– Но за сегодня уже не дойти.
Капитан подумал и сказал:
– Тогда стреляй!
Пыжиков задрал вверх ружьё, выстрелил. Подождали, но ответа не было.
– И огня не подают, – сказал Пыжиков.
– Неладно что-то там у них, – сказал Синельников.
Все промолчали. Стояли, смотрели вперёд, где, как сказал Пыжиков, он видел маяк. После капитан не выдержал, ещё спросил:
– Что там ещё?
– Всё по-прежнему, – ответил Пыжиков. – Молчат!
Капитан подумал, осмотрелся, лёд был ещё крепок, и приказал поворачивать к правому берегу.
– По реке, – прибавил он, – мы не дойдём, не успеем. Лёд уже вот-вот сорвётся.
И они пошли. Шли скорым шагом. Лёд начал громко трещать. Они побежали. Теперь собак не нужно было погонять, они всё чуяли, бежали как могли. Так они все бежали, может, целый час, покуда добежали. А правый берег был крутой, обрывистый, бросили верёвку с крючьями, Мешков, как самый лёгкий, полез первым, потом все за ним. Нет, сперва нарты и собак, а уже после остальные. Передохнули, отдышались и двинулись дальше. Шли, молчали. До маяка, по подсчётам капитана, оставалось версты три. Но и время было уже почти что полунощное, даже по летнему времени сумеречное. Можно было объявить привал, но капитан не объявлял, а он только приказал, чтобы взяли ружья под курок. Теперь капитан шёл впереди. Того бугра, на котором якобы стоял маяк, из-за поворота берега видно не было.
Зато реку было видно далеко. Вперёд, вниз про течению, она была белая, ровная, и сзади тоже поначалу ровная, но зато чем дальше назад, тем на ней было всё больше и больше чёрных трещин. И шум оттуда становился всё громче и громче. Ледоход, подумал капитан, остались бы на нашем берегу, снесло бы.
А так они шли по высокому ровному месту. Сейчас, подумал капитан, они перевалят через сопку, и им сразу всё откроется.
Так оно и случилось. Они поднялись на вершину сопки и увидели…
Но что они увидели, то и увидели, и ничего один другому не сказали, а пошли дальше, вперёд. Меркулов вёл собак. Собаки выли, упирались, Меркулов их пинал, и они шли. Капитан смотрел на сруб, считал венцы. Их оказалось двадцать два. Почти на треть успели положить, подумал капитан, снимая шапку. Остальные поснимали тоже.
Первым на поляне лежал Софрон Лукьянович. У него была пробита грудь. Копьём, подумал капитан, обошлись и без железа. Лицо у Софрона было всё исклёвано, и глаз, конечно, уже не было, Атч-ытагынов ворон, что ли, прилетал? Капитан перекрестился, пошёл дальше.
Дальше лежал Орлов без головы. Голова лежала рядом, и тоже безглазая.
Мастеровые, шестеро, лежали кто где, они, наверное, кинулись разбегаться, но им не дали. Всех убили. И всех клевал ворон. И убиты они были не так и давно – вчера или позавчера.
А вот адъюнкта, ни живого, ни мёртвого, нигде не было – ни возле шалашей, ни возле кострища, ни возле маяка, ни в нём самом. Да, и ещё: пропали все восемь ружей, и порох, и свинец, нарты и ездовые собаки. А остальное всё было на месте – и провизия, и подарки для инородцев, и даже диковинные адъюнктовы инструменты. Крокодиловая сумка была взрезана, инструменты высыпаны на землю и там и оставлены. Капитан велел их прибрать. Когда прибирали, он заметил, что одного инструмента всё же не хватает – горного молоточка. Зачем он им, подумал капитан, и где сам адъюнкт, он тоже им зачем? Или его в реку сбросили? Капитан подошёл к обрыву, посмотрел вниз, но ничего подозрительного там не увидел. Тогда он вернулся на поляну, прямо посередине которой стояло вкопанное в землю бревно.
