– А ты почему его бросил?

– А у нас был приказа от Дмитрия Ивановича, чтобы хоть один из нас доехал. Вот я Мокейку и бросил. А попали бы в меня, Мокейка бросил бы меня. Потому что был такой приказ!

– А отчего это Дмитрий Иванович вдруг так вызверился? – спросил капитан. – Что за причина была у него такая?

– А такая, – ответил Захар, – что мы к вам – это уже не первый, а второй эстафет. Первый эстафет был в прошлом месяце, даже почти что в позапрошлом, и не дошёл до вас, как это теперь видно.

Капитан подумал и сказал:

– Да, не дошёл, это так. А кто должен был дойти?

– Мыльцев Иван из первой роты. С братом Николаем.

– А что они должны были сказать?

– Да что коряки поднялись, – ответил Захар, взял кусок мяса и начал жевать. – Да это было ещё в феврале. Ты Семёна Арапова знал?

Капитан кинул, что знал.

– Так вот зарезали его, – сказал Захар. – Его и с ним пятерых служивых людей. Они пошли за ясаком. Про Ягачинский острожек слышал?

– Как не слышать.

– А князька Ягачинского знаешь? Энвичан его зовут. Один глаз у него вытек.

– Я его ещё с двумя глазами помню.

– О, это когда было?! А теперь он давно одноглазый. Но хитрый, как змей! И заманил он Арапова, тот к ним зашёл, и там они его порезали на мелкое.

Сказав такое, Захар мотнул головой, взялся за чарку. Капитан налил, Захар одним махом выпил и продолжил:

– А мы в Анадырске сидим, ждём-пождём, а наши всё никак не возвращаются. Тогда мы послали других, теперь уже десять человек, два солдата и восемь служивых, и все с ружьями. Вот уже какая сила! А эти им не открыли! Говорят, тойон уехал по делам, и пока он не вернётся, они не откроют. Тогда Васька Спирин, а он у наших был главным, кричит: я вас сейчас подожгу, сволочи, поджарю, отвечайте, где наши товарищи. А эти опять пык, мык. А к стенам подойти и близко на дают. Ну и что? Ты же знаешь, какие у них эти острожки. Как к ним приступить? Особенно зимой, когда стены ледяные, скользкие. Ну и наши постояли, покричали и пошли обратно. Пришли к нам в Анадырск, рассказали Дмитрию Ивановичу. Дмитрий Иванович разгневался, взял два полных взвода, взял пушку, и пошли. Пришли, поставили пушку напротив ворот и начали бить. Били, били, выбили ворота, заходим в острожек… А там никого! Только в одной землянке сидит древняя старуха и напевает что-то по-корякски. А нас как не видит! Тогда Дмитрий Иванович ей нож под горло, вот так, и говорит: отвечай, старая, где мои люди, что вы с ними сделали? А она по-своему лопочет, что и как что сделали, порезали, конечно, на кусочки, и скормили собакам, собаки были радые. Тогда Дмитрий Иванович: а ваши где, куда все подевались? Она: а все ушли, убежали, не будут они тебе больше кланяться, а как кто из твоих придёт к ним брать ясак, тогда им будет то, что было этим твоим людям, а они громко кричали! Дмитрий Иванович аж почернел, но говорит: брехня это, что ваш один острожек может сделать нам, да ничего! А эта бабка: почему это один острожек, теперь по всей округе все острожки против тебя поднялись: и наш, и Паренский, и Акланский, и Косухинский, и Олюторский, и Каменский, и Пенжинский… Много чего накаркала. И после ещё прибавила: и к нам ещё и чукочьи люди придут, и тоже за нас станут. И сдохнешь ты, келе проклятый!

Сказав это, Захар замолчал. Капитан переспросил:

– Келе? Так и сказала?

– Так, – кивнул Захар.

– А что Дмитрий Иванович?

– А ничего, – сказал Захар. – Только сказал: ведьма поганая, не хочу саблю об тебя марать! Вышел из землянки и пошёл. И велел поджечь осторожек. И подожгли. И он весь, до головешки, выгорел.

– А дальше было что?

– Ходили по другим острожкам, нигде никого не было, и жгли. А после прибыл вестовой из Анадырска, сказал, что там, на другой стороне реки, коряки собираются, хотят нас пограбить, пока нас дома нет. Ну и Дмитрий Иванович повернул обратно. И вот тут он и послал к вам Мыльцева с известием, что надо стеречься. И Мыльцев пропал. Значит, не зря Дмитрий Иванович беспокоился. Было бы у вас тут тихо, Мыльцев не пропал бы. А так пропал. И тогда Дмитрий Иванович мне говорит: давай, Захар, на тебя вся надежда, ты кровь из ушей должен до них, то есть до вас, доехать и упредить, чтобы нашего Василия Юрьевича чукчи ненароком не объели бы…

Тут Захар вдруг замолчал, посмотрел на капитана и спросил:

– А что ты, ваше благородие, вдруг стал белый-белый? Случилось что-нибудь?

