Поппи равнодушно смотрела на обеденный поднос, уставленный куриным филе с картошкой, когда в комнату вошел доктор Франклин.

Обследования были закончены. Первое прошло вполне спокойно, а второе оказалось ужасной пыткой. Стоило Поппи вздохнуть, как у нее возникало ощущение, будто горло до сих пор распирает трубка.

— Ну вот, оставляешь нетронутыми все больничные деликатесы, — мягко пошутил доктор Франклин. Поппи попыталась улыбнуться.

Он продолжал говорить о совершенно невинных вещах. Ни слова о результатах обследований, а Поппи не представляла себе, когда они должны прийти. Она подозревала, что доктор Франклин чего-то не договаривает. Что-то было не так… И нежность, с которой он отставил ее поднос, и темные круги вокруг глаз… Когда он деликатно предложил маме спуститься вниз «побеседовать», подозрения Поппи превратились в уверенность.

«Он собирается сказать ей. Он получил результаты, но не хочет, чтобы я об этом узнала».

У нее тут же возник план.

— Иди, мам, а я немного вздремну, — сказала она со вздохом, откинулась на подушку и прикрыла глаза.

Как только дверь за ними закрылась, Поппи соскочила с кровати. Она увидела удаляющиеся фигуры; доктор Франклин и мама приближались к двери, ведущей в холл. На дрожащих ногах Поппи последовала за ними.

— Просто ноги хочу поразмять, — сказала она вопросительно посмотревшей на нее медсестре на посту. Но когда сестра поднялась из-за стойки и направилась к палатам, Поппи устремилась вниз по лестнице, ведущей в коридор.

В конце коридора находилась приемная, она видела ее раньше. Там был телевизор и кухонные принадлежности, чтобы родственники, дежурящие в больнице, чувствовали себя комфортно. Дверь была приоткрыта, и Поппи тихо подкралась к ней. Она слышала низкий голос доктора Франклина, но не могла разобрать слов.

Поппи осторожно, на цыпочках, подобралась поближе. Она рисковала: в любой момент кто-нибудь мог выйти из приемной. На мгновение она заглянула в комнату и поняла, что предосторожности излишни, все были поглощены разговором.

Доктор Франклин сидел на небольшой кушетке. Рядом с ним Поппи увидела темнокожую женщину в белом халате, на шее у нее на цепочке висели очки.

На другой кушетке сидел отчим Поппи Клифф. Его прическа, обычно идеально аккуратная, растрепалась, а волевая нижняя челюсть непроизвольно двигалась. Одной рукой он обнимал маму. Доктор Франклин говорил с ними, положив руку маме на плечо. Мама всхлипывала.

Поппи отпрянула от двери. «Господи, они обнаружили у меня рак. Так и есть, у меня рак».

Она никогда раньше не видела свою маму плачущей — ни когда умерла бабушка, ни во время развода с папой. Мама всегда умела справляться с трудностями, она была лучшим борцом из всех, кого знала Поппи.

Но теперь…

У нее нашли рак… Похоже, что это на самом деле так.

Но, может быть, все еще не так плохо. Мама потрясена, что же, это вполне естественно. Но это еще не означает, что Поппи должна умереть. На ее стороне вся современная медицина. Она твердила себе это, удаляясь от приемного покоя.

Она шла не очень быстро и, прежде чем подняться к себе в палату, услышала мамин голос; в нем звучало невыразимое страдание:

— Моя детка, моя маленькая!

Поппи похолодела.

Затем раздался голос Клиффа, громкий, полный ярости:

— Вы хотите сказать, что уже ничего нельзя сделать?

Поппи едва дышала, но, вопреки желанию скорее бежать отсюда, все же вернулась к двери в приемную.

— Доктор Лофтус — онколог, она занимается этим видом рака и лучше объяснит вам, чем я, — сказал доктор Франклин.

Послышался другой голос. Говорила женщина-врач. Сначала Поппи слышала только отрывочные фразы, значение которых ей было непонятно: аденокарцинома, окклюзия вены селезенки, третья стадия… Потом доктор Лофтус сказала:

— Если объяснять это обычным языком, то опухоль распространилась. Метастазы в печени и лимфатических узлах около поджелудочной железы. Это значит, что опухоль неоперабельна.