Когда, ещё только подходя к убитым, капитан впервые увидел его, то подумал, что это какой-то геодезический знак, поставленный по приказу адъюнкта, и не стал его рассматривать, а прошёл дальше. Зато теперь он остановился возле этого бревна и увидел, что оно расписано диковинными знаками – где просто незамысловатыми чёрточками и крестиками, а где и рисунками. Рисунки были очень простые, неумелые, так адъюнкт не рисовал бы, думал капитан, у адъюнкта рисунки похожи на живую жизнь, а здесь была какая-то диковинная, и даже не жизнь, а скорее чертовщина. Подумав так, капитан начал осматриваться. Поляна, на которой софроновы мастеровые начали строить маяк, с одной стороны нависала над рекой, и с другой тоже был обрыв, за которым стояли две сопки, и обе в снегу. А дальше, думал капитан, будут ещё две сопки, и ещё и ещё – и так, вдоль морского берега, они будут стоять до так называемого Большого Бараньего камня, дальше которого никто из наших ещё никогда не ходил, потому что море там никогда не очищается от льда, лёд там стоит круглый год, Шалауров говорил об этом, но адъюнкт не верил. А где теперь адъюнкт? Капитан ещё раз, и очень внимательно, осмотрел те две ближайшие сопки, но ничего и никого на них не увидел, развернулся и пошёл обратно, к кострищу. Там его ждали солдаты. Никто ни о чём не спрашивал.
– Надо их похоронить, – сказал капитан. – Но по-походному, не мешкая.
Так и было сделано. Убитых сложили вместе и накрыли топляком, капитан прочёл молитву. Потом надел шапку и осмотрелся. Солдаты тоже надевали шапки. Все опять молчали. Все просто смотрели на него и ждали. Тогда капитан сказал:
– Господин академический адъюнкт пропал куда-то, и одни мы его не найдём. Поэтому нам сейчас первым делом надо вернуться в крепость, взять подмоги и посоветоваться с нашими. Может, кто-нибудь знает, что это такое, – и он кивнул на бревно. – И если мне скажут, что это сделали чукчи, то я спрошу с чукчей, а если не они, то я буду спрашивать не с них. Но я спрошу! – очень сердито сказал он. – Это моё дело, и я и его сделаю, вот крест! – И он перекрестился, и прибавил: – А вы пока давайте собирайтесь!
Пока они собирались, капитан ещё раз прошёл по поляне, но там всё уже было крепко затоптано, старые следы были видны только с краю, и то это были самые обычные следы от оленьих сапог – торбазов, в которых могли ходить и чукчи, и юкагиры, и коряки, и наши, и даже сам капитан был в них тогда обут. Ну а других следов или ещё каких-либо особенностей там видно не было. Кроме того бревна, конечно. Капитан хотел ещё раз подойти к нему, но тут его окликнули. Капитан оборотился и увидел, что его люди уже собрались, нарты нагружены, собаки впряжены. Капитан перекрестился, развернулся и пошёл. За ним поехали нарты, за нартами пошли солдаты.
А внизу, было слышно, шумела река. Там уже начался ледоход.
Но капитан на реку не смотрел, потому что никакой опасности оттуда быть не могло. Те, которые убили наших, думал капитан, ушли за сопки. И это, скорее всего, были чукчи, потому что ни юкагиры, ни коряки так далеко на север не откочёвывают. И даже более того, сердито думал капитан, это были не просто чукчи, а чукчи Атч-ытагынова племени, и они это сделали не вдруг ни с того ни с сего, а Атч-ытагын заранее предупреждал капитана, что он не потерпит на своей земле чужого колдуна, потому что это не по их законам, а по их законам таких надо убивать. И он, может, уже и убил его, а теперь везёт его труп показать другим тойонам свою силу. Или для чего-нибудь ещё, кто их поймёт, с досадой думал капитан, а вслух, конечно, ничего не говорил. Да солдаты ничего у него и не спрашивали, они были привычны к тому, что капитан всегда молчит.
Так он и молчал в тот день до полудня, а потом скомандовал привал. Они были ещё в тундре, до леса было ещё далеко, поэтому для костра они с большим трудом собрали кучу ивовых прутьев, немного погрелись и передохнули. Потом Пыжиков становился Синельникову на плечи и смотрел по сторонам, высматривая, как он сказал, вероятного неприятеля. Но никого нигде видно не было, и они пошли дальше.
