По пристани важно похаживал Игнат Борисович Кисель, новый артельный староста. Короб дупель-шлюпки был уже поставлен на рога, его смолили, и от этого густо воняло сосной. То есть и тут народ справно работал. Народу, кстати, опять было не так уж и много, не больше десятка, зато никто без дела не сидел. Капитан спросил у Киселя, может, чего-то не хватает, на что тот ответил, что кое-чего ещё, конечно, хотелось бы, не хватает, но на работе этого нельзя – и засмеялся. Капитан покивал, пошёл дальше.
А дальше был питейный дом. Капитан послал туда людей сказать, чтобы Илларионыч срочно закрывался.
А ещё дальше были юкагиры и их стойбище. Там было тихо, все спали, и все костры были уже погасшие. Не спал один только Панюйко, их шаман, и также горел его костёр, разложенный возле илэлэкова чума. Панюйко держал руки над огнём и что-то приговаривал. Капитан остановился рядом с ним и не садился, а смотрел, что будет дальше. А дальше Панюйко наклонился к костру и начал голыми руками выхватывать из него горящие уголья и подбрасывать их, и ловить, и вновь подбрасывать. А потом забросал их обратно в костёр, зажмурил глаза и застыл. Потом, всё так же сидя неподвижно, он начал негромко напевать какую-то мелодию без слов, и пел её довольно долго. Потом вдруг замолчал, открыл глаза и посмотрел на капитана. Капитан спросил, о чём он пел.
– Я пел для того, – сказал шаман, – чтобы узнать, когда нам лучше выходить. Духи говорят, что ещё рано.
– А когда будет не рано? – спросил капитан.
– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – ответил шаман. – Ты же всё равно выступишь тогда, когда посчитаешь это нужным. А я потом смогу только сказать, когда ты выступил – рано, поздно или вовремя.
Капитан помолчал и сказал:
– Это верно. Тогда скажи своим людям, и Илэлэку тоже скажи, что мы выступаем рано утром, когда пропоёт труба. Ты помнишь трубу?
Шаман утвердительно кивнул, что помнит. Капитан пошёл обратно.
На посаде было шумно так, как всегда бывает перед походом. А вот возле питейни, наоборот, стало тихо. Капитан самодовольно усмехнулся.
И во дворе было тихо, и возле казармы. Там только туда-сюда похаживал Костюков и отрывисто подудывал в трубу. Упражняется, подумал капитан, это похвально! И поднялся по крыльцу.
Степанида, во французском палантине и в немецком платье, в изящной накидке из чёрной лисы, с вот такущими изумрудными серьгами, с нарумяненными щеками, конечно, сидела за столом и вертела в руке чашку. А рядом стояла ещё одна чашка, и от них обеих, и, может, даже и от Степаниды, пахло чаем с ромом. Капитан остановился и снял шапку. Степанида быстро-быстро заморгала. Капитан сразу опомнился, быстро подошёл к столу, поднял Степаниду и поцеловал. Степанида заплакала – тихо. Капитан начал её утешать, говорить какие-то слова, а Степанида только ещё больше плакала.
– Чего ты плачешь? – спросил капитан. – Ведь хорошо же всё.
– Какое хорошо, – сквозь слёзы ответила Степанида. – Тебя же там могут убить!
– А! Ерунда! – воскликнул капитан. – Меня и здесь могут убить. Здесь даже ещё быстрей. Не плачь!
А она только ещё сильней заплакала и стала повторять:
– И здесь! И здесь! – и начала хвататься за него, и прижимать его к себе. А он был в кольчуге! Они стали вдвоём её снимать. Чуть сняли. Вот…
А потом, уже ночью, хотя всё равно было светло, в этих чёртовых местах летом всегда светло… капитан, глядя в окно, вдруг вспомнил, что Степанида часто у него спрашивает, почему он никогда не пишет домой писем.
– И также и они тебе тоже никогда не пишут, – прибавляла Степанида. – Почему?
– А о чём им писать? – отвечал капитан. – У них всё хорошо, вот и не пишут. Не приведи, Господь, чтоб написали!