– Нет, не случилось пока что, – сказал капитан. – Но может случиться.

– А что такое?

– Да тут приехал человек из Петербурга, учёный, – сказал капитан. – И упросился съездить в Устье, посмотреть, что там да как, и, для науки в книгу написать. И я пустил, и он уехал.

– Невелика беда! – сказал Захар. – Устье! Кому оно нужно? Там и не бывает никого. Кто там твоего гостя тронет?

Капитан молчал. Сидел, смотрел перед собой. Потом, опомнившись, сказал:

– А ты давай закусывай, закусывай! Ты на меня не смотри.

А сам встал из-за стола и заходил туда-сюда. Захар ел кашу, тяжело дышал. Капитан не удержался и сказал:

– Тут на днях был у нас Атч-ытагын в гостях, и мой учёный человек ему очень не понравился. Говорил, его зарезать надо. Вот что меня беспокоит.

– А, ну, тогда да, – сказал Захар, облизывая ложку. – Чукчи, они такие, дал слово – всегда сдержит.

Капитан вздохнул, сказал вполголоса:

– Степанида будет гневаться. Она же говорила не пускать его.


– Бабы, они на это дело чуткие, – сказал Захар. – У нас в прошлом году был случай…

Но капитан махнул рукой, и Захар замолчал. Капитан опять начал ходить по горнице. Потом остановился и сказал:

– Если наши люди будут спрашивать, ты лишнего не говори. Говори: всё тихо, но велели стеречься. На всякий случай.

Захар понимающе кивнул. Капитан ему налил. Захар с удовольствием выпил.

– Ладно! – сердито сказал капитан. – Повинную голову меч не сечёт! – развернулся и вышел из съезжей.

Во дворе было ещё много народа. Люди стояли, ждали известий. Капитан остановился и громко сказал, обращаясь ко всем сразу:

– Сидячие коряки поднялись. И оленные тоже. Но Дмитрий Иванович их вот так всех держит! – и показал сжатый кулак.

– А чукчи что? – спросил из толпы.

– Чукчи пока молчат, – ответил капитан. – Но стеречься надо! Так что без особой нужды далеко от крепости не отходить. Посторонних в крепость не пускать.

И, чтобы больше ничего не спрашивали, капитан быстрым шагом пошёл через двор, через толпу, к своему дому. Там на крыльце стояла Степанида. Капитан вошёл в дом, Степанида вошла следом. Капитан прошёл к стене и сел на лавку, закинул ногу за ногу. Степанида остановилась посреди горницы и спросила:

– Что ещё он говорил?

– Чукчи, похоже, тоже поднялись, – ответил капитан, достал трубку и начал её раскуривать.

– И что ты теперь? – спросила Степанида.

– Вот докурю и поеду, – сказал капитан.

И больше ничего не говорил, курил, поглядывал в окно, по сторонам. А Степанида вызвала Матрёну, и они, шушукаясь, стали собирать его в дорогу. Потом они позвали Ситникова. Капитан сказал, что он едет в Устье, срочно, и что ему нужно четверых. Ситников назвал: Мешков, Меркулов… И запнулся. Синельников, прибавил капитан, и Пыжиков. Ситников откозырял и вышел. Капитан ещё подсыпал табаку и затянулся. И пока он это докурил, всё было уже сложено, все собраны, нарты стояли у крыльца. Капитан оделся, принял пояс с саблей, поцеловал в лоб Степаниду, развернулся и сошёл с крыльца. Михеев и Козлов растворили ворота – и они поехали, а кто и побежал за нартами.





Глава 12




Сначала они ехали по протоке, и там лёд был ещё довольно крепкий. Зато потом, когда они выехали на Колыму, там лёд уже дышал, поскрипывал, а местами уже даже отошёл от берега. Собаки стали подвывать и упираться, но у капитана рука была твёрдая, он быстро их усмирил, и собаки опять побежали. Так они ехали весь день, проехали вёрст пятьдесят, не меньше, и всё это вдоль своего, левого берега. А день был по-летнему жаркий, капитан то и дело сходил с нарт и шёл рядом, распахнувшись и сняв шапку. Лёд под ногами квасился и чавкал. Река стояла белая-белая и вся искрилась, а берег был чёрный, заросший. А тот, дальний берег, был едва виден в дымке. Вечер тянулся очень долго, потом начались такие же долгие ночные сумерки. Можно было ещё ехать, но капитан решил не изматывать людей и приказал сделать привал.