На ночном привале было уже легче – они вступили в тайгу, развели большой костёр, как следует обогрелись и обсушились. Также и ужин был горячий. А после ужина, дождавшись, когда капитан уляжется спать, солдаты стали вспомнить о маяке и об убитых там, и предполагать, что там могло случиться. Предполагали всякую нелепицу, капитан накрывался с головой, чтобы всего этого не слышать, но не помогало.
Весь второй день они шли по тайге, по чукочьей тропе, и держали ружья под курок, на всякий случай. Ночью опять вспоминали убитых и гадали, что бы это могло значить.
На третий день приморозило, тащить нарты стало легче. А ночью, среди прочих глупостей, солдаты стали вспоминать и о Серебряной горе. Капитан лежал за нартами, молчал и гневно удивлялся тому, что при чём здесь эта гора, если она вообще существует, ведь на эту гору, как говорили будто бы знающие люди, инородцы приводят своих колдунов и казнят их, кровь колдунов проливается на гору, гора становится серебряной, инородцы обламывают с неё серебра сколько надо, привозят его в Нижнеколымск и платят им ясак. Какая глупость, думал капитан, невольно вынужденный слушать эти дурацкие байки, да никогда никто из инородцев не привозил в крепость серебра ни на полногтя! И в ясачных книгах нет ни одной записи о серебре, а эти записи ведутся уже почти восемьдесят лет, то есть ещё от Стадухина, да и ни на одном инородце никто от веку не видел ни одного серебряного украшения! Но людям что, людям только позволь почесать языком, и им больше ничего не надо! Подумав так, капитан перевернулся на другой бок, накрылся оленьей шкурой, прочёл Отче Наш и заснул.
На четвёртый день они прошли ещё вёрст двадцать и уже к полудню остановились напротив их, опять же Стадухинской, протоки. А река там широченная, версты четыре, не меньше, а лёд уже почти прошёл, вода была чистая, чёрная, только иногда по ней промелькивали полузатопленные льдины-шатуны. Пыжиков опять встал на плечи Синельникову и начал показывать руками, что это свои. На том берегу, в казачьем секрете, их заметили и вскоре выслали за ними карбас. Карбас шёл долго, его постоянно сносило. Потом он наконец причалил. Капитан, солдаты и собаки начали всходить на него, садиться. А где остальные, спросили казаки, чего вы их там оставили.
– Их там не мы, их там чукчи оставили, – просто ответил капитан.
– Всех, что ли? – спросили казаки.
Капитан кивнул, что всех.
И больше он в беседу не вступал. Солдаты затащили нарты и весь груз, расселись. Казаки отчалили. Солдаты начали, по одному, рассказывать. Начинали спокойно, негромко. А чем дальше, выходило тем громче и злее. Ну а когда причалили к нашему берегу и подступили к секрету, и оттуда вышли ещё казаки, то рассказ получился ещё азартнее.
Ну а когда вошли в Нижнеколымск, то капитан по-прежнему шёл впереди, за ним шли его солдаты, а за солдатами толпа всё умножалась и умножалась. Так что когда они прошли в ворота крепости, то затолпили народом весь двор. Капитан поднялся на крыльцо, а там уже стояли Степанида с Черепухиным, повернулся к людям и сказал:
– Солдат Иван Орлов, артельный староста Софрон Пальцев и шестеро мастеровых, бывших при них, убиты, – снял шапку и перекрестился.
Все молчали. Капитан подумал и прибавил:
– За государыню смерть приняли. Солдатской вдове Марье Орловой будет сегодня же выдано единовременное вспомоществование, а далее подадим в Якутск бумаги, и ей будет назначен пенсион. Марья, ты меня слышишь?
Из толпы показали, что слышит. Капитан повернулся к Черепухину. Черепухин согласно кивнул. Из толпы стали спрашивать, какое там было дело и с кем.
