– Я буду писать. Там люди будут вокруг. Я же объяснял, что это такое! Все время будут. Писать смогу. Может, позвоню, если получится.
Девятого мая две тысячи шестнадцатого, после коротких разговоров ни о чем, Нина шептала ему:
– Ты знаешь, я думаю вот – может быть, ты и всегда такой был? Просто раньше со мной притворялся? Пока меня любил?
– Отвали от меня! – орал он в ответ.
– А может, и вправду старался. Пока любил. А потом перестал. И пошло-поехало.
– Иди на хер, ясно тебе?
– С людьми нельзя, как с говном, Петь. Люди – они живые. Тебе кто-нибудь говорил об этом раньше? Мама, папа?
– На хер пошла!!!
Потом тишина стояла – неделю. Нина уходила, может. Пока Хазин, брошенный, не открывал, наверное, что не умеет уже совсем без нее.
– Нин, спишь? Спишь? Поговори со мной. Пожалуйста. Мне надо.
– А мне в универ надо.
– Прости меня. Я не знаю, почему я все это делаю. Я соскучился.
– Ну пусть тебя кто-нибудь утешит. Есть же, кому. Альбина какая-нибудь.
– Ты в мой телефон влезла? Класс!
– В твой телефон влезла Альбина. Оповещения хотя бы выключил бы.
– Нин. Это с работы, секретарша начальника. Это правда.
– Главное, чтобы начальник не возражал. А мне по барабану уже. Спокойной ночи.
– Нин!!! Включи телефон!!!
Кто такая эта Альбина? Илья отстал от Нины, в поиск вбил Альбинино имя, потом попробовал «Аля» – и вышел на нее. Была, да, история: со смуглой брюнеткой-синие глаза. И она тоже слала Пете себя в кружеве, и вишневые губы зовущие, и прикрытую двумя пальцами полную грудь.
Где у Нины были углы, Альбина была скругленная; где у Нины всего в меру – там у Али через край. В васильковой форме она, синеглазая, загорелая, была – искушение. Пуговицы не сходились, верхние приходилось отпускать.
Она, конечно, со своими плавными линиями, со своими избытками, с тенями и контрастами, томила. Илье трудней задышалось от нее; но печатала Аля всегда одинаковое, печатала похабное: «Хочу ласкать тебя губами», «Жду тебя в себе», «Горю». И печатала с ошибками. Альбина была шикарной, и она была дурой.
Альбина жила в Пете в мае, и жила в апреле, и захватывала его всего через пару дней после того, как Петю выписали из больницы. Нина выхаживала, Альбина сманивала. Но она раньше еще начиналась, она накладывалась на какие-то Петины отлучки, командировки, заседания; объясняла их по-своему. Но и она всех исчезновений не могла оправдать: может, еще кто-то был.
И Нина подозревала его. Только тут начала? Или раньше уже, в одну из этих его пропаж? Когда на море говорила с ним об изменах – про себя говорила или про него?
Илья теперь не смотрел на нее, а слушал. Переставала Нина быть двухмерной, становилась выпуклой, оживала. Не вмещалась в телефон целиком.
Ему захотелось встрять в их с Петей ссору. Какая Альбина, мразь ты?! У тебя вот: лучшая девушка твоей жизни, а ты чужих секретарш гнешь! Что тебе неймется, чего еще можно хотеть вообще?
И Петя, видно, услышал. Два дня бился о стекло, рвался к Нине.
– Я тебя очень прошу. Ты нужна мне, правда. Давай встретимся, поговорим.
– О чем?
– Я хочу с тобой жить. Я хочу, чтобы ты ко мне переехала.
– Как будто ты тут что-то решаешь.
– Я все решаю! Я хочу быть с тобой!
– Смешно.
– Ты моя, и ты никуда от меня не денешься, поняла меня, сучка?! Ни к кому не уйдешь! Я любого твоего следующего ебаря найду и в говне утоплю! Усвоила?! Никуда! Никогда!!!
Тут он плевал Альбине в лицо, орал и ей тоже, что между ними кончено, а Альбина смеялась белыми ведьмиными зубами и обещала ему, что он обратно к ней приползет от своей селедки.
Трясло их с Ниной, швыряло: попали в турбулентность. Из сообщений было не понять, что еще, кроме неверности, раздирало Петю и Нину. Но было что-то – мощное, неодолимое.
Илья вышел в видео – посмотреть, что от этого времени у Хазина в архиве осталось. И нашел. То самое, где он с Ниной бесцветное порно смотрел на диване. Когда она требовала у Хазина признать ее его сучкой. Отчаянно требовала.
К третьему июня Петя сломил ее и себя переломил.
