ударили в спину. Ксения даже осторожно высунулась, чтобы проверить, не лежит ли Аметистов лицом вниз. Она не удивилась бы, увидев над ним покачивающегося водителя с кирпичом в руке.
Предприниматель уходил. Он шел по направлению к дому старосты, подавшись вперед, словно преодолевая сопротивление сильного ветра.
Послышалось кряхтение.
– Очумели все, – сказал водитель на удивление ясным голосом. – Очумели, реально.
Он поковылял следом за Аметистовым. Над могильной плитой тоже остановился, постоял, бормоча что-то себе под нос. Ксения была уверена, что он бросится догонять шефа, однако водитель плюхнулся в «Тойоту». Теперь она наблюдала за ним, почти не скрываясь. Оказавшись на водительском сиденье, он испустил громкий вздох облегчения.
– Видал я вас, – громко сказал водитель. – Мне к врачу надо, ясно? У меня сотрясение.
Он показал в спину шефу неприличный жест, захлопнул дверцу и уехал в сторону, противоположную той, куда шел Аметистов.
Ксения подбежала к дороге и закашлялась от пыли, стоявшей столбом в воздухе.
– Что делать-то? – в отчаянии выкрикнула она вслух.
Аметистова нужно было остановить. Она не понимала, что произошло между ним и старостой, но ощущение надвигающейся беды не оставляло ее.
Только один человек мог ей помочь. Девочка вытерла слезы и помчалась в сторону леса.
5
Цыган беспокоился. Вскидывал голову, переводил взгляд с окна на Машу, словно говоря: там что-то творится, нужно проверить. Маше было не до пса. Она еще не понимала до конца, что произошло, но догадка плавала в воздухе, как улыбка Чеширского кота. Оставалось только сказать или сделать что-то правильное, чтобы объяснение явило себя целиком.
За окном мелькнула детская фигурка. Ксения мчалась куда-то со всех ног.
– Мне надо выяснить, – сказала Маша, провожая ее взглядом. – Невозможно это так оставить…
Цыган заскулил.
– Подожди здесь. Я скоро вернусь.
Ночка гавкнула для порядка, увидев гостью, и повалилась на спину.
– Мариша! – Колыванов спешил по дорожке из сада. – Рад тебя видеть! Пойдем, пойдем. Парит-то как, а! Гроза будет.
Маша не замечала, что парит. Она смотрела на старика, доверчиво улыбавшегося ей, и чувствовала себя препаршиво.
Она ожидала, что Колыванов заговорит с ней об утреннем происшествии. Спросит, сидит ли водитель на своем ящике. Огорчится поведению Цыгана, в конце концов! Но Валентин Борисович ни словом не упомянул ни ящик, ни водителя, ни пса, и от этого внутри Маши подняла голову глуховатая тоска, точно бродячая собака, и тихонько завыла.
В комнатах пахло табаком и каким-то варевом. На плите побулькивал суп.
– Я, Мариша, навострился делать суповые заправки, – с энтузиазмом говорил Колыванов. – Удивительно удобная штука оказалась! В банку закатываю порезанные овощи, заливаю рассолом, а дальше нужно лишь выложить в бульон пару ложек – и вот готовый суп. Экономия времени значительная. Только обязательно нужно добавлять зелень. В наших широтах систематическое употребление разнообразной зелени, свежей и консервированной, – залог здорового пищеварения.
– Кстати, о здоровье, – сказала Маша. – Я ведь отчасти по этому поводу к вам и пришла, Валентин Борисович.
Колыванов выхватил очки из кармана, надел и встревоженно уставился на нее.
– Ты плохо себя чувствуешь? Присаживайся, пожалуйста!
– Нет, речь не обо мне. – Маша села, не отводя внимательного взгляда от старика. – Скажите, у Зои был парик?
Колыванов опешил.
– У Зои? Какой Зои?
– У Зои Гордеевой.
– А-а! Был, и еще какой! Она болела, и, как это часто случается, после лечения у нее выпали волосы. Но отчего вдруг такой неожиданный интерес, если не секрет?
Он озадаченно улыбался, глядя на Машу сквозь толстые линзы.