— Но химиотерапия… — начал было Клифф.

— Мы можем попробовать комбинацию лучевой терапии и химиотерапии. Мы достигали определенных результатов, используя эту методику. Но я не хочу вас обнадеживать. В лучшем случае это может продлить ей жизнь на несколько недель. В таких ситуациях мы прибегаем к паллиативным мерам — пытаемся уменьшить боль и хоть как-то скрасить последние дни жизни. Понимаете?

Поппи слышала всхлипывания мамы и не могла пошевелиться. Казалось, она слушает радиоспектакль и речь идет вовсе не о ней, а о ком-то другом.

Доктор Франклин сказал:

— У нас, в Южной Калифорнии, проводятся исследования по воздействию на опухоли, но…

— Проклятье! — взорвался Клифф. — Речь ведь идет о маленькой девочке! Как могло случиться, что заболевание дошло до третьей стадии и никто ничего не заметил? Еще два дня назад этот ребенок плясал всю ночь напролет!

— Я очень сожалею, мистер Хилгард, — доктор Лофтус говорила так тихо, что Поппи едва различала ее слова, — но этот вид рака не случайно называется скрытым, поскольку никак не проявляется до тех пор, пока болезнь не зашла слишком далеко. Поэтому процент излечений очень невелик. Должна сказать, что в моей практике Поппи второй подросток с таким диагнозом. Доктор Франклин очень грамотно провел обследование и точно поставил диагноз.

— Я должна была знать, я должна была заставить ее прийти раньше, я должна была, должна… — хриплым голосом твердила миссис Хилгард.

Раздался грохот. Поппи, забыв о всякой осторожности, заглянула в дверной проем: мама колотила рукой по стоявшему рядом столику. Клифф пытался ее удержать.


Поппи отпрянула от двери. «О Господи, скорее бежать отсюда, я не могу, не хочу этого видеть!»

Она спустилась в холл. Ее ноги двигались как обычно. Забавно, что они еще ее слушаются.

И вокруг все как обычно. Ординаторская украшена ко Дню Независимости. Ее сумка по-прежнему стоит на мягком диванчике у окна. Под ногами паркет, над головой потолок.

Все как всегда. Но разве это возможно? Почему не рухнули стены? Почему так мирно бормочет телевизор в соседней палате?

«Я должна умереть», — подумала Поппи.

Странно, но она не испугалась. То, что она чувствовала, было больше похоже на удивление, которое все росло, все сильнее захватывало ее. В голове беспорядочно роились мысли, и их постоянно прерывали эти три слова: «Я должна умереть».

«Я сама виновата, потому что (я должна умереть) не пошла к врачу раньше».

«Клифф ругался (я должна умереть), я не думала, что он любит меня так сильно».

Мысли мельтешили в ее мозгу.

«Внутри меня что-то есть».

Она положила руки на живот, затем подняла футболку и посмотрела вниз. Кожа на животе была гладкая, загорелая. Поппи не чувствовала никакой боли.

«Я должна умереть из-за чего-то, что есть внутри меня. Оно живое, как какой-нибудь пришелец из триллера. Оно сейчас, в эту самую минуту, находится во мне».

«Я должна умереть. Это скоро случится. Интересно когда? Я не слышала, чтобы они об этом говорили».

«Я должна видеть Джеймса».

Поппи бросилась к телефону так стремительно, что казалось, будто ее рука отделяется от тела, опережая его. Она набирала номер и заклинала: «Ну пожалуйста, будь дома, ну, возьми трубку». На этот раз ее призыв не возымел действия. В трубке послышались монотонные гудки. Когда включился автоответчик, Поппи сказала: «Позвони мне в клинику». Она повесила трубку и невидящим взглядом уставилась на кувшин с водой, стоявший рядом на столике.

«Он придет позже, — уговаривала она себя, — и сразу же позвонит. Я просто должна продержаться до этого времени».

Поппи сама не понимала, почему она так решила, но ожидание звонка от Джеймса превратилось в цель жизни. Продержаться до тех пор, пока он не позвонит. Ей не нужно ни о чем думать. Нужно просто ждать. Джеймс скажет, что с ней будет и что ей теперь делать.