Они подъехали к берегу, вытащили нарты на твёрдую землю, распрягли собак и там их и оставили, а сами поднялись ещё немного и развели костёр. Благо, тайга была рядом, дров было сколько хочешь. Так же и там, где они собираются ставить маяк, сказал Синельников, брёвен тоже завались, их туда всё время сносит, так что у софроновских мужиков не работа а не бей лежачего – брёвен навалом. Приедем, а там всё уже готово, сказал Пыжиков. Ага, раскатал губу, сказал Мешков, тут ещё доехать надо, или ты не слышал, как под ногами лёд дышит? Ты в полынью никогда не проваливался?

– Ладно, ладно, – сказал капитан. – Нашли о чём речи заводить. Заводили бы о чём хорошем.

– А вот о и хорошем, ваше благородие, – тут же подхватил Синельников. – А вы что, ещё не знаете, из-за чего Софрон туда попёрся? Он же не дурак! А тут вдруг почему-то полез в такое время и в такое место.

Капитан насторожился, промолчал. Тогда Синельников продолжил сам:

– Да потому что этот ваш петербургский умник дал ему десять рублей серебряных. Новеньких! Аннушек!

– Га! – засмеялся Мешков. – А почему Аннушек? А разве не Бирон там отчеканен? Говорят, теперь уже Бирон!

– Но-но! – очень сердито одёрнул его капитан. – Вернёмся, могу и под стражу отдать!

Все промолчали. Только Мешков как будто пробурчал: «Если вернёмся!». Но капитан сделал вид, что не слышал. Зато потом, когда все полегли, он ещё долго не мог заснуть и всё лежал, прислушивался, как будто можно услышать то, что будет завтра – так ему вдруг подумалось. И тогда он перестал думать о деле, а стал думать только о Степаниде, как она вдруг понесёт, как у них начнётся настоящая семейная жизнь, когда у них будет своё дитя, а не то что Степанида ходит в аманатскую и там присматривает за Илэлэковым мальчонкой. Надо за своим присматривать, сердито думал капитан, надо своих растить, надо своему…

И так, с недодуманной мыслью, заснул. Во сне держал саблю в руке, не выпускал. А лёд скрипел всё громче, и где-то далеко, вверх по реке, шумело.

А утром, когда встали, то увидели, что лёд там-сям как будто выгнулся горбом, и вода немного поднялась. Капитан подумал, дело дрянь, но вслух, как всегда, ничего не сказал, а только велел скорее собираться. Потом быстро, как могли, поехали. Опять ехали весь день без остановки, к вечеру доехали до так называемой Крайней заимки, но подниматься к ней не стали, а расположились на берегу. Теперь берег был такой – сзади густой, тайга, а спереди лысый, тундра. Поэтому и заимка так называлась – Крайняя, потому что дальше жизни не было.

А им нужно было ехать ещё двое суток! Утром они опять поехали, держась своего берега, крутого, левого. А дальше, думал капитан, слева начнутся болота, и этот берег опустится, а справа, напротив, поднимется, и он таким высоким будет до самого моря. Вот там и надо было бы ставить маяк, и тогда, как адъюнкт и говорил, его будет за двадцать вёрст видно! А что такое острова Пять Пальцев? Их из-под воды почти что незаметно! И разве адъюнкта напугаешь, думал капитан, что нельзя ставить маяк на чукочьей стороне? Да он только из-за одной вредности велит его там поставить! А чтобы дело лучше спорилось, он даст Софрону ещё пять рублей, а мужикам отсыплет по полтине, вот и всё! Приедем, а маяк уже стоит! Только мы на этом берегу, на нашем, а он на том, на чукочьем, и ледоход идёт, и нам до него не достать! Вот о чём думал тогда капитан, и его трясло от злости. А солнце всё грело и грело, а лёд всё подтапливало и подтапливало, и он трещал, начинал расползаться, собаки визжали, капитан их нещадно стегал, они визжали ещё громче. Солдаты шли молча.

И вдруг Пыжиков закричал:

– Маяк! Маяк!

Все остановились, стали спрашивать, где это, а он продолжал показывать вперёд. Никто из солдат не стал с ним спорить. Ну ещё бы! Пыжиков же был первым стрелком в команде, говорили, он зоркий как чёрт… А вот капитан смотрел туда, куда показывал Пыжиков, и ничего не видел! Тогда Пыжиков ему сказал:

– Вон там! На ихнем берегу! На самом краю! Над обрывом! Сруб, венцов на двадцать, не меньше. И чёрный-пречёрный.

– Топляк всегда чёрный, – сказал капитан и ещё раз проморгался, но так ничего и не увидел.

Зато подумал: вот и славно, и спросил, далеко ли это. Пыжиков ответил, что вёрст семь. И прибавил: