Тут осекалось, недоконченное. В четверг Хазин начал писать, а в пятницу, может, хотел додумать и отправить. Но отправить в пятницу ему Илья не дал – да и было уже, в любом случае, не ко времени.

Отложил телефон.

В голове гудело. За окном уже было беспросветно, чай не имел вкуса.

Стал себе в оправдание вспоминать пятничную ночь на Трехгорке, фотографии с захваченной по-борцовски прошмандовкой в дорогом ресторане на сияющей набережной, приход с ней, балансирующей на шпильках, к клубу «Хулиган», ее визги о том, что не хочет быть на вторых ролях – и вялое обещание Хазина ее на первую роль перевести. Вспомнил для справедливости и то, что Петя дал ей уйти, не стал умолять и останавливать.

Наложил осторожно на письмо из четверга.

Внутри башки бубнил неразличимо и скучно синий прокурор, Илья его краем уха слышал, но слушать было и не нужно, так все понятно. Ожесточенная сучья пьянка, его злые напоказ снимки с блядьми, его страх в пятницу побыть хоть сколько-нибудь одному, и его готовность со случайной женщиной расстаться, его к Нине трусливое молчание и его признание, почти полностью составленное и все-таки не высланное… Заключение было обвинительным.

Выходило, что на Илью не одну жизнь вешали, а две. Две души.

Одну виновную и еще одну левую: невинную.





10




Больше не было сил читать Хазина, и ни на что их не было уже. Выпил теплой водки, сделал телевизор погромче и уснул на стуле. Во сне мать – с виду Петина, а по сути Илюшина – водила его экскурсией по моргу. Обещала что-то показать, а потом, как бывает, поменялись ролями, и это уже Илья ей хотел какого-то мертвеца отыскать под тысячей парных простыней, где обок дремали счастливые супруги. Искал и боялся найти – наверное, Петю, хотя чего его матери Пети бояться?

Кончилось тем, что под одной из простыней обнаружили самого Илью с зажмуренными глазами, и пришлось Илье-экскурсоводу просыпаться в поту, в страхе, что проваливается в бездну.

В телевизоре бравурно балаболили о тренировках Росгвардии, как она хорошо экипирована и как умеет бороться с терроризмом: по полигону кувыркались люди без лиц.

Перешел вслепую к себе в комнату, завел будильник на семь и заснул черным.





* * *


Открыл глаза сам за пять минут до звонка. Помнил, что кто-то его из сна досрочно освободил делать важные дела, а какие – не помнил.

Посмотрел на телефон – там от матери сообщение.

«Нина лежит в 81-й больнице. По телефону ничего не говорят. Только лично».

Встал под душ. Когда мать успела с Ниной смириться? Вот только в сентябре же еще еле признавала ее, сквозь зубы. А теперь уже номер ее есть? И разговаривают между собой. Не дочитал еще до этого, значит. Черпал Илья из хазинского мобильного грязной рукой, черпал – но там бездонно было.

Что ты хочешь знать, ма, спросил ее Илья. Что подозреваешь? Грех на душу брать боишься? Боишься, что уже взяла. Взяла, мам.

Ты и отец.

Он же всегда должен быть прав. И последнее слово в любом споре должно за ним оставаться, так ведь? Хотел пересилить сына, хотел сломать его, заставить бросить девчонку? Боялся, что она залетит, что этим принудит вас к миру?

Ну вот: он победил. Передай ему, поздравь.

Мира не будет. Что теперь-то не так?

Не хотелось выходить из горячих вод. Не хотелось за Хазина снова родиться.

Надо было и за себя пожить немного: сегодня срок вставать на учет в местном ОВД. Закон три рабочих дня дает после освобождения. Если дорогу из Соликамска отнять, как раз третий.

И тут екнуло: ведь еще на Кутузовский надо ехать! Там Игорь закладку делает! Забирать что-то. В двенадцать, в помойке, пятый подъезд.

Нет, нельзя тут в позе эмбриона.

Там, снаружи, понедельник раскрывается. Хазину пора собираться на службу. Он тоже, наверное, в семь поднимался, чтобы к девяти быть на месте. Где он жил? Далеко ему было ехать? И куда? Кого он в коридорах по пути в кабинет должен был встретить? С кем в кабинете сидел?

Каждый, с кем он должен был соприкоснуться сегодня, мог ему позвонить. Спросить: ну ты где?

Я где? На Трехгорке.