Степанида хмурилась и замолкала. Чуяла, наверное, что здесь что-то не так! Ну да и ладно. Так оно, может, даже лучше, вдруг подумалось. Если его убьют, ей будет пенсия, она уедет обратно в свой Якутск, повдовствует, а там, глядишь, ещё раз выйдет замуж – и родит. А что! Иногда и так бывает. Детки у них так и пойдут один за другим, погодки, все мальчишки. Радостно, конечно, за Степаниду, но всё равно хорошо, что он этого не увидит, хорошо, что его чукчи зарежут, хорошо…
Нет-нет, тут же подумал капитан, нельзя о таком перед походом думать. Вот как у него уже однажды было, кстати, ровно десять лет тому назад, и мать тогда была ещё жива, и имение ещё не растащили по соседям за долги. Да и не растащили бы, когда бы было кому за ним присматривать. А так у них что было? Брата убили в Персидском походе, отец тоже умер, а сам капитан, тогда ещё просто сержант, и молодой ещё совсем, ничего не понимающий, торчал в Ярославле в гарнизоне, пятый год. И тут вдруг этот курьер! Они в трактире встретились, курьер спустился вниз поесть, а капитан (а правильней сержант) уже сидел за столом и попивал помаленьку. Курьер сел рядом. Слово за слово, они разговорились, капитан курьеру глянулся, и тот стал спрашивать, чего ты такой невесёлый. Да откуда тут будешь весёлым, сказал капитан, тогда ещё сержант, когда вот так сижу уже который год, и ничего не высидел. Э, засмеялся курьер, а иначе и быть не может. Великий государь преставился, здесь теперь надолго никакого толку не будет, а будет одна замятня, бабьи интриги всякие, так что настоящих войн ты здесь не жди, а нет войн, нет и чинов, а нет чинов, зачем такая служба? Но умные люди не дремлют, продолжил курьер, они смотрят зорко! И усмотрели, и стали помаленьку подаваться на восток! Там же чего только нет! Вот ты про серебряную гору слышал? А про ручных соболей, которых палкой бьют? А про свирепый народ чукочье? А про камчатские горы высокие, из которых огонь пышет? А про подземного оленя мамонта? Эх, ты! Да ничего ты, я вижу, не знаешь! А вот там и раздают высокие чины и платят великие деньги! Ты бы свою деревню за полгода выкупил, порадовал бы мать-старуху, на богатой соседке женился, она бы тебе деток нарожала, и ты бы записал их в гвардию, а так что? А так сиди, пей горькую! Или чего ты вдруг глазами засверкал, спросил курьер, а то ведь, если хочешь, пособлю тебе! Есть у меня один приятель, в высоких чинах, на примете, собирает партию таких, как ты, которым ничего не боязно, которые… Ну да и сам дальше знаешь. Так что, напишешь рапорт? Дать бумагу? Вот что курьер тогда наговорил, а капитан был уже крепко выпивший, кровь загорелась, и он махнул рукой: давай! Курьер оглянулся и кивнул, его денщик сбегал наверх, принёс бумагу, курьер сказал, на чьё имя писать, капитан написал, подписался, курьер похлопал его по плечу, забрал бумагу и ушёл к себе, ему заложили лошадей, и он уехал. А капитан остался и опять служил, то есть стоял в карауле, дежурил возле казённого ящика, маршировал, стрелял по мишеням…
И вдруг пришёл пакет из Петербурга, от господина полкового головы Шестакова Афанасия Федотовича, пакет пришёл на имя господина коменданта, в оном пакете было сказано, что инфантерии сержант Макаров переходит под команду вышеназванного Шестакова и, уже в подпрапорщицком звании, направляется в город Казань, а далее…
Капитан зажмурился, и наконец стало темно. Капитан долго лежал в темноте и вспоминал, как они ехали. А ехали они так нескоро, что и не представить, потому что ехало их очень много, может, тысяча, оттого и остановки у них получались очень долгие, по месяцу, по два, по три, ведь же для такой прорвы народу была нужна такая же прорва всяческих вещей, инструментов и продуктов, и оружия, и ещё многого чего другого-прочего, и ничего из этого нельзя было забыть, потому что они ехали в Камчатку, а это очень дикие места, там ни щепотки пороха и ни гвоздя, ни бумажки, ни стёклышка, ни чашки не сыщешь, всё это нужно брать с собой, и они брали, ничего не забываючи, и так они проехали сперва за Волгу, а потом в Сибирь, а это в Томск, потом в Иркутск…
И капитан заснул. Спал он очень крепко. Снилось, как убили Шестакова, как сразу пришёл Дмитрий Иванович, и они погнали чукчей. Чукчи разбегались, прятались, а после нападали сзади и били очень крепко. Но их били ещё крепче, а они опять разбегались и нападали по ночам. То есть всё это было немного не так, как рассказывал курьер, но тем не менее за эту кампанию подпрапорщик Макаров был представлен сразу к поручицкому званию, а там и к капитанскому – и получил его. Женился на Стёпке, его отправили в Нижнеколымск на комендантство…
И вдруг всё застыло. Что-то он сделал не так, так ему думалось, или он, напротив, чего-то не сделал, но вот чего? И, может, он и сегодня опять чего-то не сделал, и их завтрашний поход в очередной раз ни к чему не приведёт, кто знает! Да и во сне разве чего-нибудь решишь? И капитан спал как убитый, хотя, наверное, нельзя так сравнивать, особенно перед походом.