– Я сейчас объясню, – пообещала она. – А парик, Валентин Борисович, он ведь был рыжий, правда?
– Рыжее некуда! Со стороны Зои это приобретение было, так сказать, демонстративным шагом. В общем, он выглядел довольно дерзко, но к нему все быстро привыкли.
– После смерти Зои в доме хозяйничали Бутковы?
Колыванов нахмурился.
– Я не понимаю, к чему ты клонишь, Мариша… Но не вижу смысла скрывать: да, ее вещами занимались Вика и Альберт. Может быть, ты теперь объяснишь мне, к чему эти расспросы?
Маша сцепила пальцы в замок, подалась вперед.
– Неделю назад кто-то заглядывал ко мне в окно, когда я спала. Рыжеволосая женщина, волосы пышные и очень яркие. Я проснулась, увидела ее, а когда выбежала, она исчезла.
Брови Колыванова полезли на лоб.
– Что за странное происшествие! Почему же ты мне ничего не сказала? Постой! Ты уверена, что это не было, так сказать, продолжение сна? Бывают необычайно реалистичные видения, связанные, насколько мне помнится, с сонным параличом…
Маша покачала головой.
– Это был живой человек, Валентин Борисович. На траве остались следы, и на подоконнике тоже… Если бы я умела, могла бы снять отпечаток расплющенного носа со стекла. Носы, кажется, тоже у всех разные, как и подушечки пальцев.
– Ну, в таком случае это что-то невообразимое! Даже не знаю, как можно объяснить твою гостью.
– Полина Ильинична предположила, что это Вера…
Она специально сделала паузу.
– Вера? Туристка? Она вовсе не рыжая.
– Я так и подумала, – спокойно откликнулась Маша. – Полина Ильинична хотела меня успокоить и отвлечь от разнообразных догадок. У нее это получилось. Но несколько дней спустя кто-то убил одну из моих куриц.
– Что значит – убил? – возмутился Колыванов.
– Рубанул ей по шее топором, а тушку и голову художественно разложил на перилах. Я показала курицу Полине Ильиничне. Она созналась, что это дело рук Климушкина. Объяснила, что на него находит нечто вроде помутнения, и тогда он режет домашнюю птицу. Чужую, конечно. Не свою.
– Да это чушь собачья! – не выдержал Колыванов и вскочил. – Прости меня, Мариша, за резкость… Ты что-то не так поняла! Климушкин никогда не делал ничего подобного! Какое помутнение? Что за глупости про домашнюю птицу?
– Это порох, – сказала Маша.
– Что, прости?
– Порох. Который, говорят, сыплют, если нужно сбить со следа поисковую собаку. Вряд ли я тяну на овчарку… – Она на несколько секунд всерьез задумалась. – А, лабрадор! Я думаю, Полина Ильинична отвлекала лабрадора наспех сочиненной байкой про Климушкина. – Старик непонимающе моргал за очками. – Еще я думаю, она быстро сообразила, кто на самом деле убил несчастную курицу. Полина Ильинична умная женщина. А вот я – не очень. Она достала Клима, как кролика из шляпы, и я послушно уставилась на кролика. Но ведь это смехотворно! Смотреть нужно на того, кто держит его за уши.
Колыванов по-прежнему стоял, вцепившись в спинку стула, и обескураженно смотрел на нее. Он, кажется, заподозрил, что она пьяна.
– Это были Бутковы, – объяснила Маша. – Оба раза. Лицо женщины за окном показалось мне неестественным, но я никак не могла понять, в чем заключается странность. А все объяснялось просто: это был Альберт в парике. Не Виктория, а Альберт. Они накрасили ему глаза, рот, нацепили этот чертов парик – и пошли меня пугать. Вика встала на колени, он забрался ей на спину. Окна в избе высоко, человеку обычного роста не достать.
– Нет, подожди…
– А курицу, – продолжала Маша, не дав себя перебить, – они зарубили, потому что она была больная и единственная из всех дала себя поймать. Та самая, которую мы с вами лечили, между прочим. От антибиотиков ей стало лучше, но потом опять расхворалась. Наверное, она сама скончалась бы. Но все равно ее жалко.