– Я умчал, в холодильнике есть все, что нужно. Ключ забрал с собой, тебя запер, так что прости – придется тебе меня дождаться!
– Вот ведь свел Господь с милиционером…
– Да, и в шкафчике есть зубная щетка в упаковке. Для тебя. Чтобы ты могла остаться.
– Мило! А какой у меня срок?
– Пожизненное!
Мир наступил, старые времена. Она отправляла ему опять себя чуть прикрытую – из его сутенерской квартиры с шестом для стриптиза. Съехались все-таки.
– Как тебе такое? Agent Provocateur. Тематическое для тебя! – и эмодзи, которыми она почти уже не пользовалась: тряпочки купальника.
– Не присылай мне такое, ФСБ палит!
Хватило на месяц: потом опять нашла одержимость, опять перестал появляться, хотя Нина у него жила.
– Петь, ты бы мог набрать хотя бы. Написать, что у тебя все ок.
– У меня все ок! Работа!
– А когда ждать? Примерно?
– Сегодня вряд ли. Посмотри киношку. Ну или с подружками. Сорри!
Три недели спустя, в конце прелого московского июля, в духоту, когда тело вечно липкое, а трупы на вторые сутки уже воняют, Нина набирала ему медленно:
– Ты знаешь, мне кажется, ты меня портишь. Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет. Вот ты до кого дотрагиваешься – тот от тебя эту гангрену подхватывает. Я, Гоша, Никитос. Ты нас всех используешь и выбрасываешь. Ты делаешь людей вокруг себя несчастными. Слышишь, Петь? Несчастными.
– Да мне насрать, ясно? – огрызался Петя. – Можешь сваливать.
Илья копался в Петином исподнем, влезал без перчаток в его брюшную полость, вылавливал в этом времени и в другом – снова Альбину, Юлю какую-то, Магду – даже толком не спрятанных, тощих блондинок с детскими ручками и стеклянными глазами, остриженных под мальчика брюнеток с черными дырами под фигурными бровями, всех сиюминутных, всех одномоментных, женщин-оберток-обманок, пустоту в упаковке.
Можешь сваливать, разрешал ей Хазин.
И на следующий день, двадцать второго июля, Нина его слушалась. Не могла больше выдержать его. Она не видела карусели накокаиненных Хазиным девочек, не слышала их визгливых голосов; но гамма-волны видеть ни к чему, их мясом чувствуешь.
– В общем, я уехала. Из тебя сыплется твой порошок. И телефон всю ночь жужжал. Скажи этим своим, что ли, чтобы хоть ночью не звонили. Палево же. Пока. За вещами потом заеду.
– А ты хотя бы коробочку открыла?
Коробочка с чем внутри? С украшениями-кандалами? Нина не открывала, чтобы не надевать.
– И что ты без меня?! Уебывай в свой Минск! Давай! Живи в вашем гребаном совке! Сиди у родителей на шее! Пускай тебя ваши задроченные программисты шевелят! Золушка, блядь!
Но его только на полтора дня хватало: потом проказа разъедала изнутри, прорывалась наружу; а у других, кроме Нины, наверное, лекарства от нее не было. Двадцать третьего в два ночи Хазин уже молотил ей кулаками в дверь.
– Нин! Открой! Я знаю, ты внутри и все слышишь! Прости меня. Пожалуйста. Я все признаю, ничего не собираюсь врать. Ты не представляешь, какой у меня сейчас пиздец по всем фронтам. Если ты от меня уйдешь, я просто вскроюсь. Я только за тебя и держусь. Ты мне нужна. Ты мой спасательный круг, понимаешь?! Открой!!
– Иди в жопу, Петь. Уходи, а то ментов вызову.
– Я и есть менты, ясно?! Они мне ничего не сделают! Открывай!!
И все-таки лето сводило их вместе опять – где магнит не магнитил, там ночная испарина склеивала; они отталкивались друг от друга, но все равно их обратно что-то тащило. Пятнадцатого августа Петя ей признавался:
– Я в тебе просто пропал!
– Я уже это поняла, Петь.
– Ты нереальная!
– Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам дальше делать.
– Нам ничего не делать. Все идет как идет.
Потом лето кончилось. Жили еще вместе, им спрессованные вместе; как-то все же сошлись шип в паз, и проказа Петина, кажется, отступила. Илья промотал-прочитал череду одинаковых – «Когда будешь», «Что готовить», «Куда пойдем». Как будто она с ним смирилась. Ничего не было странного в их переписке до двадцать третьего сентября.
– Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно. Петя, перезвони.
– Я на операции, наберу, как смогу.
Наверное, набрал – и поговорили голосом, потому что букв от этого разговора не осталось. Буквы слишком одинаковые, самого важного им не доверить.