Глава 15
Рано утром постучали во входную дверь. Капитан сразу поднялся, сел возле подоконника и начал бриться. Степанида, было слышно, молилась за занавеской. Пришла Матрёна, затопила печь, собрала на стол. Капитан поел, встал и надел кольчугу. Вышла Степанида с большой домашней иконой, осенила капитана. Капитан поцеловал икону в ручку и перекрестился, накинул шубу, снял со стены саблю с поясом и подпоясался, потом так же сам, своими руками (чтобы после на чужих не приносили) взял ружьё, закинул за плечо и ещё раз поклонился иконе. Степанида начала читать молитвы. Читала долго и почти беззвучно. Потом подала шапку. Капитан надел её, поцеловал Степаниду в губы, поклонился ей в пояс и вышел.
На крыльце стоял Черепухин, а внизу, во дворе, построились с одной стороны Шалауров со своими охочими людьми, все и вправду были с ружьями, а со второй – Ситников с солдатами. Эти стояли в две шеренги: в первой те, кому идти в поход, а во второй те, кто остаётся. А Орлов остался возле маяка, подумал капитан и перекрестился. Костюков, увидев это, начал дуть в трубу. Капитан пошёл вперёд, к воротам, за ним пристроилась его походная команда, а уже за ними шалауровские люди. Шли налегке, потому что весь груз, как и лодки, ещё с вечера был отнесён на пристань. Костюков трубил всё громче.
Возле питейной толпились казаки, тоже разделённые на две команды, перед одной стоял Хрипунов, а перед второй Ефимов. И там же стоял Шиверкин, вестовой из Анадырска, его тоже забирали, и пока что он был с казаками.
Да и какая пока была разница? Они все шли одной колонной, и так и дошли до пристани, где киселёвских мастеровых пока что ещё не было. Зато юкагиры уже собрались, свернули табор и были готовы садиться по лодкам. Лодки у них были кожаные, лёгкие, с такими в походе, конечно, удобнее, подумал капитан, зато в бою ненадёжно. Ну да на воде они не бьются, а нам с наших тяжёлых стрелять в самый раз, подумал дальше капитан, подходя к своей лодке.
Капитанская лодка – большая, долблёная, лежала на берегу второй, за ней лежали три казачьих и две шалауровских лодки, а уже за ними илэлэковская и все остальные юкагирские. Ну а в самом переду, перед капитанской лодкой, лежала ещё одна юкагирская, так сказать передовая, дозорная лодка, а возле неё стоял Панюйко, их шаман, и улыбался. Костюков перестал дуть в трубу, капитан вышел вперёд и приказал отчаливать. Все стали сталкивать лодки и садиться в них, и отгребать от берега, выстраиваться в линию. Потом капитан дал отмашку, Костюков дунул «поход», и войско двинулось. И тут же от крепости бухнули в колокол. Потом ещё раз. И ещё. Били неровно и без подголоска. Мешков бьёт, подумал капитан, и бьёт как в бабу! Капитан поднял весло и оглянулся. На крыльце комендантского дома стояла, в белом палантине, Степанида. Капитан ей поклонился.
И почти сразу же вдоль берега начали мелькать деревья, оглядываться на крепость стало несподручно. И так по протоке они гребли ещё с четверть часа, не меньше. Когда проплывали мимо казачьего секрета, Костюков в последний раз дунул в трубу.
А потом их вынесло на Колыму и подхватило. Но они выгребли из стрежня и мало-помалу двинулись к противоположному, правому, берегу, который был ещё очень далеко и расплывался в дымке.
Через Колыму они гребли не меньше часа. Хорошо ещё, что ветер дул с моря, и течение не так сносило. Но всё равно они все крепко вымахались, даже привычные к такому делу юкагиры, поэтому когда они наконец догребли до того берега, то первым делом вытащили лодки на сухое и сделали небольшой роздых, а уже потом погребли дальше.
Ну а дальше было так – они свернули на Пантелееву протоку, и уже по ней, и только уже за полдень, выгребли на Малый Анюй…
Но никаких чукчей и никаких оленей они там не увидели – ни на воде и ни на берегу. Капитан велел остановиться. Все остановились. Капитан встал в лодке, осмотрелся по сторонам, по-прежнему ничего не увидел, повернулся к Илэлэку и недобрым голосом спросил:
– Ну и где наши чукчи?