– С неприятелем, – кратко ответил капитан. – После всё расскажем, а пока что расходитесь. – И уже собрался уходить, но посмотрел на Степаниду и прибавил: – За веру люди полегли. Жёнки, все, которых не назвал, все завтра приходите в съезжую. И у кого дети, те с детьми, чтоб было видно.
И уже только после этого ушёл к себе.
Но не успел зайти и снова посмотреть на Степаниду, как дверь уже открылась, и вошли Хрипунов с Шалауровым, а за ними шёл и Черепухин.
И что было делать? Степанида кликнула Матрёну – накрывать. Капитан и гости сели. Капитан начал рассказывать. Рассказывал он кратко, без прикрас, то есть по существу, как сказал бы адъюнкт. Когда он закончил, все молчали, думали. Потом Черепухин врастяжку сказал:
– Какое-то их колдовство чукочье.
– Да, – сказал Хрипунов, – тут надо у Илэлэка спрашивать. Да его так и так звать надо. Одним нам с чукчами не справиться. И оставлять так нельзя! Вот нам и нужен Илэлэк!
– А я думаю, – сказал Шалауров, – что уже поздно. Они его на Серебряную гору отвезли и там закололи. И серебра наломали! Теперь повезут его в Америку и там у своих родичей на меха наменяют. На чёрных лисиц!
Капитан тяжко вздохнул. Шалауров разозлился и сказал:
– Не веришь? А вот крест!
И побожился. Все молчали. Тогда Хрипунов опять сказал, что как ни крути, а надо звать Илэлэка, и там будет видно, – и взялся за шапку. И Черепухин тоже встал. И Шалауров.
Когда они остались вдвоём, Степанида подошла к капитану, обняла его и тихонько заплакала. И капитану почему-то сразу стало легче! Он начал гладить Степаниду по спине и успокаивать. И она плакала и плакала, а он успокаивал и успокаивал, и им обоим было хорошо.
Глава 13
А вот выспаться в ту ночь капитану не дали. Солнце было ещё совсем низко, когда кто-то вдруг взбежал на крыльцо и начал стучать щеколдой. Капитан сразу открыл глаза и, как был в одном нательном, встал, пошёл и открыл дверь. На крыльце стоял Мешков.
– Ваше благородие! – сказал он сбивчиво. – Пришли!
– Кто?
– Илэлэк со своими! По протоке! Сзади!
– Остановить их, сволочей!
– Остановили, ваше благородие, – сказал Мешков. – Там же хрипуновские стоят.
– И что?
– Они, сказали, к вам идут. Их князь, сказали, хочет с вами совещаться.
– Ночью? – сердито спросил капитан.
Мешков молчал.
– Ладно, – сказал уже не так сердито капитан. – Иди и вели их дальше не пускать. Особенно к пристани. Скажи: капитан велел стрелять, если попрут. А сам капитан, скажи, ещё пока что почивает. Поотпочивает и выйдет, и посовещается, а пока он ещё спит. Пусть подождут. Иди!
Мешков ушёл скорым шагом. Капитан вернулся в горницу, полез в печь, взял тёплой воды, сел к окну и начал бриться. Степанида спросила, в чём дело.
– Илэлэк пришёл, – ответил капитан. – Прямо воровство какое-то! Кто-то ему всегда доносит! Только вчера про него говорили, и вот он уже здесь.
– Это не воровство, – сказала Степанида, – а это у него шаман хороший. Сразу чует!
– Да хоть бы и сразу, – сказал капитан, – так им же до нас ехать ещё три дня, никак не меньше!
– Значит, – сказала Степанида, – за три дня заранее шаман почуял. И они три дня тому назад и выехали. И вот как раз к делу приехали.
Капитан подумал, посопел, потом очень сердито сказал:
– Суеверие всё это. И язычество!
И начал дальше бриться. И порезался! Степанида встала с лавки, накинула халат (китайский), вышла в горницу и постучала в стену. Пришла Матрёна, стала растапливать печь. Потом вышла чистить сапоги. Вернулась, капитан оделся и переобулся, взял у Степаниды саблю, сказал, что скоро вернётся, и вышел.