Двумя неделями ниже Илья нашел ту самую фотку в парусном пальто из примерочной.
Девятого мая две тысячи шестнадцатого, после коротких разговоров ни о чем, Нина шептала ему:
– Ты знаешь, я думаю вот – может быть, ты и всегда такой был? Просто раньше со мной притворялся? Пока меня любил?
– Отвали от меня! – орал он в ответ.
– А может, и вправду старался. Пока любил. А потом перестал. И пошло-поехало.
– Иди на хер, ясно тебе?
– С людьми нельзя, как с говном, Петь. Люди – они живые. Тебе кто-нибудь говорил об этом раньше? Мама, папа?
– На хер пошла!!!
Потом тишина стояла – неделю. Нина уходила, может. Пока Хазин, брошенный, не открывал, наверное, что не умеет уже совсем без нее.
– Нин, спишь? Спишь? Поговори со мной. Пожалуйста. Мне надо.
– А мне в универ надо.
– Прости меня. Я не знаю, почему я все это делаю. Я соскучился.
– Ну пусть тебя кто-нибудь утешит. Есть же, кому. Альбина какая-нибудь.
– Ты в мой телефон влезла? Класс!
– В твой телефон влезла Альбина. Оповещения хотя бы выключил бы.
– Нин. Это с работы, секретарша начальника. Это правда.
– Главное, чтобы начальник не возражал. А мне по барабану уже. Спокойной ночи.
– Нин!!! Включи телефон!!!
Кто такая эта Альбина? Илья отстал от Нины, в поиск вбил Альбинино имя, потом попробовал «Аля» – и вышел на нее. Была, да, история: со смуглой брюнеткой-синие глаза. И она тоже слала Пете себя в кружеве, и вишневые губы зовущие, и прикрытую двумя пальцами полную грудь.
Где у Нины были углы, Альбина была скругленная; где у Нины всего в меру – там у Али через край. В васильковой форме она, синеглазая, загорелая, была – искушение. Пуговицы не сходились, верхние приходилось отпускать.
Она, конечно, со своими плавными линиями, со своими избытками, с тенями и контрастами, томила. Илье трудней задышалось от нее; но печатала Аля всегда одинаковое, печатала похабное: «Хочу ласкать тебя губами», «Жду тебя в себе», «Горю». И печатала с ошибками. Альбина была шикарной, и она была дурой.
Альбина жила в Пете в мае, и жила в апреле, и захватывала его всего через пару дней после того, как Петю выписали из больницы. Нина выхаживала, Альбина сманивала. Но она раньше еще начиналась, она накладывалась на какие-то Петины отлучки, командировки, заседания; объясняла их по-своему. Но и она всех исчезновений не могла оправдать: может, еще кто-то был.
И Нина подозревала его. Только тут начала? Или раньше уже, в одну из этих его пропаж? Когда на море говорила с ним об изменах – про себя говорила или про него?
Илья теперь не смотрел на нее, а слушал. Переставала Нина быть двухмерной, становилась выпуклой, оживала. Не вмещалась в телефон целиком.
Ему захотелось встрять в их с Петей ссору. Какая Альбина, мразь ты?! У тебя вот: лучшая девушка твоей жизни, а ты чужих секретарш гнешь! Что тебе неймется, чего еще можно хотеть вообще?
И Петя, видно, услышал. Два дня бился о стекло, рвался к Нине.
– Я тебя очень прошу. Ты нужна мне, правда. Давай встретимся, поговорим.
– О чем?
– Я хочу с тобой жить. Я хочу, чтобы ты ко мне переехала.
– Как будто ты тут что-то решаешь.
– Я все решаю! Я хочу быть с тобой!
– Смешно.
– Ты моя, и ты никуда от меня не денешься, поняла меня, сучка?! Ни к кому не уйдешь! Я любого твоего следующего ебаря найду и в говне утоплю! Усвоила?! Никуда! Никогда!!!
Тут он плевал Альбине в лицо, орал и ей тоже, что между ними кончено, а Альбина смеялась белыми ведьмиными зубами и обещала ему, что он обратно к ней приползет от своей селедки.
Трясло их с Ниной, швыряло: попали в турбулентность. Из сообщений было не понять, что еще, кроме неверности, раздирало Петю и Нину. Но было что-то – мощное, неодолимое.
Илья вышел в видео – посмотреть, что от этого времени у Хазина в архиве осталось. И нашел. То самое, где он с Ниной бесцветное порно смотрел на диване. Когда она требовала у Хазина признать ее его сучкой. Отчаянно требовала.
К третьему июня Петя сломил ее и себя переломил.
– Я умчал, в холодильнике есть все, что нужно. Ключ забрал с собой, тебя запер, так что прости – придется тебе меня дождаться!