Илэлэк вместо ответа молча указал на Панюйко, сидящего в передней лодке. Капитан посмотрел на Панюйко. Тот, ничего не отвечая, высоко поднял руку, сделал вид, будто прислушивается, а потом велел своим гребцам плыть к берегу, и указал, куда. Гребцы туда и поплыли. Тогда и капитан велел своим гребцам плыть за Панюйкой. Так они, в две лодки, и подплыли к берегу, и там, на песке, капитан увидел множество оленьих следов. Панюйко вышел из лодки и начал ходить туда-сюда, рассматривать следы, порой он даже наклонялся нюхать их… А после сказал, что это не те следы, не тех оленей, то есть они не Атч-ытагыновы и не Илэлэковы.
– Но Атч-ытагын, – вдруг прибавил Панюйко, – укрылся где-то совсем недалеко, я его чую! Поэтому надо плыть дальше и убить его! Или, если ты мне не веришь, тогда надо возвращаться домой, пока не поздно.
Капитан подумал и сказал:
– Нет, мы пока что поплывём дальше. А там я ещё подумаю.
И они так и поплыли дальше, теперь уже всем войском, и больше ничего примечательного в тот первый день на том Малом Анюе не случалось. Капитану это не понравилось, и поэтому, когда все сели ужинать, он сказал, что хочет провести военный совет, и велел призвать к нему Ефимова, Шалаурова, Илэлэка и Панюйко. Шалауров и Ефимов пришли сразу. После, немного погодя, пришёл Панюйко. Капитан спросил у него, где тойон. Тойон, ответил Панюйко, не может прийти, он хворает.
– Что это ещё за хворь такая на него вдруг напала? – спросил капитан.
– У него в ушах крепко гудит, – сказал Панюйко. – Ничего не слышит!
– Отчего это так?
– А это те почуяли, что мы за ними идём, вот и напустили на него порчу.
– А почему, – улыбаясь, спросил капитан, – только на него одного они её напустили, а на нас с тобой нет?
– Э! – также с улыбкой ответил Панюйко. – Я к этому привычный, меня порча не берёт. А вас я своим бубном прикрыл, и они мой бубен не пробили.
– Ладно, – сказал капитан. – Вижу, у тебя на всё ответы есть. Тогда ты вот на что ответь: где мой названый брат Григорий и где тойон Атч-ытагын, сколько ещё нам за ними гоняться?!
Панюйко помолчал, подумал, посчитал по пальцам и ответил:
– Я тебе завтра про это скажу. А если не скажу, можешь отрубить мне голову, и я уворачиваться не стану и отводить твою руку не стану.
– А разве можешь руку отвести? – с любопытством спросил капитан.
– Это любой шаман может, – ответил Панюйко. – На это много уменья не надо. А вот не увернуться, когда можешь увернуться, вот тут надо много смелости.
– А ты завтра уворачиваться не будешь?
– Нет, конечно! – с гордостью сказал Панюйко. – Да и зачем мне уворачиваться? Я или скажу, как оно есть на самом деле, или умру, как ты хочешь.
Капитан покачал головой, повернулся к Шалаурову, сказал:
– Никита Павлович, налей ему.
Шалауров взял баклажку, начал наливать.
– Нет-нет, – торопливо воскликнул Панюйко. – Мне этого не надо. Тени предков, с которыми я буду сегодня ночью совещаться, не любят запаха горючей воды.
Тут он поднял голову и посмотрел на небо, улыбнулся и прибавил, что предки уже сошлись и развели костёр, теперь ему нужно идти к ним, а не то они крепко на него обидятся. С этими словами Панюйко поднялся, поклонился капитану и пошёл к своим. Капитан смотрел ему в след и молчал. Шалауров вдруг сказал сердитым голосом:
– Да врёт он всё! Ничего он завтра нам не скажет. Придумает ещё какую-нибудь отговорку!
– Вот это верно, – прибавил Ефимов. – Будет водить нас за нос! Будет водить, водить, пока к своим не заведёт, и там нас передавят как гусей!
– И что ты тогда предлагаешь? – спросил капитан.
– Идти обратно! Покуда не поздно!
– А как же адъюнкт?!
На что Ефимов только засверкал глазами и ответил:
– Нет давно никакого адъюнкта! Зарезали они его и отнесли мясо на капище, и там его птицы склевали!
– Не болтай чего не знаешь! – очень сердито сказал капитан. – Пойдём и будем искать дальше, пока не найдём!
– Скорее свою смерть найдём! – сказал Ефимов.
– Это уже что кому на роду написано, – сказал уже спокойней капитан. – За адъюнктом идти и с адъюнктом остаться, это, конечно, невелика радость. Да только без него вернуться – это ещё хуже! Ты в Якутске в канцелярии бывал? Дыбу в подвале видел? И тебя же там не так просто встретят, а сразу спросят: куда девал петербургского гостя? Его к нам государыня прислала, скажут, а ты, подлец, его не досмотрел. А вот кнута тебе! А вот…
И капитан замолчал, посмотрел на Ефимова. Тот ничего уже не говорил, и головы не поднимал, смотрел в землю.
А дальше был питейный дом. Капитан послал туда людей сказать, чтобы Илларионыч срочно закрывался.
А ещё дальше были юкагиры и их стойбище. Там было тихо, все спали, и все костры были уже погасшие. Не спал один только Панюйко, их шаман, и также горел его костёр, разложенный возле илэлэкова чума. Панюйко держал руки над огнём и что-то приговаривал. Капитан остановился рядом с ним и не садился, а смотрел, что будет дальше. А дальше Панюйко наклонился к костру и начал голыми руками выхватывать из него горящие уголья и подбрасывать их, и ловить, и вновь подбрасывать. А потом забросал их обратно в костёр, зажмурил глаза и застыл. Потом, всё так же сидя неподвижно, он начал негромко напевать какую-то мелодию без слов, и пел её довольно долго. Потом вдруг замолчал, открыл глаза и посмотрел на капитана. Капитан спросил, о чём он пел.
– Я пел для того, – сказал шаман, – чтобы узнать, когда нам лучше выходить. Духи говорят, что ещё рано.
– А когда будет не рано? – спросил капитан.
– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – ответил шаман. – Ты же всё равно выступишь тогда, когда посчитаешь это нужным. А я потом смогу только сказать, когда ты выступил – рано, поздно или вовремя.
Капитан помолчал и сказал:
– Это верно. Тогда скажи своим людям, и Илэлэку тоже скажи, что мы выступаем рано утром, когда пропоёт труба. Ты помнишь трубу?
Шаман утвердительно кивнул, что помнит. Капитан пошёл обратно.
На посаде было шумно так, как всегда бывает перед походом. А вот возле питейни, наоборот, стало тихо. Капитан самодовольно усмехнулся.
И во дворе было тихо, и возле казармы. Там только туда-сюда похаживал Костюков и отрывисто подудывал в трубу. Упражняется, подумал капитан, это похвально! И поднялся по крыльцу.
Степанида, во французском палантине и в немецком платье, в изящной накидке из чёрной лисы, с вот такущими изумрудными серьгами, с нарумяненными щеками, конечно, сидела за столом и вертела в руке чашку. А рядом стояла ещё одна чашка, и от них обеих, и, может, даже и от Степаниды, пахло чаем с ромом. Капитан остановился и снял шапку. Степанида быстро-быстро заморгала. Капитан сразу опомнился, быстро подошёл к столу, поднял Степаниду и поцеловал. Степанида заплакала – тихо. Капитан начал её утешать, говорить какие-то слова, а Степанида только ещё больше плакала.
– Чего ты плачешь? – спросил капитан. – Ведь хорошо же всё.
– Какое хорошо, – сквозь слёзы ответила Степанида. – Тебя же там могут убить!
– А! Ерунда! – воскликнул капитан. – Меня и здесь могут убить. Здесь даже ещё быстрей. Не плачь!
А она только ещё сильней заплакала и стала повторять:
– И здесь! И здесь! – и начала хвататься за него, и прижимать его к себе. А он был в кольчуге! Они стали вдвоём её снимать. Чуть сняли. Вот…
А потом, уже ночью, хотя всё равно было светло, в этих чёртовых местах летом всегда светло… капитан, глядя в окно, вдруг вспомнил, что Степанида часто у него спрашивает, почему он никогда не пишет домой писем.
– И также и они тебе тоже никогда не пишут, – прибавляла Степанида. – Почему?
– А о чём им писать? – отвечал капитан. – У них всё хорошо, вот и не пишут. Не приведи, Господь, чтоб написали!