Завинтил душ, ободрал кожу полотенцем, зачифирил майский чай, позавтракал сахаром. И тут: телефон. Кастаньеты, гитары, испанский: «Soy el fuego que arde tu piel. Soy el agua que mata tu sed…»


Посмотрел: МАМА.

Времени половина восьмого, мать! Что ж тебе неймется? Половина восьмого, я сплю.

Сбрасывать не стал. Дал отзвонить, думал – отступится. Но сразу за первым звонком пошел второй. Прослушал второй – раздался третий.

Тогда только написал ей: «Сплю».

«Ты не можешь со мной поговорить?» – в ответ. «Я беспокоюсь!»

«По поводу?» – спросил Илья у нее осторожно.

«За тебя и за Нину. Что с ней происходит? Подойди к телефону!»

«Мать. Я сейчас не могу. Я выясню. Не кипиши». Потом спохватился, исправил на «паникуй».

«Съезди к ней, я тебя прошу, узнай, что случилось. Неужели тебе все равно?!»

«Я съезжу, съезжу!» – сдался Илья.

«Не откладывай! И найди, пожалуйста, возможность мне позвонить днем».

«Ладно!» – зачем-то пообещал ей; а сам стал искать в Интернете телефон этой восемьдесят первой больницы. Нашел: в Москве, в Алтуфьеве, на улице Лобненской. Перечитал название улицы – не верилось в совпадения. А если не совпадения, то что?

В задумчивости набрал номер этой самой больницы, указанный тут же, в Яндексе. Потом спохватился: о ком спрашивать? У вас моя Нина лежит? А фамилия?

Письма свои она фамилией не подписывала, ящик безымянный: нининина, и все.

Голову себе сломал, пока понял, как ее найти. Если вместе летали в Турцию – значит, Петя билеты заказывал. Зашел в почту, там поиском просеял по словам: Турция, Белек, перелет. Нашел два билета из осени в лето, из московского слезливого октября в турецкое теплое безвременье. Хазин Петр и Левковская Нина. Левковская. Привет.

– Больница, справочная.

– Доброе утро. Хочу узнать состояние Левковской Нины, у вас с четверга.

– Отделение?

– Ну… Может быть, гинекология. Наверное.

– Есть такая. Приезжайте, в отделении узнаете. С собой паспорт.

– А по телефону нельзя?

Гудки.

Такой голос: хриплый, заранее грубый. Почему? Вот им ведь наверняка в трепете звонят, как будто это больничная справочная вершит судьбы людей. Нет же, она даже приговор огласить не имеет права. Почему тогда этот тон? Может, устали от тревоги по ту сторону провода. Восемь утра, а уже усталость. Еще со вчера и со всегда. Это такой служебный тон, чтобы случаем не подцепить от звонящих несчастье. Маска врачебная.

Угадал с гинекологией. Значит, и со всем остальным угадал. А почему же тогда она все еще там? Сколько дней держат после аборта? Может быть, что-то плохо пошло? Илья встал, походил по квартире.

Так что? Ехать?

Мать Хазина была на взводе. Илья это чувствовал: если просто дальше отшивать ее, путать, ничего ей не давать – она уже не сможет гнать от себя тревогу. Надо было помочь ей поверить Илье, подыграть ей.

Надо было узнать, что с Ниной.

Посмотрел, как доехать. Поисковик и маршрут построил, и время примерное рассчитал – час от дома до восемьдесят первой.

Удобная штука. Вот бы судьбу можно было так простраивать: в точку А вбить текущую позицию, в точку Б – к чему хотел бы прийти. И Яндекс тебе рассказывает – сначала пешком тысячу километров, потом поездами три года, потом два брака, трое детей, работать только вот тут и вот тут, по столько-то времени. Продолжительность пути – сорок пять лет, но есть альтернативный маршрут.

Илью такой спас бы. И Петю бы спас.

Все можно успеть. До больницы – час, до Кутузовского оттуда тоже не больше часу. Можно и матери потрафить, и Игоря усыпить. Ненадолго. Но надолго и не надо.





* * *


В полдевятого еще было темно. Сонные люди поджидали на модных остановках грязные автобусы. С неба то ли сыпало, то ли моросило. Ни солнца, ни луны не было.

Пошел пешком до Депо – оттуда электричку до Лианозово посоветовали.

Двигал ногами, горячее по жилам разгонял, подставлял лицо мокрому ветру – и оживал. Хорошо было дома, уютно, но там склеп был. А тут, снаружи, как-то в жизнь верилось. Завидовал только людям, у которых впереди было неизвестно сколько.