Я отчаянно хотела найти Джеймса, которого увезли по длинному коридору, ведущему в отделение интенсивной терапии. Но чутье подсказало мне, что это будет неразумно: небритый полицейский, сидевший напротив меня, защелкнул бы на мне наручники, прежде чем я вышла бы в коридор. О том, чтобы уйти, не было и речи.

Мне внезапно нужно было кучу всего объяснить.

Я задержала дыхание, молясь, чтобы полицейский не стал читать дальше. Если станет, как я расскажу ему правду? С чего вообще начать? С того, что мой неверный муж ни с того ни с сего явился в Лондон, или с того, что я вломилась в лавку аптекаря – серийного убийцы, или с того, почему у меня в косметичке вообще оказалось эвкалиптовое масло? Все варианты были против меня, каждое объяснение казалось или неправдоподобным, или слишком удачным совпадением.

Я боялась, что моя версия событий скорее повредит, чем поможет; эмоционально я была раздавлена, неспособна ясно мыслить и тем более ясно излагать. Но, учитывая, в каком состоянии недавно был Джеймс, вопрос времени был самым важным. Мне нужно было как-то выбраться, и побыстрее.

Когда второй полицейский вышел из комнаты, чтобы позвонить, первый прочистил горло и обратился ко мне:

– Миссис Парсуэлл, вы как-нибудь собираетесь объяснить, что у вас в блокноте?

Я заставила себя сосредоточиться.

– Это заметки к историческому исследовательскому проекту, – заверила я. – И только.

– Исследовательскому проекту? – Он с нескрываемым сомнением откинулся на спинку стула и расставил ноги. Я подавила приступ тошноты.

– О нераскрытой тайне, да, – по крайней мере, это было правдой. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, вся правда и не была нужна – возможно, частичной хватит, чтобы вытащить меня из этого переплета. – Я дипломированный историк. Я дважды была в Британской библиотеке, проводила исследование о женщине-аптекаре, которая убивала людей пару столетий назад. В этом блокноте мои записи о ее ядах, вот и все.

– Хмм, – прикинул он вслух, кладя ногу на ногу. – Какое удачное совпадение.

Вот этого я и боялась. Я смотрела на него в остолбенении, еле сдерживаясь, чтобы не вскинуть руки и не сказать: «Ладно, козел, пошли со мной, я тебе кое-что покажу». Он вынул из кармана записную книжку и карандаш и начал записывать, подчеркивая некоторые слова грубыми зернистыми штрихами.

– И когда вы начали это исследование? – спросил он, не глядя на меня.

– Пару дней назад.

– Откуда вы приехали?

– Из Штатов. Огайо.

– Вам когда-нибудь предъявляли уголовное обвинение?

Я, не веря себе, развела руками.

– Нет, никогда. Ничего, – у меня зачесалась шея сзади. – Во всяком случае, пока нет.

Вернулся второй полицейский. Прислонился к стене, постучал носком ботинка по полу.

– Мы так понимаем, у вас с мужем… непростой период.

У меня упала челюсть.

– Кто… – Но я сменила тон; чем больше я буду обороняться, тем хуже. – Кто вам это сказал? – произнесла я притворно спокойным голосом.

– Ваш муж то теряет сознание, то приходит в себя. Дежурная сестра…

– Так с ним все хорошо? – Я не позволила себе вскочить со стула и рвануться к двери.

– Дежурная сестра, – снова начал полицейский, – стала задавать ему вопросы, когда ему ставили капельницу.

Меня бросило в жар. Джеймс сказал медсестре, что у нас непростой период? Он что, хочет, чтобы меня арестовали?

Но я напомнила себе: насколько мне было известно, Джеймс понятия не имел, в каком сложном положении я оказалась. Если только полицейские не сказали ему, что меня допрашивают, он ничего не знал об ужасном повороте событий, из-за которого я оказалась перед полицейскими.

Старший полицейский стучал карандашом по столу, дожидаясь моего ответа на заявление Джеймса. Я задумалась, не лучше ли будет его опровергнуть, сказав, что Джеймс солгал, – чтобы улучшить свое положение. Но разве не хуже будет, если я обвиню Джеймса во лжи? Полицейские скорее поверят человеку в палате интенсивной терапии, чем его здоровой жене с подозрительным блокнотом – так что, если Джеймс сказал им, что у нас семейные проблемы, я не могла это отрицать. Непререкаемость происходящего начала сгущаться вокруг меня, как стальные прутья тюремной камеры. Может быть, пришло время подумать об адвокате.