Степанида хмурилась и замолкала. Чуяла, наверное, что здесь что-то не так! Ну да и ладно. Так оно, может, даже лучше, вдруг подумалось. Если его убьют, ей будет пенсия, она уедет обратно в свой Якутск, повдовствует, а там, глядишь, ещё раз выйдет замуж – и родит. А что! Иногда и так бывает. Детки у них так и пойдут один за другим, погодки, все мальчишки. Радостно, конечно, за Степаниду, но всё равно хорошо, что он этого не увидит, хорошо, что его чукчи зарежут, хорошо…
Нет-нет, тут же подумал капитан, нельзя о таком перед походом думать. Вот как у него уже однажды было, кстати, ровно десять лет тому назад, и мать тогда была ещё жива, и имение ещё не растащили по соседям за долги. Да и не растащили бы, когда бы было кому за ним присматривать. А так у них что было? Брата убили в Персидском походе, отец тоже умер, а сам капитан, тогда ещё просто сержант, и молодой ещё совсем, ничего не понимающий, торчал в Ярославле в гарнизоне, пятый год. И тут вдруг этот курьер! Они в трактире встретились, курьер спустился вниз поесть, а капитан (а правильней сержант) уже сидел за столом и попивал помаленьку. Курьер сел рядом. Слово за слово, они разговорились, капитан курьеру глянулся, и тот стал спрашивать, чего ты такой невесёлый. Да откуда тут будешь весёлым, сказал капитан, тогда ещё сержант, когда вот так сижу уже который год, и ничего не высидел. Э, засмеялся курьер, а иначе и быть не может. Великий государь преставился, здесь теперь надолго никакого толку не будет, а будет одна замятня, бабьи интриги всякие, так что настоящих войн ты здесь не жди, а нет войн, нет и чинов, а нет чинов, зачем такая служба? Но умные люди не дремлют, продолжил курьер, они смотрят зорко! И усмотрели, и стали помаленьку подаваться на восток! Там же чего только нет! Вот ты про серебряную гору слышал? А про ручных соболей, которых палкой бьют? А про свирепый народ чукочье? А про камчатские горы высокие, из которых огонь пышет? А про подземного оленя мамонта? Эх, ты! Да ничего ты, я вижу, не знаешь! А вот там и раздают высокие чины и платят великие деньги! Ты бы свою деревню за полгода выкупил, порадовал бы мать-старуху, на богатой соседке женился, она бы тебе деток нарожала, и ты бы записал их в гвардию, а так что? А так сиди, пей горькую! Или чего ты вдруг глазами засверкал, спросил курьер, а то ведь, если хочешь, пособлю тебе! Есть у меня один приятель, в высоких чинах, на примете, собирает партию таких, как ты, которым ничего не боязно, которые… Ну да и сам дальше знаешь. Так что, напишешь рапорт? Дать бумагу? Вот что курьер тогда наговорил, а капитан был уже крепко выпивший, кровь загорелась, и он махнул рукой: давай! Курьер оглянулся и кивнул, его денщик сбегал наверх, принёс бумагу, курьер сказал, на чьё имя писать, капитан написал, подписался, курьер похлопал его по плечу, забрал бумагу и ушёл к себе, ему заложили лошадей, и он уехал. А капитан остался и опять служил, то есть стоял в карауле, дежурил возле казённого ящика, маршировал, стрелял по мишеням…
И вдруг пришёл пакет из Петербурга, от господина полкового головы Шестакова Афанасия Федотовича, пакет пришёл на имя господина коменданта, в оном пакете было сказано, что инфантерии сержант Макаров переходит под команду вышеназванного Шестакова и, уже в подпрапорщицком звании, направляется в город Казань, а далее…
Капитан зажмурился, и наконец стало темно. Капитан долго лежал в темноте и вспоминал, как они ехали. А ехали они так нескоро, что и не представить, потому что ехало их очень много, может, тысяча, оттого и остановки у них получались очень долгие, по месяцу, по два, по три, ведь же для такой прорвы народу была нужна такая же прорва всяческих вещей, инструментов и продуктов, и оружия, и ещё многого чего другого-прочего, и ничего из этого нельзя было забыть, потому что они ехали в Камчатку, а это очень дикие места, там ни щепотки пороха и ни гвоздя, ни бумажки, ни стёклышка, ни чашки не сыщешь, всё это нужно брать с собой, и они брали, ничего не забываючи, и так они проехали сперва за Волгу, а потом в Сибирь, а это в Томск, потом в Иркутск…
И капитан заснул. Спал он очень крепко. Снилось, как убили Шестакова, как сразу пришёл Дмитрий Иванович, и они погнали чукчей. Чукчи разбегались, прятались, а после нападали сзади и били очень крепко. Но их били ещё крепче, а они опять разбегались и нападали по ночам. То есть всё это было немного не так, как рассказывал курьер, но тем не менее за эту кампанию подпрапорщик Макаров был представлен сразу к поручицкому званию, а там и к капитанскому – и получил его. Женился на Стёпке, его отправили в Нижнеколымск на комендантство…
И вдруг всё застыло. Что-то он сделал не так, так ему думалось, или он, напротив, чего-то не сделал, но вот чего? И, может, он и сегодня опять чего-то не сделал, и их завтрашний поход в очередной раз ни к чему не приведёт, кто знает! Да и во сне разве чего-нибудь решишь? И капитан спал как убитый, хотя, наверное, нельзя так сравнивать, особенно перед походом.
