Богемия?

Я не понимала, о чем он говорит, его слова звучали подобно абсурду. Мы мечтали о вине и виноградниках вроде тех, что в Тоскане или Провансе, куда остальные ездят как туристы со своими подросшими детьми, но Богемия? Даниель прогуглил адрес, усадьба находилась всего в часе езды от Праги и меньше чем в двух часах от Берлина, в горах, служивших естественной границей между Германией и Чехией.

— Страны Восточной Европы? — Я почувствовала себя вымотанной, от выпитого вина раскалывалась голова. — Я-то думала, ты мечтаешь о пансионате в Тоскане или домике в Провансе.

— Центральная Европа, — возразил он. — Прага находится гораздо западнее Стокгольма. И потом, ты хоть знаешь, сколько стоит виноградник в Провансе?

— Там же сплошные шахты по добыче угля, разве нет?

Даниель щелкнул мышкой по нескольким снимкам, и на экране появились волнистые холмы и синеющие горы, прозванные Богемской Швейцарией.

У этого края есть и другое название.

Судетская область.

Я подтащила кресло и уселась рядом с ним, глядя на сумму, которая была указана в чешских кронах. Если Даниель подсчитал все правильно, то выходило даже меньше, чем выручили наши недавно разведенные соседи за дом рядной застройки 80-х годов — точно такой же, как и наш.

— Но мы же ничего не знаем о виноделии, — возразила я.

— Так научимся. Продадим урожай, а обратно получим бутылки с нашими этикетками… Приведем в порядок несколько гостевых комнат и станем их сдавать.

— И, может, даже туристы станут платить нам за возможность принять участие в процессе и потоптать виноград, да? — Мне захотелось поддержать энтузиазм, звучавший в его голосе.

— А потом они год за годом будут снова приезжать сюда, чтобы насладиться своим собственноручно натоптанным вином.

— Скорее собственноножно…

— Кстати, а виноград до сих пор топчут? Серьезно?

Наш смех в тот вечер — громкий, заливистый, немного безумный. Он клокотал внутри нас и рвался наружу. Давно мы так не смеялись.

Говорят, нужно жить настоящим, но это совершенно невозможно. Потому что это самое «настоящее» не существует. Оно исчезает с каждой секундой. Как только я пытаюсь жить настоящим, меня тут же отбрасывает в прошлое. Должно быть, сказывается возраст. Например, запах смолы и плеск рыбацких лодок переносит меня в детство, когда мои родители снимали на лето домик в рыбацком поселке в Эстерлене, и в следующую секунду мне уже хочется плакать от того, что все это прошло и я осталась одна. Маковое поле действовало на меня точно так же, навевая грусть. Дом, в котором мы прожили больше пятнадцати лет, словно осиротел — дети разъехались, чтобы начать свою собственную жизнь, кто в Сиэтл, кто в Умео, и оставшуюся после них пустоту нечем было заполнить. И мой муж… да, мой муж, он рыскал по просторам интернета в поисках домов и усадеб и все реже куда-то выбирался. Если я предлагала ему ужин с друзьями, или поход в кино, или еще что-нибудь, он отвечал, что у него нет настроения.

Но ты, конечно, иди — звучало в ответ.

Думаю, мы живем не ради настоящего, а ради будущего. Когда мы теряем его из виду, в нас что-то умирает. Настоящее не больше, чем мгновение, когда начинается будущее. Чистота. Вид по ту сторону стекла, неизведанный горизонт. Понимание того, что с тобой может произойти все что угодно и уже ничто не будет таким, как вчера.

Снизу донеслось мурлыканье кошки.

Светло-бежевая киска сидела на земле и смотрела на меня. Их тут много шлялось по округе. Урча и мяукая, словно понимая, что их час настал — в усадьбе появились люди, а значит, и в их мисках скоро появится еда, если повезет. Глупо, конечно, но в каком-то роде это было даже приятно. Словно нас ждали и теперь радовались, что мы здесь.

Я оставила окно открытым настежь, чтобы проветрить душную комнату, и спустилась на кухню поискать что-нибудь для кошки. Из подвала доносились все те же монотонные ритмичные удары. Быть может, ему это необходимо. Что-нибудь сломать, снести, чтобы найти выход и стать свободным.





ЗАПИСЬ ИЗ ДНЕВНИКА НАБЛЮДЕНИЙ В НОЧЬ НА СРЕДУ, 6:20


Внимание.

Он проснулся.

Выглянул в окно, как раз перед рассветом.

Голый.



Где мы?

Я вижу ворота, но не вижу реки.



Вы имеете в виду озеро? Оно там, за деревьями. Когда туман рассеется, вы его увидите.

Нет, я говорю о реке.

Она дальше. Гораздо дальше.

Кто вы?


Почему я больше не вижу реки?



Там, где вы жили раньше, была река?