– Да, – уступила я, готовясь развернуть собственную линию защиты: неверность Джеймса. К несчастью для него, едва я начала осмыслять реальность того, что произошло, мне захотелось использовать это против него. – На прошлой неделе я выяснила, что он…

Но я себя остановила. Бессмысленно открывать этим двоим, что Джеймс мне изменил. Против него это их не настроит, в этом я была уверена; просто я буду выглядеть мстительной и, возможно, эмоционально нестабильной.

– На прошлой неделе мы с Джеймсом выяснили, что нам нужно кое над чем поработать. Я поехала в Лондон, сделать перерыв на несколько дней. Я должна была быть тут одна. Позвоните в гостиницу и спросите администратора. Я заселялась одна. – Я выпрямилась, глядя второму полицейскому в глаза. – Джеймс вообще-то явился в Лондон незапланированно, даже почти без предупреждения. Спросите медсестру. Джеймс не сможет это отрицать.

Двое полицейских устало друг на друга посмотрели.

– Давайте закончим разговор в участке, – сказал сидевший напротив меня, взглянув на дверь. – Чувствую, вы чего-то недоговариваете. Возможно, нашему сержанту повезет больше.

У меня сжался желудок; во рту появился кислый привкус.

– Я что… – Я замолчала, задохнувшись. – Я что, арестована?

Я беспомощно огляделась в поисках мусорного ведра, если вдруг меня вырвет.


Второй полицейский положил руку себе на бедро, рядом со свисавшими наручниками.

– Ваш муж – с которым у вас семейные проблемы – там, дальше по коридору, борется за свою жизнь после того, как проглотил опасное вещество, которое вы ему дали. А в ваших «исследовательских заметках», как вы их называете, упоминаются вещества, «необходимые, чтобы убить». – Он подчеркнул последние три слова, отстегивая наручники с ремня. – Это ваши слова, миссис Парсуэлл, не мои.





27. Нелла. 11 февраля 1791 года




Если бы я покидала лавку на время, то залезла бы в шкафы – начиная с материнского, вдоль боковой стены, – чтобы забрать на память кое-что, что мне хотелось сохранить.

Но смерть – это навсегда. Так какие земные вещи могли мне понадобиться?

Я, конечно, не могла сказать этого Элайзе. После того как она помогла мне надеть плащ, – силы ненадолго милостиво ко мне вернулись, спасибо ладану, – мы вместе остановились на пороге, готовясь выйти, и мне пришлось сделать вид, что я вернусь сюда, когда беда минует.

Мой взгляд упал на черту, которую Элайза провела по саже в первый свой приход, на чистый, нетронутый камень, прячущийся под грязью. У меня перехватило дыхание. С тех пор как она появилась здесь, эта девочка, она, сама того не понимая, начала меня раскрывать, вытаскивать наружу что-то, скрытое во мне.

– Вы ничего с собой не возьмете? Свою книгу? – Она указала на журнал, лежавший посреди стола, тот, который я со стуком захлопнула. Внутри были записи о тысячах средств, которые я продала за годы, безобидные вытяжки лаванды рядом со смертельными, полными мышьяка пудингами. Но важнее были имена женщин, записанные в журнале. Я могла открыть его на любой странице и легко вспомнить их всех, независимо от их болезней, предательств и гнойников.

Книга была свидетельством работы всей моей жизни: люди, которым я помогла, и те, кому причинила вред, и какой настойкой, пластырем или вытяжкой, и сколько, и когда, и по чьему заказу. Разумно с моей стороны было бы захватить ее с собой, чтобы все тайны ушли со мной на дно Темзы: слова расплылись, страницы растворились – правда об этом месте была бы уничтожена. Так я могла бы защитить женщин, перечисленных в журнале.

Но защитить их означало их стереть.

Эти женщины не были королевами и богатыми наследницами. Они были обычными женщинами, чьи имена не отыщешь в золоченых родословных. Наследием моей матери было составление снадобий для облегчения хворей, но еще – сохранение памяти об этих женщинах в журнале, обеспечение им неповторимой, нестираемой отметки в мире.

