– Ты о чем вообще? Про обед? Все нормально прошло. Ты им понравилась.
– Пффф! Твоему отцу – точно нет. Маме меня даже жалко стало.
– Ересь какую-то гонишь.
– У него на лице было написано, что у меня на лице написано, что я голодная белорусская золушка, которая хочет сожрать их мальчика.
– Бред.
– Вместе с косточками.
– Не комплексуй.
– А я-то бы косточки есть как раз и не стала. Они у меня плохо усваиваются.
В начале августа обнаружилось то самое спасительное послание, которое Илью научило, как себе у мертвых чуть-чуть жизни выиграть.
– А ты совсем-совсем не будешь мне все эти дни звонить, да? – спрашивала в первый раз Нина.
– Я же объяснял, у меня внедрение, я не смогу…
– Да-да, я помню все. Просто мне, знаешь, иногда бывает очень нужно послушать твой голос.
– Наша служба и опасна, и трудна, Нинк.
– Именно поэтому.
– Ну вот как-то так.
– А что, у криминальных элементов не может быть своих тревожных телочек, которые о них параноят и названивают им? Что именно в словах «Со мной все окей, зай!» выдает в тебе внедренного сотрудника?
– Ну у нас инструкции вообще номер родным не давать.
– А я тебе родная?
– Нин! Ты как мать уже! Родная, блин!
До конца лета Петя все пропадал, а Нина все ждала. Скаталась к родителям в Минск, оттуда строчила дачные отчеты, ворожила полунагими фото. Вернулась в Москву – а там время и не шло. Скучал ли Петя, нет ли – неизвестно.
– У меня дефицит витамина П. Я хирею, дорогая редакция. И лето кончилось.
– Нин… Я правда клянусь. Это последнее в этом году. От меня не зависит, ты же знаешь! Это ж служба! Что я могу-то?
– Ты ничего не можешь, я ничего не могу. Нам никто не поможет.
– Слушай, я обещаю взять отпуск. В Анталию полетим? Или в Кемер. Вдвоем. Ты и я. А? Олл инклюзив. Как белые люди.
– А вернемся как синие.
– Вот прямо сейчас начинаю искать тур. Честное слово.
– Честное слово съела корова.
– Вот, смотри. С 5 по 18 октября. Белек. Белек лучше, чем Кемер!
– Белек лучше, чем Ховрино, это точно. Все, побежала краситься!
– Ну я правду тебе говорю!
Но все-таки исполнил; десятого октября они уже были на море. Илья оторвался от чтения чужих писем, заглянул в чужую хронику: вот тогда и были сняты те видео на пляже и в гостиничном номере.
– Малыш, я уже поплавал и на завтраке. Тебе что-нибудь принести?
– Неси себя! Только осторожно, не расплещи ничего! И круассан на закуску.
– Все взял. Тут экскурсия какая-то офигенная, в Каппадокию. На воздушных шарах летать. Двое суток. Поедем? На завтра места освободились.
– Ты же знаешь про мою страсть к воздухоплаванию!
– Но шесть часов ехать. В одну сторону.
– Будем целоваться, будет нескучно.
Две недели только о том говорили, как друг друга развлечь. В раю безделье гнетет. Ну а что, тоже мука.
За окном у Ильи ветер стал закруживать разваливающийся мокрый снег. Депо утонуло в серости. Он подождал-подождал и зашел в альбомы. Забрался по датам в прошлогодний Петин октябрь.
И вот они были: воздушные шары. Десятки или даже сотни разноцветных огромных шаров, одновременно поднявшихся в оранжево-прозрачный воздух. Восходящее солнце – красное, облака – легкой кистью, внизу горы слоеные, старое городище, выгрызенное в скалах, земля бугристая до невообразимо далекого горизонта, расчерчена нитками-дорогами, и шары, шары – половина неба в ярких шарах с корзинами. От такого сбилось дыхание. Ничего подобного Илья в своей жизни не видел, нельзя было и представить себе, что в мире, где находится Соликамск, возможно и это вот; а Петя туда просто от праздной скуки заскочил.
Нина восторженно вопила, махала рукой поднимающемуся солнцу, говорила, что это лучший день в ее жизни. Илья посмотрел: двенадцатое октября две тысячи пятнадцатого года. Потом они вместе с Петей фотографировались: сзади шары мыльными пузырями счастья на бескрайней вообще Земле. Илья заглянул Пете в глаза, потрогал его лицо, растянул пальцами: приблизил. Через зрачки хотел дальше попасть, глубже. Но стекло не пускало.
Лучший день.
Подлил себе из бутылки.
Полистал еще море, пляжи, купальники – но сегодня это все иначе как-то виделось. Щемило сегодня. Сердце дергалось на шампуре и подтекало.
Потом у счастья-безделья срок вышел. Нина писала – семнадцатого октября, за день до отъезда:
– Я подумала, что в Москве мне этого всего будет дико не хватать. Тебя, например.
– Ну так это отпуск! Отпуск это маленькая жизнь!
– Хочу такую же, но большую.