– Вот ведь свел Господь с милиционером…
– Да, и в шкафчике есть зубная щетка в упаковке. Для тебя. Чтобы ты могла остаться.
– Мило! А какой у меня срок?
– Пожизненное!
Мир наступил, старые времена. Она отправляла ему опять себя чуть прикрытую – из его сутенерской квартиры с шестом для стриптиза. Съехались все-таки.
– Как тебе такое? Agent Provocateur. Тематическое для тебя! – и эмодзи, которыми она почти уже не пользовалась: тряпочки купальника.
– Не присылай мне такое, ФСБ палит!
Хватило на месяц: потом опять нашла одержимость, опять перестал появляться, хотя Нина у него жила.
– Петь, ты бы мог набрать хотя бы. Написать, что у тебя все ок.
– У меня все ок! Работа!
– А когда ждать? Примерно?
– Сегодня вряд ли. Посмотри киношку. Ну или с подружками. Сорри!
Три недели спустя, в конце прелого московского июля, в духоту, когда тело вечно липкое, а трупы на вторые сутки уже воняют, Нина набирала ему медленно:
– Ты знаешь, мне кажется, ты меня портишь. Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет. Вот ты до кого дотрагиваешься – тот от тебя эту гангрену подхватывает. Я, Гоша, Никитос. Ты нас всех используешь и выбрасываешь. Ты делаешь людей вокруг себя несчастными. Слышишь, Петь? Несчастными.
– Да мне насрать, ясно? – огрызался Петя. – Можешь сваливать.
Илья копался в Петином исподнем, влезал без перчаток в его брюшную полость, вылавливал в этом времени и в другом – снова Альбину, Юлю какую-то, Магду – даже толком не спрятанных, тощих блондинок с детскими ручками и стеклянными глазами, остриженных под мальчика брюнеток с черными дырами под фигурными бровями, всех сиюминутных, всех одномоментных, женщин-оберток-обманок, пустоту в упаковке.
Можешь сваливать, разрешал ей Хазин.
И на следующий день, двадцать второго июля, Нина его слушалась. Не могла больше выдержать его. Она не видела карусели накокаиненных Хазиным девочек, не слышала их визгливых голосов; но гамма-волны видеть ни к чему, их мясом чувствуешь.
– В общем, я уехала. Из тебя сыплется твой порошок. И телефон всю ночь жужжал. Скажи этим своим, что ли, чтобы хоть ночью не звонили. Палево же. Пока. За вещами потом заеду.
– А ты хотя бы коробочку открыла?
Коробочка с чем внутри? С украшениями-кандалами? Нина не открывала, чтобы не надевать.
– И что ты без меня?! Уебывай в свой Минск! Давай! Живи в вашем гребаном совке! Сиди у родителей на шее! Пускай тебя ваши задроченные программисты шевелят! Золушка, блядь!
Но его только на полтора дня хватало: потом проказа разъедала изнутри, прорывалась наружу; а у других, кроме Нины, наверное, лекарства от нее не было. Двадцать третьего в два ночи Хазин уже молотил ей кулаками в дверь.
– Нин! Открой! Я знаю, ты внутри и все слышишь! Прости меня. Пожалуйста. Я все признаю, ничего не собираюсь врать. Ты не представляешь, какой у меня сейчас пиздец по всем фронтам. Если ты от меня уйдешь, я просто вскроюсь. Я только за тебя и держусь. Ты мне нужна. Ты мой спасательный круг, понимаешь?! Открой!!
– Иди в жопу, Петь. Уходи, а то ментов вызову.
– Я и есть менты, ясно?! Они мне ничего не сделают! Открывай!!
И все-таки лето сводило их вместе опять – где магнит не магнитил, там ночная испарина склеивала; они отталкивались друг от друга, но все равно их обратно что-то тащило. Пятнадцатого августа Петя ей признавался:
– Я в тебе просто пропал!
– Я уже это поняла, Петь.
– Ты нереальная!
– Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам дальше делать.
– Нам ничего не делать. Все идет как идет.
Потом лето кончилось. Жили еще вместе, им спрессованные вместе; как-то все же сошлись шип в паз, и проказа Петина, кажется, отступила. Илья промотал-прочитал череду одинаковых – «Когда будешь», «Что готовить», «Куда пойдем». Как будто она с ним смирилась. Ничего не было странного в их переписке до двадцать третьего сентября.
– Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно. Петя, перезвони.
– Я на операции, наберу, как смогу.
Наверное, набрал – и поговорили голосом, потому что букв от этого разговора не осталось. Буквы слишком одинаковые, самого важного им не доверить.
Двумя неделями ниже Илья нашел ту самую фотку в парусном пальто из примерочной.