Капитан подумал и сказал:
– Тогда стреляй!
Пыжиков задрал вверх ружьё, выстрелил. Подождали, но ответа не было.
– И огня не подают, – сказал Пыжиков.
– Неладно что-то там у них, – сказал Синельников.
Все промолчали. Стояли, смотрели вперёд, где, как сказал Пыжиков, он видел маяк. После капитан не выдержал, ещё спросил:
– Что там ещё?
– Всё по-прежнему, – ответил Пыжиков. – Молчат!
Капитан подумал, осмотрелся, лёд был ещё крепок, и приказал поворачивать к правому берегу.
– По реке, – прибавил он, – мы не дойдём, не успеем. Лёд уже вот-вот сорвётся.
И они пошли. Шли скорым шагом. Лёд начал громко трещать. Они побежали. Теперь собак не нужно было погонять, они всё чуяли, бежали как могли. Так они все бежали, может, целый час, покуда добежали. А правый берег был крутой, обрывистый, бросили верёвку с крючьями, Мешков, как самый лёгкий, полез первым, потом все за ним. Нет, сперва нарты и собак, а уже после остальные. Передохнули, отдышались и двинулись дальше. Шли, молчали. До маяка, по подсчётам капитана, оставалось версты три. Но и время было уже почти что полунощное, даже по летнему времени сумеречное. Можно было объявить привал, но капитан не объявлял, а он только приказал, чтобы взяли ружья под курок. Теперь капитан шёл впереди. Того бугра, на котором якобы стоял маяк, из-за поворота берега видно не было.
Зато реку было видно далеко. Вперёд, вниз про течению, она была белая, ровная, и сзади тоже поначалу ровная, но зато чем дальше назад, тем на ней было всё больше и больше чёрных трещин. И шум оттуда становился всё громче и громче. Ледоход, подумал капитан, остались бы на нашем берегу, снесло бы.
А так они шли по высокому ровному месту. Сейчас, подумал капитан, они перевалят через сопку, и им сразу всё откроется.
Так оно и случилось. Они поднялись на вершину сопки и увидели…
Но что они увидели, то и увидели, и ничего один другому не сказали, а пошли дальше, вперёд. Меркулов вёл собак. Собаки выли, упирались, Меркулов их пинал, и они шли. Капитан смотрел на сруб, считал венцы. Их оказалось двадцать два. Почти на треть успели положить, подумал капитан, снимая шапку. Остальные поснимали тоже.
Первым на поляне лежал Софрон Лукьянович. У него была пробита грудь. Копьём, подумал капитан, обошлись и без железа. Лицо у Софрона было всё исклёвано, и глаз, конечно, уже не было, Атч-ытагынов ворон, что ли, прилетал? Капитан перекрестился, пошёл дальше.
Дальше лежал Орлов без головы. Голова лежала рядом, и тоже безглазая.
Мастеровые, шестеро, лежали кто где, они, наверное, кинулись разбегаться, но им не дали. Всех убили. И всех клевал ворон. И убиты они были не так и давно – вчера или позавчера.
А вот адъюнкта, ни живого, ни мёртвого, нигде не было – ни возле шалашей, ни возле кострища, ни возле маяка, ни в нём самом. Да, и ещё: пропали все восемь ружей, и порох, и свинец, нарты и ездовые собаки. А остальное всё было на месте – и провизия, и подарки для инородцев, и даже диковинные адъюнктовы инструменты. Крокодиловая сумка была взрезана, инструменты высыпаны на землю и там и оставлены. Капитан велел их прибрать. Когда прибирали, он заметил, что одного инструмента всё же не хватает – горного молоточка. Зачем он им, подумал капитан, и где сам адъюнкт, он тоже им зачем? Или его в реку сбросили? Капитан подошёл к обрыву, посмотрел вниз, но ничего подозрительного там не увидел. Тогда он вернулся на поляну, прямо посередине которой стояло вкопанное в землю бревно.
Когда, ещё только подходя к убитым, капитан впервые увидел его, то подумал, что это какой-то геодезический знак, поставленный по приказу адъюнкта, и не стал его рассматривать, а прошёл дальше. Зато теперь он остановился возле этого бревна и увидел, что оно расписано диковинными знаками – где просто незамысловатыми чёрточками и крестиками, а где и рисунками. Рисунки были очень простые, неумелые, так адъюнкт не рисовал бы, думал капитан, у адъюнкта рисунки похожи на живую жизнь, а здесь была какая-то диковинная, и даже не жизнь, а скорее чертовщина. Подумав так, капитан начал осматриваться. Поляна, на которой софроновы мастеровые начали строить маяк, с одной стороны нависала над рекой, и с другой тоже был обрыв, за которым стояли две сопки, и обе в снегу. А дальше, думал капитан, будут ещё две сопки, и ещё и ещё – и так, вдоль морского берега, они будут стоять до так называемого Большого Бараньего камня, дальше которого никто из наших ещё никогда не ходил, потому что море там никогда не очищается от льда, лёд там стоит круглый год, Шалауров говорил об этом, но адъюнкт не верил. А где теперь адъюнкт? Капитан ещё раз, и очень внимательно, осмотрел те две ближайшие сопки, но ничего и никого на них не увидел, развернулся и пошёл обратно, к кострищу. Там его ждали солдаты. Никто ни о чём не спрашивал.
– Надо их похоронить, – сказал капитан. – Но по-походному, не мешкая.
Так и было сделано. Убитых сложили вместе и накрыли топляком, капитан прочёл молитву. Потом надел шапку и осмотрелся. Солдаты тоже надевали шапки. Все опять молчали. Все просто смотрели на него и ждали. Тогда капитан сказал:
– Господин академический адъюнкт пропал куда-то, и одни мы его не найдём. Поэтому нам сейчас первым делом надо вернуться в крепость, взять подмоги и посоветоваться с нашими. Может, кто-нибудь знает, что это такое, – и он кивнул на бревно. – И если мне скажут, что это сделали чукчи, то я спрошу с чукчей, а если не они, то я буду спрашивать не с них. Но я спрошу! – очень сердито сказал он. – Это моё дело, и я и его сделаю, вот крест! – И он перекрестился, и прибавил: – А вы пока давайте собирайтесь!
Пока они собирались, капитан ещё раз прошёл по поляне, но там всё уже было крепко затоптано, старые следы были видны только с краю, и то это были самые обычные следы от оленьих сапог – торбазов, в которых могли ходить и чукчи, и юкагиры, и коряки, и наши, и даже сам капитан был в них тогда обут. Ну а других следов или ещё каких-либо особенностей там видно не было. Кроме того бревна, конечно. Капитан хотел ещё раз подойти к нему, но тут его окликнули. Капитан оборотился и увидел, что его люди уже собрались, нарты нагружены, собаки впряжены. Капитан перекрестился, развернулся и пошёл. За ним поехали нарты, за нартами пошли солдаты.
А внизу, было слышно, шумела река. Там уже начался ледоход.
Но капитан на реку не смотрел, потому что никакой опасности оттуда быть не могло. Те, которые убили наших, думал капитан, ушли за сопки. И это, скорее всего, были чукчи, потому что ни юкагиры, ни коряки так далеко на север не откочёвывают. И даже более того, сердито думал капитан, это были не просто чукчи, а чукчи Атч-ытагынова племени, и они это сделали не вдруг ни с того ни с сего, а Атч-ытагын заранее предупреждал капитана, что он не потерпит на своей земле чужого колдуна, потому что это не по их законам, а по их законам таких надо убивать. И он, может, уже и убил его, а теперь везёт его труп показать другим тойонам свою силу. Или для чего-нибудь ещё, кто их поймёт, с досадой думал капитан, а вслух, конечно, ничего не говорил. Да солдаты ничего у него и не спрашивали, они были привычны к тому, что капитан всегда молчит.
Так он и молчал в тот день до полудня, а потом скомандовал привал. Они были ещё в тундре, до леса было ещё далеко, поэтому для костра они с большим трудом собрали кучу ивовых прутьев, немного погрелись и передохнули. Потом Пыжиков становился Синельникову на плечи и смотрел по сторонам, высматривая, как он сказал, вероятного неприятеля. Но никого нигде видно не было, и они пошли дальше.
