* * *


Завтра отцу нужно было передать привет: от Дениса Сергеевича. Только как передавать, если отца в контактах нет? Через мать? Нет, тут другое что-то. Не развод, не безотцовщина. Если вместе отцовский день рождения празднуют.

Придумал. Взять и поиском по всему телефону пройти: «отец». Где-то должен найтись. Впечатал отца в поисковую строку, стал шарить. Выловил беседы с матерью, бессчетные. Нине что-то об отце говорил. Другим людям. А сам он канул. Можно и от других узнать о нем, но можно и еще кое-что попробовать.

Что, если «папа»? «Папа», а не «отец»?

Выдало.

– Пап, иди ты на хуй, понял ты меня?

Тут он был. Хазин Юрий Андреевич числился у Суки в телефоне. Как постороннего его запомнил. Пап. Захотелось вдруг ополоснуться холодным. Промыл глаза, прежде чем распечатывать переписку.

– Понял ты меня? Можешь не разговаривать со мной, можешь меня хоть наследства лишить, мне на тебя насрать! И не хер меня жизни учить! У тебя своя, у меня своя! Все, пока!

На этом все рвалось. «Пока!» было последним словом – оставалось за Петей. Разговор кончился три месяца назад.

Что ты за человек вообще, Хазин?! За что ты с отцом так? Если бы у Ильи был такой вот телефон – но собственный, если бы в нем можно было просто вбить в поисковую строку: «Отец» и найти действительного отца где-то в своей запамятованной прошлой жизни… Контакт найти.

За что, на что?

– СКОТИНА НЕБЛАГОДАРНАЯ! ИУДА!

Отец печатал все заглавными. Все, что он Пете присылал – все состояло исключительно из заглавных букв.

– И не надо только из себя строить святого! – орал ему сын до этого.

– ТВОЕЙ НОГИ ЧТОБЫ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО В МОЕМ ДОМЕ!

Еще выше.

– А ты привык, чтобы все по-твоему всегда было, да?

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ СОСУНОК! САМ ЭТО ЗНАЕШЬ! ТЫ БЕЗ МЕНЯ ЧТО? ГДЕ БЫ ТЫ БЫЛ?

– Посмотришь, как я буду теперь справляться.

– ПОСМОТРИМ, КАК ОНИ ТЕБЕ ПОМОГУТ! ДРЯНЬ!

Еще.

– Я не могу сейчас. Давай тут все обсудим.

– ЧТО ТЫ МНЕ ПИШЕШЬ? ПОГОВОРИТЬ БОИШЬСЯ? ССЫКУН! ВЫЛЕЗАЙ ИЗ-ЗА МАТЕРИНОЙ ЮБКИ!

На этом все кончалось – вернее, с этого все начиналось. Илья перечитал в обратном направлении. Ничего не понять, кроме одного: никакого привета он этому человеку передать не может.

Что между ними стряслось?

Телефон лежал на столе – теплый от того, что Илья в нем копался. Телефон теплый был, казалось: от жизни. Но это другое было, конечно. Он был как перезрелый павший плод – лопался от гнили. Гнилостное вялое тепло от него и шло.

Но надо было кожицу проткнуть и ложечкой все из него вычерпать. Вычерпать и съесть. Иначе не спастись.





* * *


Из-за материной юбки.

Помоги, мам. Напомни, что там у меня с отцом случилось. Забыл. Хорошо, что хотя бы с тобой мы не на ножах.

«Петенька, пожалуйста, поговори с папой! У меня сердце разрывается!»

«Ты же знаешь, что со мной можно начистоту! Отец правду сказал?»

«Неужели ты не понимаешь, что для папы это настоящая катастрофа??»


Хазин этих причитаний словно и не слышал. Ни на одно не ответил. О другом речь заходила – доставал затычки из ушей. Про отца – молчал. Может, он и катастрофы никакой не почувствовал? Или его, наоборот, в ней и контузило?

Надо было порыться в памяти, поискать отца.

Фотографии? Видео?

У Пети все было перемешано: алое зарево концертов с гонками по ночной Москве, Нина серьезная с Ниной веселой, съемка задержаний и угарные короткометражки о хихикающих кретинах с красными глазами, среди которых и сам Петя был. Пришлось идти вверх, вглубь, пока не нашел – давнишнее, устаревшее.

Кажется, банкетный зал.

Желтые стены, лепнина под потолком, сонные официанты. Длинный стол под скатертью заставлен салатами, коньячными бутылками. И за столом – мундиры.

Одни мундиры, до ряби в глазах. Стальная ткань, белые рубашки. Звезд как на небе. Седины, лысины. Офицерские жены: короткие стрижки, завивка, резкие цвета.

Собрание.

– За нашего многоуважаемого Хазина Юрия Андреича! Два коротких одно протяжное! Ура! Ура! Ураааааа!

Все лица обернуты к имениннику – Петиному отцу. Дрожа, приблизился: долгое лицо, нос странно для такой долготы невеликий, глаза глубокие и притом мелкие, волосы еще густые и не седые – но странного оттенка, гнедого, не природного. Тяжелый подбородок, а под ним кожа складками, будто обвисла. Можно было бы подумать, что раньше это был полный человек, но потом что-то его выело.