А большая жизнь оказалась другой. В Москве виделись опять мельком, назначенные встречи срывались: служба одолевала, учеба нудила. Когда встречались – за кадром – не могли уже склеиться, как раньше. Что-то маячило у них за спинами, какая-то тень. В декабре после субботы Петя кричал:
– Что случилось? Почему ты уехала? Что это вообще было?
– Почему ты ведешь себя со своими друзьями, как с говном?
– Потому что он достал меня ныть, вот почему! Что это за друг вообще?
– Он ничего тебе не говорил такого! Ты же знаешь, что с ним!
– Ой, давай еще ты мне будешь теперь мозги ебать! Потому что больше некому этого делать, да?!
– А вот этого я не знаю!
Новый год праздновали вместе – снимали с друзьями дом в Подмосковье. Была пьянка – Илья проверил фото – а лица у всех были не пьяные: искаженные, судорожные. На столе рассыпано угощение. И вот, видно, прямо из этих праздников все и съехало в черноту. Остаток января был пустой, стертый. Но в нем творилось что-то дурное: любовь разлагалась. Петя пропал или Нина…
Налаживаться стало только десятого февраля. Он ей слал:
– Ты приедешь ко мне? Тут дико тухло! На стенку лезу! Ниииин!
– Ты же знаешь, что я ничего тебе не привезу.
– Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления! Можешь даже без апельсинов и цветов! Только ты!
– Это же ведомственная клиника. Меня и не пустят к тебе.
– Я тут подмаслил уже сестричек, все организуем. Я соскучился! Это правда!
– Потом доктор твоему отцу настучит наверняка, что я приезжала.
– Да пошли они оба на хер! Мне не пять лет, чтобы он мне диктовал!
– Ну ладно. Какие там часы посещения?
Он еще ездила к нему – в больницу – в феврале. В марте его выписали, она встречала. От чего лечили, в письмах не значилось. Но Нина выходила – и его, и себя. До апреля, казалось, все наладилось. А в начале апреля опять развернуло их течение.
– Можешь орать на меня сколько хочешь, Петь.
– Потому что нечего диктовать мне! Ясно тебе?! Это моя жизнь!
– Эта работа тебя доконает. Нас она уже доконала. Нам кранты, Петь.
– Ересь несешь всякую!
– Ты не чувствуешь, а я чувствую. Она тебя разрушает.
– Давай еще про купол свой разгони! Про магнитный!
– Пока.
Командировки и внедрения участились; Нина раньше готова была это понимать, но тут стала истончаться. Двадцать шестого числа злилась:
– То есть ты опять пропадешь? Даже говорить не сможешь?
– Пффф! Твоему отцу – точно нет. Маме меня даже жалко стало.
– Ересь какую-то гонишь.
– У него на лице было написано, что у меня на лице написано, что я голодная белорусская золушка, которая хочет сожрать их мальчика.
– Бред.
– Вместе с косточками.
– Не комплексуй.
– А я-то бы косточки есть как раз и не стала. Они у меня плохо усваиваются.
В начале августа обнаружилось то самое спасительное послание, которое Илью научило, как себе у мертвых чуть-чуть жизни выиграть.
– А ты совсем-совсем не будешь мне все эти дни звонить, да? – спрашивала в первый раз Нина.
– Я же объяснял, у меня внедрение, я не смогу…
– Да-да, я помню все. Просто мне, знаешь, иногда бывает очень нужно послушать твой голос.
– Наша служба и опасна, и трудна, Нинк.
– Именно поэтому.
– Ну вот как-то так.
– А что, у криминальных элементов не может быть своих тревожных телочек, которые о них параноят и названивают им? Что именно в словах «Со мной все окей, зай!» выдает в тебе внедренного сотрудника?
– Ну у нас инструкции вообще номер родным не давать.
– А я тебе родная?
– Нин! Ты как мать уже! Родная, блин!
До конца лета Петя все пропадал, а Нина все ждала. Скаталась к родителям в Минск, оттуда строчила дачные отчеты, ворожила полунагими фото. Вернулась в Москву – а там время и не шло. Скучал ли Петя, нет ли – неизвестно.
– У меня дефицит витамина П. Я хирею, дорогая редакция. И лето кончилось.
– Нин… Я правда клянусь. Это последнее в этом году. От меня не зависит, ты же знаешь! Это ж служба! Что я могу-то?
– Ты ничего не можешь, я ничего не могу. Нам никто не поможет.
– Слушай, я обещаю взять отпуск. В Анталию полетим? Или в Кемер. Вдвоем. Ты и я. А? Олл инклюзив. Как белые люди.
– А вернемся как синие.
– Вот прямо сейчас начинаю искать тур. Честное слово.
– Честное слово съела корова.
– Вот, смотри. С 5 по 18 октября. Белек. Белек лучше, чем Кемер!
– Белек лучше, чем Ховрино, это точно. Все, побежала краситься!
– Ну я правду тебе говорю!
Но все-таки исполнил; десятого октября они уже были на море. Илья оторвался от чтения чужих писем, заглянул в чужую хронику: вот тогда и были сняты те видео на пляже и в гостиничном номере.
– Малыш, я уже поплавал и на завтраке. Тебе что-нибудь принести?
– Неси себя! Только осторожно, не расплещи ничего! И круассан на закуску.
– Все взял. Тут экскурсия какая-то офигенная, в Каппадокию. На воздушных шарах летать. Двое суток. Поедем? На завтра места освободились.
– Ты же знаешь про мою страсть к воздухоплаванию!
– Но шесть часов ехать. В одну сторону.
– Будем целоваться, будет нескучно.
Две недели только о том говорили, как друг друга развлечь. В раю безделье гнетет. Ну а что, тоже мука.
За окном у Ильи ветер стал закруживать разваливающийся мокрый снег. Депо утонуло в серости. Он подождал-подождал и зашел в альбомы. Забрался по датам в прошлогодний Петин октябрь.
И вот они были: воздушные шары. Десятки или даже сотни разноцветных огромных шаров, одновременно поднявшихся в оранжево-прозрачный воздух. Восходящее солнце – красное, облака – легкой кистью, внизу горы слоеные, старое городище, выгрызенное в скалах, земля бугристая до невообразимо далекого горизонта, расчерчена нитками-дорогами, и шары, шары – половина неба в ярких шарах с корзинами. От такого сбилось дыхание. Ничего подобного Илья в своей жизни не видел, нельзя было и представить себе, что в мире, где находится Соликамск, возможно и это вот; а Петя туда просто от праздной скуки заскочил.
Нина восторженно вопила, махала рукой поднимающемуся солнцу, говорила, что это лучший день в ее жизни. Илья посмотрел: двенадцатое октября две тысячи пятнадцатого года. Потом они вместе с Петей фотографировались: сзади шары мыльными пузырями счастья на бескрайней вообще Земле. Илья заглянул Пете в глаза, потрогал его лицо, растянул пальцами: приблизил. Через зрачки хотел дальше попасть, глубже. Но стекло не пускало.
Лучший день.
Подлил себе из бутылки.
Полистал еще море, пляжи, купальники – но сегодня это все иначе как-то виделось. Щемило сегодня. Сердце дергалось на шампуре и подтекало.
Потом у счастья-безделья срок вышел. Нина писала – семнадцатого октября, за день до отъезда:
– Я подумала, что в Москве мне этого всего будет дико не хватать. Тебя, например.
– Ну так это отпуск! Отпуск это маленькая жизнь!
– Хочу такую же, но большую.
А большая жизнь оказалась другой. В Москве виделись опять мельком, назначенные встречи срывались: служба одолевала, учеба нудила. Когда встречались – за кадром – не могли уже склеиться, как раньше. Что-то маячило у них за спинами, какая-то тень. В декабре после субботы Петя кричал:
– Что случилось? Почему ты уехала? Что это вообще было?
– Почему ты ведешь себя со своими друзьями, как с говном?
– Потому что он достал меня ныть, вот почему! Что это за друг вообще?
– Он ничего тебе не говорил такого! Ты же знаешь, что с ним!
– Ой, давай еще ты мне будешь теперь мозги ебать! Потому что больше некому этого делать, да?!
– А вот этого я не знаю!
Новый год праздновали вместе – снимали с друзьями дом в Подмосковье. Была пьянка – Илья проверил фото – а лица у всех были не пьяные: искаженные, судорожные. На столе рассыпано угощение. И вот, видно, прямо из этих праздников все и съехало в черноту. Остаток января был пустой, стертый. Но в нем творилось что-то дурное: любовь разлагалась. Петя пропал или Нина…
Налаживаться стало только десятого февраля. Он ей слал:
– Ты приедешь ко мне? Тут дико тухло! На стенку лезу! Ниииин!
– Ты же знаешь, что я ничего тебе не привезу.
– Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления! Можешь даже без апельсинов и цветов! Только ты!
– Это же ведомственная клиника. Меня и не пустят к тебе.
– Я тут подмаслил уже сестричек, все организуем. Я соскучился! Это правда!
– Потом доктор твоему отцу настучит наверняка, что я приезжала.
– Да пошли они оба на хер! Мне не пять лет, чтобы он мне диктовал!
– Ну ладно. Какие там часы посещения?
Он еще ездила к нему – в больницу – в феврале. В марте его выписали, она встречала. От чего лечили, в письмах не значилось. Но Нина выходила – и его, и себя. До апреля, казалось, все наладилось. А в начале апреля опять развернуло их течение.
– Можешь орать на меня сколько хочешь, Петь.
– Потому что нечего диктовать мне! Ясно тебе?! Это моя жизнь!
– Эта работа тебя доконает. Нас она уже доконала. Нам кранты, Петь.
– Ересь несешь всякую!
– Ты не чувствуешь, а я чувствую. Она тебя разрушает.
– Давай еще про купол свой разгони! Про магнитный!
– Пока.
Командировки и внедрения участились; Нина раньше готова была это понимать, но тут стала истончаться. Двадцать шестого числа злилась:
– То есть ты опять пропадешь? Даже говорить не сможешь?