На ночном привале было уже легче – они вступили в тайгу, развели большой костёр, как следует обогрелись и обсушились. Также и ужин был горячий. А после ужина, дождавшись, когда капитан уляжется спать, солдаты стали вспомнить о маяке и об убитых там, и предполагать, что там могло случиться. Предполагали всякую нелепицу, капитан накрывался с головой, чтобы всего этого не слышать, но не помогало.
Весь второй день они шли по тайге, по чукочьей тропе, и держали ружья под курок, на всякий случай. Ночью опять вспоминали убитых и гадали, что бы это могло значить.
На третий день приморозило, тащить нарты стало легче. А ночью, среди прочих глупостей, солдаты стали вспоминать и о Серебряной горе. Капитан лежал за нартами, молчал и гневно удивлялся тому, что при чём здесь эта гора, если она вообще существует, ведь на эту гору, как говорили будто бы знающие люди, инородцы приводят своих колдунов и казнят их, кровь колдунов проливается на гору, гора становится серебряной, инородцы обламывают с неё серебра сколько надо, привозят его в Нижнеколымск и платят им ясак. Какая глупость, думал капитан, невольно вынужденный слушать эти дурацкие байки, да никогда никто из инородцев не привозил в крепость серебра ни на полногтя! И в ясачных книгах нет ни одной записи о серебре, а эти записи ведутся уже почти восемьдесят лет, то есть ещё от Стадухина, да и ни на одном инородце никто от веку не видел ни одного серебряного украшения! Но людям что, людям только позволь почесать языком, и им больше ничего не надо! Подумав так, капитан перевернулся на другой бок, накрылся оленьей шкурой, прочёл Отче Наш и заснул.
На четвёртый день они прошли ещё вёрст двадцать и уже к полудню остановились напротив их, опять же Стадухинской, протоки. А река там широченная, версты четыре, не меньше, а лёд уже почти прошёл, вода была чистая, чёрная, только иногда по ней промелькивали полузатопленные льдины-шатуны. Пыжиков опять встал на плечи Синельникову и начал показывать руками, что это свои. На том берегу, в казачьем секрете, их заметили и вскоре выслали за ними карбас. Карбас шёл долго, его постоянно сносило. Потом он наконец причалил. Капитан, солдаты и собаки начали всходить на него, садиться. А где остальные, спросили казаки, чего вы их там оставили.
– Их там не мы, их там чукчи оставили, – просто ответил капитан.
– Всех, что ли? – спросили казаки.
Капитан кивнул, что всех.
И больше он в беседу не вступал. Солдаты затащили нарты и весь груз, расселись. Казаки отчалили. Солдаты начали, по одному, рассказывать. Начинали спокойно, негромко. А чем дальше, выходило тем громче и злее. Ну а когда причалили к нашему берегу и подступили к секрету, и оттуда вышли ещё казаки, то рассказ получился ещё азартнее.
Ну а когда вошли в Нижнеколымск, то капитан по-прежнему шёл впереди, за ним шли его солдаты, а за солдатами толпа всё умножалась и умножалась. Так что когда они прошли в ворота крепости, то затолпили народом весь двор. Капитан поднялся на крыльцо, а там уже стояли Степанида с Черепухиным, повернулся к людям и сказал:
– Солдат Иван Орлов, артельный староста Софрон Пальцев и шестеро мастеровых, бывших при них, убиты, – снял шапку и перекрестился.
Все молчали. Капитан подумал и прибавил:
– За государыню смерть приняли. Солдатской вдове Марье Орловой будет сегодня же выдано единовременное вспомоществование, а далее подадим в Якутск бумаги, и ей будет назначен пенсион. Марья, ты меня слышишь?
Из толпы показали, что слышит. Капитан повернулся к Черепухину. Черепухин согласно кивнул. Из толпы стали спрашивать, какое там было дело и с кем.
