Что же там с тобой случилось, в прошлом январе? После чего ты к отцу скрестись стал, заскулил? После чего тебя в больнице закрыли?

– Не имеете права! – бился в смирительной рубашке Хазин. – Скажи ему, пускай позвонит! Какого хера происходит!

– Петя. Он мне запретил тебе звонить. Я тебе письмо написала в электронную почту. Ты, пожалуйста, прочитай. Не спеша.

Почта. В почту Илья еще не заглядывал – оповещений о письмах пока не поступало, а самому как-то в голову не пришло.

Стандартный почтовый ящик – белый конвертик в синем квадрате – был набит одними квитанциями: за музыку, за игры. Илья перебрал иконки: может, еще есть? Нашел Гмейл, гугловскую почту.

Тут ворох был всего, чего он еще не видел. Еще одно отделение архива Петиной жизни. Письма неизвестно от кого, от женщин, из инстанций, мусор скомканный, газеты по подписке. И распечатанные конверты – от матери: [email protected].

Тут и свежие совсем были, и старые.

Илья по дате разыскал то самое, отправленное матерью Пете в больницу. Не стер, сохранил.



«Петенька, здравствуй.

Решила написать тебе письмо, потому что короткими эсэмэсками тут ничего не скажешь, а говорить в палате тебе в присутствии других, наверное, неудобно.

Я понимаю, что тебе сейчас нелегко. Ты злишься на отца, что он тебя, как маленького, запер в этой больнице. Но после того, что случилось, его можно понять. Он говорит, то, что с тобой вышло, очень для него нехорошо. Люди, которые тебя задержали в таком состоянии, не из папиного ведомства, как ты теперь уже понимаешь. А совсем из другого, ты сам знаешь, какого. И то, что ты прикрывался во время задержания его именем, очень ему может повредить. А тебе это уже повредило еще больше. Я понимаю, что ты был не совсем в себе. А мы не увидели твоих сообщений – но ведь была глубокая ночь. Не подумай, что отец считает, будто ты получил по заслугам. Он на самом деле корит себя за то, что не смог помочь тебе вовремя. Конечно, он мне этого не говорит, но я и сама это прекрасно вижу и чувствую.

Я очень надеюсь, что лечение тебе поможет, и что ты сможешь завязать с этой отравой. Я попрошу отца, чтобы он подыскал тебе какое-то другое место вместо того, где ты работаешь сейчас. У него же много знакомых. Все равно после такого скандала обратно тебя вряд ли смогут взять.

Ты знаешь, что я с самого начала была против того, чтобы ты шел на эту службу. Я прекрасно помню, как ты после академии собирался в адвокатуру. Мы тогда с отцом много спорили, но ты же знаешь, как с ним спорить. Мне тогда казалось, что ты станешь прекрасным адвокатом. Там ведь не только надо уметь людей защищать, но и договариваться со всеми, и находить компромиссы, и лазейки. Убеждать надо уметь. Хитрить немножко. Заводить знакомства. Это все твои сильные стороны. И ты мог бы их использовать во благо людям. И платили бы там прилично.

А он втемяшил себе в голову про службу. Я просила, чтобы хотя бы не наркотики. Это его дядя Паша подбил, Кольцов. Давай, говорит, к нам твоего парня, я пригляжу, а сам потом перевелся в Питер.

Петя!

Ты, конечно, можешь считать, что это мои материнские заскоки, или, как ты любишь говорить, ересь, но я убеждена, что у каждого человека в этой жизни есть предназначение. И ты на этой работе не на своем месте. Я ведь помню, как вначале ты ее не любил. Как тебе дисциплина их не нравилась, порядки, твердолобость, бюрократия. Отец все время хотел, чтобы ты был, как он, а ты ведь совсем другой человек.

Я как-то упустила тот момент, когда ты стал от своей службы получать удовольствие. И я очень себя за это корю. Потому что теперь понимаю, что ты ее полюбил за какие-то такие вещи, которые тебя очень изменили. Но я все-таки думаю, что сейчас не поздно все обратно поменять. И этот случай, этот скандал – отличный повод это сделать.

Ты все время мне жалуешься на отца. А что я могу сделать? Я разве что сама могу тебе на него пожаловаться. Только он знает, как все правильно делать. Он все за всех решает. Лучше всех разбирается в людях. Он всех привык судить. Всем знает цену. И никогда не признает свои ошибки. Это такой человек. Я с ним живу всю жизнь.