Мертвые несут живых.



Простите, что вы сказали?



Живые несут мертвых.

Неужели вы не видите?

Кто вы такая?

Уйдите прочь.



Что-то коснулось моей щеки, послышался тихий шепот. Почему он говорит шепотом? Открыв глаза, я не сумела разглядеть мужа — темень стояла такая, что мне показалось, что я еще сплю.

— Скорее вставай, ты должна это увидеть.

— Что?

Во сне я касалась кого-то другого, тело до сих пор хранило следы тепла. Даниель стоял, склонившись над постелью, и пытался нащупать в потемках мою руку.

— Что-то стряслось? Который час?

— Два, может, уже третий… — бросил он мимоходом, словно время было не заслуживающей внимания мелочью. — Только накинь на себя что-нибудь. Там внизу прохладно.

— В подвале?

На несколько секунд свет мощного карманного фонаря ослепил меня, после чего Даниель посветил на стул, где лежала моя одежда. Подавив в себе желание снова свернуться клубочком и заснуть, я натянула на себя платье и нашарила туфли. Даниель накинул мне на плечи одеяло. И, не говоря больше ни слова, повел меня на кухню и дальше вниз по узкой лесенке. Кажется, кожа на его ладонях стала грубее, чем была еще несколько недель назад.

Я спускалась в подвал всего пару раз, не больше. Короткий коридор с низким потолком, котельная и несколько чуланов, забитых разным хламом — такое чувство, что здесь уже много десятков лет не наводили порядок. Теперь тут стало еще грязнее, под ногами скрипела щебенка и куски кладочного раствора. Конус света уперся в дальний конец подвала, я различила груду битого кирпича. Это было все, что осталось от замурованной стены, на месте которой теперь зияла дыра, уходившая прямо во тьму.

— Оказалось куда легче, чем я думал. Замуровано было очень небрежно. — Даниель протянул мне фонарик. — Иди первой.

Пролом был не очень большим и с неровными краями, я пригнулась и полезла внутрь, царапая ноги о кирпичи. Одеяло я оставила снаружи — прохлада по ту сторону стены была даже приятна. Прежде чем опустить ногу, я посветила лучом фонарика на пол. Вдруг здесь водятся крысы или насекомые.

— Осторожнее, там лестница, — произнес мне в самое ухо Даниель. Я почувствовала его горячее дыхание и подалась назад, пытаясь снова взять его за руку. Чуть дальше, в паре метров от кирпичной стены, начиналась еще одна куда более узкая лесенка, круто уходившая вниз. Ступени из выщербленного камня были тщательно укреплены деревянными планками, провисшими по центру. Должно быть, эти ступени вытесали несколько столетий назад, подумала я. Сколько же времени ушло на то, чтобы человеческие ноги вытоптали углубления в камне? В конце лестницы я обернулась, лицо Даниеля маячило позади белым пятном. Он кивнул мне, чтобы я продолжала идти вперед. Тьма обступила меня, не давая пробиться свету от фонарика дальше чем на несколько метров вперед. Мощные стены, обнаженный скальный грунт. Никакого пола, только утоптанная земля. Я заметила, что потолок поддерживают толстые балки, и тут луч света выхватил из темноты несколько деревянных бочек. И не просто бочек, а винных деревянных бочек. Я почувствовала, как сильнее забилось сердце. Рядом валялось несколько пустых бутылок и стояла старинная проржавевшая тележка с огромными колесами. Даниель взял меня за руку и направил луч фонарика дальше вглубь. Замерев, мы оба ошеломленно выдохнули.

Там, где пещера заканчивалась, начинались ряды полок. С выпиленными в них отверстиями-держателями для винных бутылок, аккуратно уложенных и занимавших все пространство от пола до потолка.

Стало тихо, как в церкви. При виде открывшейся мне картины я ощутила благоговение.

— Вау, — прошептала я. — Как думаешь, сколько им лет?

— Много.

Мы подошли ближе. Даниель взял у меня фонарик и посветил на бутылки. Они казались темно-зелеными, может, коричневыми: при искусственном освещении цвет можно было разобрать с трудом. Покрытые тонким слоем пыли и пребывающие в полном покое.

Луч высветил этикетку, и я наклонилась ниже. Осторожно смахнула пыль и наконец сумела разобрать текст.

1937.

Я посмотрела на Даниеля и почувствовала, как у нас у обоих закружилась голова.

— Как ты думаешь, они чего-нибудь стоят?

— Без понятия.

Я осторожно повернула бутылку, чтобы рассмотреть этикетку получше. На ней была изображена картинка, логотип. Нарисованное дерево и силуэты гор. Извивающиеся изящные буквы. Müller-Thurgau, смогла я прочесть. Это мне ни о чем не говорило, разве что написано было по-немецки.

— Ну, что скажешь? Может, нам…