– С неприятелем, – кратко ответил капитан. – После всё расскажем, а пока что расходитесь. – И уже собрался уходить, но посмотрел на Степаниду и прибавил: – За веру люди полегли. Жёнки, все, которых не назвал, все завтра приходите в съезжую. И у кого дети, те с детьми, чтоб было видно.
И уже только после этого ушёл к себе.
Но не успел зайти и снова посмотреть на Степаниду, как дверь уже открылась, и вошли Хрипунов с Шалауровым, а за ними шёл и Черепухин.
И что было делать? Степанида кликнула Матрёну – накрывать. Капитан и гости сели. Капитан начал рассказывать. Рассказывал он кратко, без прикрас, то есть по существу, как сказал бы адъюнкт. Когда он закончил, все молчали, думали. Потом Черепухин врастяжку сказал:
– Какое-то их колдовство чукочье.
– Да, – сказал Хрипунов, – тут надо у Илэлэка спрашивать. Да его так и так звать надо. Одним нам с чукчами не справиться. И оставлять так нельзя! Вот нам и нужен Илэлэк!
– А я думаю, – сказал Шалауров, – что уже поздно. Они его на Серебряную гору отвезли и там закололи. И серебра наломали! Теперь повезут его в Америку и там у своих родичей на меха наменяют. На чёрных лисиц!
Капитан тяжко вздохнул. Шалауров разозлился и сказал:
– Не веришь? А вот крест!
И побожился. Все молчали. Тогда Хрипунов опять сказал, что как ни крути, а надо звать Илэлэка, и там будет видно, – и взялся за шапку. И Черепухин тоже встал. И Шалауров.
Когда они остались вдвоём, Степанида подошла к капитану, обняла его и тихонько заплакала. И капитану почему-то сразу стало легче! Он начал гладить Степаниду по спине и успокаивать. И она плакала и плакала, а он успокаивал и успокаивал, и им обоим было хорошо.
Глава 13
А вот выспаться в ту ночь капитану не дали. Солнце было ещё совсем низко, когда кто-то вдруг взбежал на крыльцо и начал стучать щеколдой. Капитан сразу открыл глаза и, как был в одном нательном, встал, пошёл и открыл дверь. На крыльце стоял Мешков.
– Ваше благородие! – сказал он сбивчиво. – Пришли!
– Кто?
– Илэлэк со своими! По протоке! Сзади!
– Остановить их, сволочей!
– Остановили, ваше благородие, – сказал Мешков. – Там же хрипуновские стоят.
– И что?
– Они, сказали, к вам идут. Их князь, сказали, хочет с вами совещаться.
– Ночью? – сердито спросил капитан.
Мешков молчал.
– Ладно, – сказал уже не так сердито капитан. – Иди и вели их дальше не пускать. Особенно к пристани. Скажи: капитан велел стрелять, если попрут. А сам капитан, скажи, ещё пока что почивает. Поотпочивает и выйдет, и посовещается, а пока он ещё спит. Пусть подождут. Иди!
Мешков ушёл скорым шагом. Капитан вернулся в горницу, полез в печь, взял тёплой воды, сел к окну и начал бриться. Степанида спросила, в чём дело.
– Илэлэк пришёл, – ответил капитан. – Прямо воровство какое-то! Кто-то ему всегда доносит! Только вчера про него говорили, и вот он уже здесь.
– Это не воровство, – сказала Степанида, – а это у него шаман хороший. Сразу чует!
– Да хоть бы и сразу, – сказал капитан, – так им же до нас ехать ещё три дня, никак не меньше!
– Значит, – сказала Степанида, – за три дня заранее шаман почуял. И они три дня тому назад и выехали. И вот как раз к делу приехали.
Капитан подумал, посопел, потом очень сердито сказал:
– Суеверие всё это. И язычество!
И начал дальше бриться. И порезался! Степанида встала с лавки, накинула халат (китайский), вышла в горницу и постучала в стену. Пришла Матрёна, стала растапливать печь. Потом вышла чистить сапоги. Вернулась, капитан оделся и переобулся, взял у Степаниды саблю, сказал, что скоро вернётся, и вышел.