И он очень часто оказывается прав, Петя. Хотя его трудно слушать, я понимаю, потому что сам он никогда никого не слушает. А самое главное, он привык всегда побеждать во всех спорах. Ты же знаешь, как он говорит: «Вода камень точит». Если гнуть свое достаточно долго, люди сдаются. И потом убеждаются сами, что он был прав с самого начала, и еще благодарят его за это.

Вот так вот ты и на службу пошел.

Я очень постараюсь, чтобы он согласился, что это для тебя неподходящее дело, Петя. И ты мне, пожалуйста, тут помоги. Не отпирайся, признай его правоту по другим вопросам. И не проси у него извинений – ты же знаешь, он совсем не умеет извиняться. Вот в этом вы очень похожи.

Я очень тебя люблю и очень хочу тебе помочь.

Твоя мама».



На это письмо у Пети был почти немедленный ответ:



«Мать, я никуда с этой работы не собираюсь, и ничего у него выпрашивать не надо. Я тут отлично на своем месте, это просто разовый случай, ситуация действительно идиотская, но я все разрулю сам. Что я там хотел или не хотел, когда в академии учился, давно травой поросло. Я взрослый человек и давай сам решу, что мне делать. А вода пускай точит какой-нибудь другой камень, так и передай. Если вы опять на ту тему, что мне надо пойти на поклон к Коржавину и покаяться, то спасибо, не надо. Можно уже успокоиться как-то и уважать выбор своего сына. И хватит меня тут держать, думаете, я свалить отсюда не смогу, если мне приспичит? Пока!»



Стало вырисовываться четче, пасмурней то, что с Петей случилось. Илья не успевал судить его еще, хотелось узнать, что потом стало. Стал рыться в чужих письмах дальше – они полней сообщений были, исповедальней.

Сообщения в прошлое вверх уходили, а письма, напротив, вниз. Илья по ним стал подниматься из глубины к нынешнему поближе. И там же, в больнице, нашел еще один мейл, отправленный как будто матерью, а написанный другим человеком.



«Петр,

К телефону ты не подходишь, значит, ссышь. Не подходишь, потому что знаешь, как крупно ты меня подставил. Ладно, приходится тебе с материнского адреса писать, хоть так, может, прочтешь. Вместо того, чтобы просить прощения, засунуть язык себе в жопу и делать, как я тебе сказал, чтобы мы все окончательно не утонули в дерьме, ты еще пытаешься брыкаться! Да только вот ситуация такая, что, кроме меня, тебе не на кого надеяться, сынок. Как обычно! И любые твои попытки изображать из себя взрослого и крутого только все усугубят. Только я начал думать, что ты наконец подрос и взялся за ум, как ты доказываешь мне, что все ровно наоборот. И как доказываешь! На самом деле ты остаешься все тем же вечным сосунком и маменькиным сынком, которого надо за ручку вести по жизни и по служебной лестнице. Ты сам себе-то правду скажи – ты ничего бы без меня не смог добиться. Только выпендриваться ты горазд, а случилась ситуация – сразу за папкину спину прячешься. И даже не думаешь, что для меня это может быть еще более опасно, чем для тебя. Ведешь себя как слабак. Да почему «как»? Слабак и есть. Ты и эта твоя наркота вечная, ты сам себе не хозяин. И к тому же подкаблучник – как только тебе свистнет твоя лимитчица, сразу к ней бежишь, поджав хвост. Уверен, что это она тебя к наркотикам и толкает. И не только слабак, а еще и мудила. Так глупо подставиться, как ты подставился, даже если ты и был обдолбанный, надо уметь. Ты профессионал или ты кто? Ты знаешь, папка ведь не будет всегда рядом, чтобы тебя из дерьма за уши вытаскивать. Может, мать и права, что ты не рожден для этой работы? Короче, так. Теперь они копают под меня, угрожают, что на тебя заведут дело, требуют, чтобы я ушел. Кого-то блатного наметили на мое место. Выход тут один, и ты можешь даже не кобениться. Кроме Бориса Павловича, никто тебе не поможет. У него связи такие, что может тебя отбить. Но из-за твоего кобелизма, а особенно из-за того, во что ты втянул Ксению, а потом еще бросил ее, он к нам ко всем сам знаешь, как. Если я сейчас к нему по твоему поводу приду, он меня просто с порога на хер пошлет и будет прав. Так что делай, что хочешь, а с Ксенией чтобы отношения были восстановлены. И свою минскую проститутку мне под нос больше не суй, если не хочешь, чтобы ее вообще депортировали к херам. А до тех пор сиди тихо в больнице и не высовывайся, пока все не утрясется, если не хочешь отсюда переехать прямиком в Лефортово. Ясно тебе?»

Хазин на этот отцовский укол ничего не отвечал, и попало ли ему иглой в мякоть или в кость, было неизвестно.

Зато некоторое время спустя он на адрес [email protected] писал сам, научившись, кажется, у матери:




«Нин, привет!

Решил тебе написать прямо настоящее письмо, а то с этими смс толком ничего не объяснишь. Времени у меня тут сколько угодно, так что можно и обдумать все не спеша. Ты права по поводу моего калыма, и по поводу всей истории со стаффом тоже права. Я умом понимаю, что стафф это зло, но очень трудно реально выскочить из колеи. Я даже рад, что так все получилось, потому что иначе я не знаю, куда бы все это привело. Я соглашусь, что со мной в последнее время что-то творилось, я хотя и спорил с тобой, но на самом деле сам это чувствовал. Вот другой раз не хочешь сказать что-то человеку, а прямо взрываешься, никак не получается сдержаться. Не хватает терпения тупость терпеть, и ты права еще – не хочется слушать, когда люди со мной спорят, просто сил нет. Наверное, это все стафф, да, потому что сейчас мне тут гораздо ровнее. Первые две недели было тяжко, но сейчас кровь почистили, и как-то отпустило. Я сюда, конечно, попал из-за той ситуации с фэсэрами, меня отец замуровал. И я хочу отдельно сейчас извиниться, что я тебя в тот вечер послал, хотя ты меня пыталась не пустить туда. Но кто же знал, что это будет подстава? В общем, я сюда попал из-за того, что я дебил. С другой стороны, тут я думаю, что со всей левой историей надо завязывать. Просто ты пойми, что быстро из дела не выйти, нужно время, все обязательства выполнить и потихонечку съехать с темы. Но, главное, решение принято, и это не благодаря отцу, а благодаря тебе. Ты мой талисман. Я даже если ору на тебя, сам все равно понимаю, что ты права, а я нет, поэтому и злой такой. Короче, я вел себя как мудак, и хочу за это извиниться. Я тут все время о тебе думаю, Нин. Ты меня вытаскиваешь оттуда, я бы без тебя давно уже не знаю, что со мной случилось бы. Я тебе в последний раз наговорил всякого, и ты, наверное, правильно делаешь, что не разговариваешь со мной. Но если я и хочу ради кого-то исправить все, то это только ради тебя, чтобы к тебе вернуться, когда я отсюда выпишусь. Если ты там меня не ждешь, то мне незачем бросать все это дело. И пускай там оно ведет меня туда, куда ведет. Подойди к телефону, я тебя прошу, или хотя бы в Вотсаппе ответь, я же вижу, когда ты заходишь, и знаю, что ты читаешь, что я пишу. Пожалуйста, Нин!»

Это – Илья сверился – отправлялось еще до тех сообщений, где Петя просил Нину примчаться к нему хотя бы и безо всего. После этого письма Нина сомневалась еще несколько дней, но потом Хазин домучивал ее своими молитвами через Вотсапп, и она, умоленная, сдавалась.

Остаток Петиного больничного срока ему писали ни о чем – наверное, все важное произносили человеческим голосом, чтобы буквами не наследить.

А следующее важное письмо приходило от матери уже в середине апреля, после выписки: когда никому Петину жизнь переломить так и не удавалось – ни матери, ни Нине.

Каким образом ему получилось вернуть себе должность, оставалось спрятано: Илья-то знал, что с Коржавиными он себя так и не связал, отцу не уступил, но и матери не уступил тоже. Однако мать ему это, конечно, спустила, и к Пасхе уже готова была за все прошлое простить.

«Петенька, сегодня Пасха, светлый праздник у всех православных людей. Христос Воскресе! Я с утра была в церкви, поставила свечки за здравие всех наших. Отдельно помолилась за тебя, чтобы у тебя все было хорошо.

Пасха – день воскрешения. Я так понимаю это: даже когда тело совсем разрушено, сильный дух может его излечить. Тело – земное, оно просто биология и химия, а человек, все-таки, это гораздо больше. Когда дух болеет, то и тело гниет. А когда человек свой дух очищает, то и тело чуть ли не воскресает. Это еще и праздник главного чуда в Евангелии, возвращения на Землю в телесном виде Иисуса, которого неправедно казнили римляне.

Молилась о том, чтобы тебе хватало сил держаться, дух чистым держать, и не поддаваться искушениям. Любого человека в жизни всегда искушают, соблазняют, даже самого простого. А ты оказался в такой профессии, где искусы на каждом шагу. Я не хотела для тебя этой службы, ты об этом знаешь. Но теперь делать нечего, я вас с отцом переспорить не могу и никогда не могла.

Ты думаешь, что я витаю в облаках, ты мне это говорил. Что я идеализирую отца и не понимаю, что он на самом деле тоже далеко не святой. Помню, ты сказал, что святой дальше лейтенанта в милиции не поднимется. Петенька, я это, конечно, все очень хорошо знаю. Но когда у тебя будут твои дети, ты сам поймешь, что им нельзя всю правду сразу говорить про то, как устроен мир. Если им сразу сказать, что да, все крадут, все стяжательствуют, все прелюбодействуют, то они подумают, что это и есть норма. И тогда они даже не будут чувствовать себя виноватыми, когда будут грешить, и от этого будут грешить еще отчаяннее и бессовестней. Чтобы уберечь их, приходится приукрашивать, принаряжать для них мир, пока они маленькие. А твои дети для тебя маленькие всегда, даже когда им уже и двадцать пять, и тридцать лет. Ты это тоже однажды поймешь – когда будешь воспитывать своих собственных.

И отец тоже до сих пор видит в тебе мальчишку, особенно, когда ты себя ведешь вот так безответственно. И думает, что тебя можно наказанием заставить исправиться. Знал бы ты, сколько раз я отговаривала его пороть тебя ремнем в школе, когда ты грубил учителям и сбегал с занятий! Вот и сейчас он говорит: ты мне не давала, а надо было его пороть каждый раз, другим человеком бы вырос.

Но я не думаю, что одним наказанием можно что-то решить. Наказание только ожесточает человека, он своей вины не признает и продолжает считать себя правым, а учится из этого случая только хитрить, да еще и затаивает злобу на того, кто его наказал, даже если и по справедливости. Чтобы человек по-настоящему раскаялся, он должен себя почувствовать точно то же и так же, как тот, кому он навредил. Но это сложно и долго, это и называется воспитанием. А ремнем по заднице отхлестать или накричать – это быстро и дает облегчение тому, кого обидели.

Не знаю, для чего тебе это пишу.

Просто рассчитываю на то, что ты уже не ребенок, а взрослый человек. И даже если тебе скучно читать такое длинное письмо, я надеюсь, что ты его дочитал досюда. Ты и дальше будешь взрослеть, а мы с отцом – впадать в детство. Настает твоя очередь обо всем этом помнить. Мы тебя не наказывали, и ты нас не наказывай.

Сегодня хорошая погода в Москве, на душе после праздничной службы стало светло, вот и решила поделиться. Жалко, что я не могу больше никак тебе помочь. Могу только свечки ставить и надеяться, что как-то оно там сработает. Ты ведь крещеный, Богу представлен, можешь и ты сегодня зайти в церковь, зажечь свечу, и мысленно попросить, чтобы тебя особенно тяжело не испытывали. Люблю тебя,

Твоя мама».



Еще там было всякого – Илья пролистывал, потому что на всю Петину жизнь в подробностях у него времени было в дефиците.

Но остро ясно делалось, что к душному июлю не только Петина с Ниной связь на летней жаре разлагалась, но и его с отцом отношения уже изгнили дочерна.

Какое-то совсем жестокое с ними створилось между апрелем и сентябрем, чего Илья пока не мог нащупать. Но Хазин с отцом не только уже не мог говорить, а даже и мать не смела между ними посредничать в открытую.

В конце сентября, после Нининого признания не сразу, мать писала Пете, все обдумав, осторожно и тщательно:



«Петя, специально вышла из дома, чтобы позвонить тебе, как будто за продуктами, а дозвониться до тебя не могу. У тебя там, наверное, на работе аврал, а поговорить очень нужно. То, что ты мне рассказал о вас с Ниной, про то, в каком она положении, мне не дает покоя. Я знаю, что мы с отцом раньше отговаривали тебя от того, чтобы встречаться с ней, а уж насчет того, чтобы ты женился на этой девушке, отец и слышать ничего не хочет. Не знаю, за что он ее так невзлюбил – мы и видели-то ее всего пару раз, но ты знаешь, какой он упрямец. Я тоже, каюсь, в ней сомневалась – не потому что она мне не понравилась, а потому что я отлично могу представить себе, что в голове у иногородней молодой девушки, которая толком нигде не работает и учится на факультете невест. У них все поставлено на карту, им нельзя просчитаться, и как ты свою карьеру выстраиваешь, вот так вот они – свою личную жизнь. Я не говорю, что твоя Нина – обязательно такая же, бывают и исключения.

Мы, конечно, именно этого и боялись с твоим отцом, что она забеременеет, и у тебя не будет больше возможности выбирать. Все-таки ребенок – очень серьезное женское оружие против сомневающегося мужчины. Он все меняет в отношениях и в жизни, это ты должен знать.

Я не представляю, как рассказывать об этом отцу, потому что это окончательно докажет ему, что он был прав насчет твоей девушки. Свое добро на ваш брак, я уверена, он не даст. Из-за того, чем обернулась история с Коржавиными, чем это кончилось для отца и тебя, это будет для него просто невозможно.

Но это, конечно, не значит, что ты должен его слушать. Делай, как тебе кажется правильным. Это слишком серьезный вопрос, чтобы поступать по чьим-то советам. Но главное, помни, что ребенок даже в утробе уже живой человек, у него есть настоящая душа, это твой будущий сын или твоя будущая дочь. Твой, а не только ее. И еще: перед Богом аборт это самое настоящее убийство.

Не стирай, пожалуйста, это письмо.

Мама».



Больше от матери писем Илья найти не мог.

Тогда, подумав, решил искать по адресу [email protected] – и нашел еще одно, второе и последнее, написанное в последний ноябрьский четверг, за день до Петиной с Ильей встречи, Хазиным выплеснутое, но неотправленное:

«Нин, я не знаю, как об этом с тобой в глаза разговаривать, ты столько плачешь в последнее время, чуть что, а я от твоих слез паникую и бешусь, и забываю, что хотел сказать. Решил написать тебе еще одно письмо, в прошлый раз это ведь типа помогло. В общем, да, я не скачу от радости, когда ты со мной заговариваешь про ребенка, потому что мне страшно об этом думать, о том, как изменится моя и твоя жизнь, о том, что конец моей свободе, что ты, наверное, совсем изменишься, потому что ты и так уже изменилась, и я тоже уже не смогу быть как раньше и жить как раньше. Страшно так, как будто душат прямо, вот как. Как будто теперь уже все за меня решили, даже не ты, а вообще непонятно кто, и мне теперь никуда из этой истории не деваться. Типа что мое будущее все уже известно наперед, все расписано. Еще я думаю, что я буду как отец полное говно, еще хуже, чем мой собственный, мой-то хотя бы чего-то хотел от меня, а я вообще думаю только о себе, какие мне дети. Вот как я все это могу тебе вслух сказать? Это же нереально. Я прочитал все эти сообщения в Вотсаппе, которые ты мне шлешь. Про то, что страшно сделать ошибку, и что нельзя вернуться назад. Я понимаю, что ты сейчас на грани.

Я себя вел, как говно. Но не потому что я тебя не люблю, я тебя так люблю, настолько, насколько вообще могу и умею. Просто мне дико страшно, Нин. А тебе нет?

Но вообще-то, я это письмо начал писать, чтобы отговорить тебя от того, что ты решила делать. Потому что я подумал: ну, люди когда-нибудь залетают в первый раз, и им всем страшно. Они только прикидываются счастливыми друг для друга, а сами без понятия, что им дальше делать.

Но потом ведь как-то они справляются. Ходят счастливые со своими детьми, улыбаются им, сюсюкают. Значит, изменяются, но становятся счастливее. Это сумбур полный, что я тебе пишу, но тут главное вот что – пускай они нас изменят, дети, и пускай изменят нас к лучшему, потому что сейчас я точно не ахти.

Я наделал много всякого, и ты меня вытерпела, и я уже ничего такого не смогу начудить, чего раньше не творил. Родители против, ты это сама прекрасно знаешь, ну и насрать на них с высокой колокольни, денег мне их не надо, а с остальным сами разберемся.

В общем, Нин»