Глава 15
Рано утром постучали во входную дверь. Капитан сразу поднялся, сел возле подоконника и начал бриться. Степанида, было слышно, молилась за занавеской. Пришла Матрёна, затопила печь, собрала на стол. Капитан поел, встал и надел кольчугу. Вышла Степанида с большой домашней иконой, осенила капитана. Капитан поцеловал икону в ручку и перекрестился, накинул шубу, снял со стены саблю с поясом и подпоясался, потом так же сам, своими руками (чтобы после на чужих не приносили) взял ружьё, закинул за плечо и ещё раз поклонился иконе. Степанида начала читать молитвы. Читала долго и почти беззвучно. Потом подала шапку. Капитан надел её, поцеловал Степаниду в губы, поклонился ей в пояс и вышел.
На крыльце стоял Черепухин, а внизу, во дворе, построились с одной стороны Шалауров со своими охочими людьми, все и вправду были с ружьями, а со второй – Ситников с солдатами. Эти стояли в две шеренги: в первой те, кому идти в поход, а во второй те, кто остаётся. А Орлов остался возле маяка, подумал капитан и перекрестился. Костюков, увидев это, начал дуть в трубу. Капитан пошёл вперёд, к воротам, за ним пристроилась его походная команда, а уже за ними шалауровские люди. Шли налегке, потому что весь груз, как и лодки, ещё с вечера был отнесён на пристань. Костюков трубил всё громче.
Возле питейной толпились казаки, тоже разделённые на две команды, перед одной стоял Хрипунов, а перед второй Ефимов. И там же стоял Шиверкин, вестовой из Анадырска, его тоже забирали, и пока что он был с казаками.
Да и какая пока была разница? Они все шли одной колонной, и так и дошли до пристани, где киселёвских мастеровых пока что ещё не было. Зато юкагиры уже собрались, свернули табор и были готовы садиться по лодкам. Лодки у них были кожаные, лёгкие, с такими в походе, конечно, удобнее, подумал капитан, зато в бою ненадёжно. Ну да на воде они не бьются, а нам с наших тяжёлых стрелять в самый раз, подумал дальше капитан, подходя к своей лодке.
Капитанская лодка – большая, долблёная, лежала на берегу второй, за ней лежали три казачьих и две шалауровских лодки, а уже за ними илэлэковская и все остальные юкагирские. Ну а в самом переду, перед капитанской лодкой, лежала ещё одна юкагирская, так сказать передовая, дозорная лодка, а возле неё стоял Панюйко, их шаман, и улыбался. Костюков перестал дуть в трубу, капитан вышел вперёд и приказал отчаливать. Все стали сталкивать лодки и садиться в них, и отгребать от берега, выстраиваться в линию. Потом капитан дал отмашку, Костюков дунул «поход», и войско двинулось. И тут же от крепости бухнули в колокол. Потом ещё раз. И ещё. Били неровно и без подголоска. Мешков бьёт, подумал капитан, и бьёт как в бабу! Капитан поднял весло и оглянулся. На крыльце комендантского дома стояла, в белом палантине, Степанида. Капитан ей поклонился.
И почти сразу же вдоль берега начали мелькать деревья, оглядываться на крепость стало несподручно. И так по протоке они гребли ещё с четверть часа, не меньше. Когда проплывали мимо казачьего секрета, Костюков в последний раз дунул в трубу.
А потом их вынесло на Колыму и подхватило. Но они выгребли из стрежня и мало-помалу двинулись к противоположному, правому, берегу, который был ещё очень далеко и расплывался в дымке.
Через Колыму они гребли не меньше часа. Хорошо ещё, что ветер дул с моря, и течение не так сносило. Но всё равно они все крепко вымахались, даже привычные к такому делу юкагиры, поэтому когда они наконец догребли до того берега, то первым делом вытащили лодки на сухое и сделали небольшой роздых, а уже потом погребли дальше.
Ну а дальше было так – они свернули на Пантелееву протоку, и уже по ней, и только уже за полдень, выгребли на Малый Анюй…
Но никаких чукчей и никаких оленей они там не увидели – ни на воде и ни на берегу. Капитан велел остановиться. Все остановились. Капитан встал в лодке, осмотрелся по сторонам, по-прежнему ничего не увидел, повернулся к Илэлэку и недобрым голосом спросил:
– Ну и где наши чукчи?
Илэлэк вместо ответа молча указал на Панюйко, сидящего в передней лодке. Капитан посмотрел на Панюйко. Тот, ничего не отвечая, высоко поднял руку, сделал вид, будто прислушивается, а потом велел своим гребцам плыть к берегу, и указал, куда. Гребцы туда и поплыли. Тогда и капитан велел своим гребцам плыть за Панюйкой. Так они, в две лодки, и подплыли к берегу, и там, на песке, капитан увидел множество оленьих следов. Панюйко вышел из лодки и начал ходить туда-сюда, рассматривать следы, порой он даже наклонялся нюхать их… А после сказал, что это не те следы, не тех оленей, то есть они не Атч-ытагыновы и не Илэлэковы.