Нет, я не стану этого делать. Я не сотру этих женщин, не уничтожу их так же легко, как первую банку порошка из шпанской мушки. История может сбросить этих женщин со счетов, но я не стану.

– Нет, – наконец сказала я. – Журнал будет здесь в безопасности. Они не найдут это место, дитя. Его никто не найдет.

Несколько минут спустя мы были в кладовой. Потайная дверь в мою лавку была закрыта, щеколда задвинута. Я положила руку Элайзе на голову, волосы ее под моими пальцами были теплыми и мягкими. Я была благодарна, что ладан приглушил не только боль в моих костях, но и бурю внутри. Я не задыхалась, не чувствовала себя потерянной, и ждала бегущей воды без страха.

Это было весьма кстати: в последние мгновения моей жизни мне помог один из флаконов на моих полках. В жизни и смерти я полагалась на целебную природу того, что хранилось в этих стеклянных бутылочках, и напомнили они мне больше хорошего, чем плохого: больше рождений, чем убийств, больше крови жизни, чем смерти.

Но в тот решающий миг меня утешал не только ладан, но и общество малышки Элайзы. Несмотря на то что все это на нас навлекла ее ошибка, я решила не питать к ней дурных чувств и вместо этого жалела о дне, когда леди Кларенс оставила мне письмо. И в самом деле, если бы не ее положение и не ее интриганка-горничная, я бы не оказалась в такой беде.

Да, оглядываться не было проку. Перед лицом этого тяжелого прощания и моего скорого ухода из жизни любознательный дух Элайзы и ее юная сила были бальзамом на мое сердце. Я так и не узнала свою дочь, но подозревала, что она была бы очень похожа на девочку, стоявшую рядом со мной. Я обняла Элайзу за плечи и привлекла к себе.

Обменявшись с ней последним взглядом, я вывела Элайзу из кладовой. Мы вышли в переулок, на холодный воздух, и двинулись в путь.

– Вот так, – я махнула туда, где Медвежий переулок выходил на широкую улицу, – ты дойдешь до дома Эмвеллов или туда, куда сама пожелаешь, а я пойду своей дорогой.

Краем глаза я увидела, как Элайза кивнула. Я шагнула к ней поближе в знак последнего, незримого прощания.

Мы не прошли и двадцати шагов, когда я увидела их: трое констеблей в темно-синих сюртуках шли прямо на нас с мрачными лицами. Один нес в руке жезл, как будто тени переулка его пугали, и я смогла различить шрам на его левой щеке.

Элайза, должно быть, увидела их в ту же секунду, потому что без единого слова или взгляда друг на друга мы пустились бежать. Чутье повело нас обеих на юг, к реке, прочь от них, и наше резкое дыхание звучало в унисон.





28. Кэролайн. Наши дни, среда




Когда полицейский отстегивал наручники с ремня, где-то в комнате зазвонил сотовый телефон. Я замерла на месте, дожидаясь, чтобы один из полицейских ответил, потом туман в моей голове рассеялся: звонил мой телефон.

– Это может быть по поводу Джеймса, – сказала я, бросаясь к своей сумке. Мне было наплевать, попытается ли полицейский защелкнуть на мне наручники, прежде чем я отвечу. – Пожалуйста, позвольте мне ответить. – Я поднесла телефон к уху, готовясь к худшему. – Алло?

На другом конце прозвучал жизнерадостный, хотя и несколько встревоженный голос:

– Кэролайн, это Гейнор. Просто звоню узнать, как вы. С вашим мужем все в порядке?

Господи, какая она милая. Если бы только не в такой ужасный момент. Старший полицейский пристально смотрел на меня, покачивая ногой, лежавшей на колене.

– Привет, Гейнор, – сдавленным голосом ответила я. – Все в порядке. Я… – Я замолчала, понимая, что каждое мое слово слышат, а возможно, и записывают. – У меня тут сложная ситуация, но обещаю, я вам перезвоню, как только смогу.

Я взглянула на ближайшего полицейского, того, что стоял с наручниками наготове. Мой взгляд упал на его бляху, висевшую у левого бедра: знак его должности, его власти. Внезапно, как порыв свежего воздуха в комнате, меня осенило: должность Гейнор в библиотеке может сыграть мне на руку.

– Вообще-то, Гейнор… – Я прижала телефон поплотнее к уху. – Возможно, вы могли бы мне помочь.