Юрий Андреевич Хазин принимал тост стоя. Он тоже был в кителе – отглаженном, чуть-чуть просторноватом. В руке держал фужер с бледным шампанским. Улыбка у него была настоящей чеканки. Запавшие глаза светились без энергосбережения, по-честному. Это был праздник для него. Начал говорить с растроганной хрипотцой, потом откашлялся и переговорил начисто:

– Дорогие коллеги! Да что там – друзья мои дорогие! Этот день вы сами знаете, как важен для любого нашего человека. Это ведь не просто знак признания со стороны, так сказать, государства, а значит – твоей Родины. Это и такая метка своеобразная, как у дерева годовые кольца. Вот, растешь, значит. И хотя пора уже скоро уступать будет дорогу молодым…

Замялся. Посмотрел прямо в камеру – Пете-Илье в глаза – и подмигнул. Илью озноб прохватил. Картинка качнулась – может, Сука встречный бокал поднимал. Тут еще пока Петя своему отцу сыном приходился.

– А все же и нам пока пожить хочется. А живем мы, пока служим. Так?

– Есть ли жизнь на пенсии, дорогая редакция? – пошутил кто-то седовласый из-за стола.

– Вот вы нам и расскажите, уважаемый Александр Евгеньевич! – добродушно оскалил желтые зубы старший Хазин. – А мы туда не торопимся! Пускай сначала добровольцы летят в безвоздушное пространство! Так сказать, Белка и Стрелка! Но не это я хотел сказать! Я хотел сказать, что сегодня я вынужден нарушить нашу добрую воинскую традицию… Помню, как обмывал свои лейтенантские звездочки, помню, как капитанские, майорские… Полковничьи вы все помните, конечно… Но, черт его дери, эти-то даже в бокал не влазят!

Зал захохотал в поддержку. Юрий Андреевич дал им отсмеяться, потом огладил свою гнедую шевелюру.

– Так что придется вам меня простить! Тем более, что из присутствующих меня тут некоторые понимают! Потому что и сами пробовали! А, Борис Палыч?

– Именно! А я, прежде чем мы опрокинем этот бокал, хотел еще добавить к твоему, Юра, тосту! – стал подниматься грузный черноусый мужичина в стали и золоте. – Ты вот стал у нас генерал-майор! По должности и чин! Все законно! Что, казалось бы, тут можно пожелать? А есть! Недавно ведь только у тебя еще одно, так сказать, прибавление в семье отмечали, насколько мне известно! Сын майором стал. Так?

– Так точно! – сказал из-за камеры оператор своим высоким голосом.

– Так что династия у вас! Сын майор, а ты – генерал-майор! Желаю вам обоим на этом не останавливаться. И сыну твоему тоже однажды дослужиться до твоих высот! И пусть лучше будет традиция, что все Хазины верно служат Отечеству! А Отечество чтобы ценило и повышало своевременно! Потому что, так сказать, вы – ценные кадры!

Зал опять расхохотался, расфыркался, но тут уж Илья не мог даже догадываться, отчего. Ясно только было, что Борис этот Павлович за нынешним столом был, видно, именинником поглавней даже виновника торжества. Генерал-майор его слушал с почтением и робкой лаской.

– За тебя и за твоего сына! – Толстяк не стал никого ждать, а начал первый хлебать из своего фужера, и выхлебал все до дна.

Дрогнуло в телефоне и закрылось. Такое вот кино про осиное гнездо.

Илья посидел, пришибленный, пожевал губу.

Генеральского сына убил. Замочил сына ментовского генерала.

Открыл окно. Пересохшая рама не пошла сразу, заскрипела, Илья с загнанной злостью рванул ее нараспашку. Духота была, жуть.

Тоска, которая вроде отваливала днем, уступала Нине место вечером, накатила катком, вдавила в пол. Дико захотелось курить.

Не будет теперь даже и никакого пожизненного, Нин. Может быть, сразу на тюрьме, еще следствие не разгонится, задушат подсадные. Кто-нибудь другой будет во сне с тобой по Америке на «Мустанге» разъезжать.

О чем бы Юрий Андреевич с сыном ни ссорился – убитого за все простит, а на убийце за все отыграется. И никто не защитит. Прокурорские, менты, тюремщики – одна каста, живоглотов. А Илья из другой, из обреченных. Его можно и просто из баловства насмерть забить, да и на телефон еще снять – перед друзьями хвастаться.

Курева надо! Есть же круглосуточные ларьки?

Схватил от плиты спички, нырнул в куртку и выбежал в ночь.

На улице было – как в чуму. Дома стояли мертвые, черные. Жители попрятались, двери на замки и цепочки, окна зашторили, головы под подушками. Бродячие псы свернулись калачиком в помойках. Фонари светили через два на третий. Людей тут не было все равно, а бесы и в темноте все видят.

Выскочил на Батарейную – на ней вроде был подвал продуктовый. Илья сунул руки в карманы, голову втянул в плечи, капюшон сверху – и двинулся. Впереди торчал какой-то крохотный самострой – кажется, торговый.

Был ноль.

Вода превращалась в лед, а лед в воду.

От нулевого воздуха страх пошел таять, а вместо него стал копиться по капле отмороженный гнев. За что с Ильей все так? Почему жизнь в углу прошла и в углу кончается? Почему такое бессилие у него против мира? Где справедливость в том, что ему от наказания не отвертеться? Почему человека убить – получается, а простить – нет? Почему все в руках у живоглотов? Почему, кроме как руки на себя наложить, другого побега нет, а за самоубийство – в ад? Ну ты бог или хозяин скотобойни?!