В дверь тихо постучали. Поппи в замешательстве оглянулась: в палату входили мама и Клифф. Она видела только их лица, которые словно сами по себе парили в воздухе.

У миссис Хилгард были красные, заплаканные глаза. Лицо Клиффа было бледным и каким-то измятым, как клок скомканной белой бумаги, а его небритый, темный от щетины массивный подбородок странно контрастировал с бледностью лица. «О Господи, неужели они собираются сказать мне это? Нет, они не должны, они не могут заставить меня услышать это».

Поппи охватило страстное желание бежать. Она была на грани паники.

Но мама сказала:

— Дорогая, тебя пришли навестить друзья. Фил позвонил им и рассказал, что ты в клинике. Они сразу же приехали.

«Это Джеймс», — подумала Поппи, и что-то радостно взорвалось у нее в груди. Но в компании друзей Джеймса не оказалось. Пришли в основном ее школьные подружки. «Ничего, он позвонит позже. Сейчас не нужно об этом думать. К тому же в комнате, где столько народу, совершенно невозможно о чем-либо думать. И это даже к лучшему». Невероятно, как это Поппи удавалось сидеть и разговаривать с ними, душою будучи от них далеко-далеко, но она все же болтала с одноклассниками и старалась не думать о том, что волновало ее больше всего.

Никто из пришедших не догадывался, насколько серьезно она больна, даже Фил, выказывавший пылкую братскую любовь, нежный и внимательный. Они говорили о пустяках, вечеринках, катании на роликах, музыке, книгах. Все это было из прежней жизни, которая, казалось, кончилась сто лет назад. Клифф тоже принимал участие в разговоре и обращался с ней даже лучше, чем когда ухаживал за мамой.

Наконец посетители ушли, а мама осталась. Она гладила волосы дочери слегка дрожащими пальцами. «Если бы я не знала, то наверняка догадалась бы, — подумала Поппи, — она ведет себя совершенно не так, как обычно».

— Пожалуй, я сегодня переночую здесь, — сказала мама. Ей не очень удавался легкомысленный тон. — Медсестра сказала, что я могу устроиться на диванчике у окна. На самом деле это кушетка для родителей. Я просто пытаюсь сообразить, не съездить ли мне домой за кое-какими вещами.

— Поезжай, — ответила Поппи.

Фразу длиннее Поппи не смогла бы произнести, не выдав себя. Кроме того, маме требовалось некоторое время, чтобы побыть одной и успокоиться.

Как только миссис Хилгард вышла, вошла медсестра в веселенькой блузке в цветочек и зеленых брюках. Она измерила Поппи давление и температуру и вышла. Поппи осталась одна.

Было уже поздно. Через распахнутую дверь палаты виднелось темное пространство холла. В клинике воцарилась мертвая тишина, лишь откуда-то издалека доносился звук работающего телевизора. Поппи чувствовала себя очень одинокой, где-то внутри начинала сверлить боль: опухоль под загорелой кожей давала о себе знать. Но хуже всего, что Джеймс так и не позвонил. Как он мог? Неужели он не понимает, что нужен ей?

Неизвестно, как долго ей удастся не думать обо всем происходящем. Может быть, лучше попытаться заснуть, забыться? Тогда отступят наконец эти страшные неотвязные мысли. Но стоило ей выключить свет и закрыть глаза, как вокруг нее заплясали призраки, и вовсе не в образе хорошенькой девочки в косынке, а скелеты и гробы. Но хуже всего была бесконечная пустота.

«Если я умру, меня здесь не будет. Но где я буду? Или меня не будет вовсе?»

Небытие… Оно было хуже всего. И Поппи думала сейчас о смерти, думала и ничего не могла с собой поделать. Она потеряла над собой контроль. Ее пожирал страх, заставляя трястись в ознобе под теплым одеялом. «Я должна умереть, я должна умереть, я должна…»

— Поппи…

Она широко открыла глаза, но не могла сразу понять, чей это силуэт в темном дверном проеме. В голову ей пришла дикая мысль, что это сама Смерть явилась за ней.

Затем она тихо спросила:

— Джеймс?

— Я не был уверен, что ты еще не спишь.