– Но Атч-ытагын, – вдруг прибавил Панюйко, – укрылся где-то совсем недалеко, я его чую! Поэтому надо плыть дальше и убить его! Или, если ты мне не веришь, тогда надо возвращаться домой, пока не поздно.
Капитан подумал и сказал:
– Нет, мы пока что поплывём дальше. А там я ещё подумаю.
И они так и поплыли дальше, теперь уже всем войском, и больше ничего примечательного в тот первый день на том Малом Анюе не случалось. Капитану это не понравилось, и поэтому, когда все сели ужинать, он сказал, что хочет провести военный совет, и велел призвать к нему Ефимова, Шалаурова, Илэлэка и Панюйко. Шалауров и Ефимов пришли сразу. После, немного погодя, пришёл Панюйко. Капитан спросил у него, где тойон. Тойон, ответил Панюйко, не может прийти, он хворает.
– Что это ещё за хворь такая на него вдруг напала? – спросил капитан.
– У него в ушах крепко гудит, – сказал Панюйко. – Ничего не слышит!
– Отчего это так?
– А это те почуяли, что мы за ними идём, вот и напустили на него порчу.
– А почему, – улыбаясь, спросил капитан, – только на него одного они её напустили, а на нас с тобой нет?
– Э! – также с улыбкой ответил Панюйко. – Я к этому привычный, меня порча не берёт. А вас я своим бубном прикрыл, и они мой бубен не пробили.
– Ладно, – сказал капитан. – Вижу, у тебя на всё ответы есть. Тогда ты вот на что ответь: где мой названый брат Григорий и где тойон Атч-ытагын, сколько ещё нам за ними гоняться?!
Панюйко помолчал, подумал, посчитал по пальцам и ответил:
– Я тебе завтра про это скажу. А если не скажу, можешь отрубить мне голову, и я уворачиваться не стану и отводить твою руку не стану.
– А разве можешь руку отвести? – с любопытством спросил капитан.
– Это любой шаман может, – ответил Панюйко. – На это много уменья не надо. А вот не увернуться, когда можешь увернуться, вот тут надо много смелости.
– А ты завтра уворачиваться не будешь?
– Нет, конечно! – с гордостью сказал Панюйко. – Да и зачем мне уворачиваться? Я или скажу, как оно есть на самом деле, или умру, как ты хочешь.
Капитан покачал головой, повернулся к Шалаурову, сказал:
– Никита Павлович, налей ему.
Шалауров взял баклажку, начал наливать.
– Нет-нет, – торопливо воскликнул Панюйко. – Мне этого не надо. Тени предков, с которыми я буду сегодня ночью совещаться, не любят запаха горючей воды.
Тут он поднял голову и посмотрел на небо, улыбнулся и прибавил, что предки уже сошлись и развели костёр, теперь ему нужно идти к ним, а не то они крепко на него обидятся. С этими словами Панюйко поднялся, поклонился капитану и пошёл к своим. Капитан смотрел ему в след и молчал. Шалауров вдруг сказал сердитым голосом:
– Да врёт он всё! Ничего он завтра нам не скажет. Придумает ещё какую-нибудь отговорку!
– Вот это верно, – прибавил Ефимов. – Будет водить нас за нос! Будет водить, водить, пока к своим не заведёт, и там нас передавят как гусей!
– И что ты тогда предлагаешь? – спросил капитан.
– Идти обратно! Покуда не поздно!
– А как же адъюнкт?!
На что Ефимов только засверкал глазами и ответил:
– Нет давно никакого адъюнкта! Зарезали они его и отнесли мясо на капище, и там его птицы склевали!
– Не болтай чего не знаешь! – очень сердито сказал капитан. – Пойдём и будем искать дальше, пока не найдём!
– Скорее свою смерть найдём! – сказал Ефимов.
– Это уже что кому на роду написано, – сказал уже спокойней капитан. – За адъюнктом идти и с адъюнктом остаться, это, конечно, невелика радость. Да только без него вернуться – это ещё хуже! Ты в Якутске в канцелярии бывал? Дыбу в подвале видел? И тебя же там не так просто встретят, а сразу спросят: куда девал петербургского гостя? Его к нам государыня прислала, скажут, а ты, подлец, его не досмотрел. А вот кнута тебе! А вот…
И капитан замолчал, посмотрел на Ефимова. Тот ничего уже не говорил, и головы не поднимал, смотрел в землю.