– Ты должна вернуться со мной в лавку, дитя, потому что мне нужно кое-что тебе показать, – вообще-то, мне нужно было, чтобы она мне показала, из какого точно шкафа взяла банку.

Взгляд у нее был пустой, нечитаемый, но слова – нет.

– Вы меня прогнали. Не помните?

– Я помню, но еще я помню, что сказала тебе, как боюсь, что должно случиться нечто ужасное, и оно случилось. Я хочу тебе обо всем рассказать, но… – я взглянула на шедшего мимо мужчину и понизила голос, – не могу сделать этого здесь. Идем со мной, сейчас же, мне нужна твоя помощь.

Она еще крепче прижала к груди книгу.

– Да, хорошо, – пробормотала она, глядя на темные тучи, собиравшиеся над головой.

Мы пошли обратно в лавку, Элайза молча шагала рядом со мной, и я чувствовала, что она не только растерялась из-за того, как я ее увела, но и раздражена, что я отвлекла ее от того, чем она была занята минуту назад. Мы приближались к лавке, и я надеялась найти там леди Кларенс, возвратившуюся с проклятой банкой в руках – и если мы застанем ее, то вопросы к Элайзе будут не нужны. Но я ведь не могла снова отправить ее прочь так скоро?

Это не имело значения, потому что в лавке было пусто, и леди Кларенс еще не вернулась. Я присела к столу, делая вид, что спокойна, и не стала терять время попусту.

– Ты помнишь, как пересыпала порошок леди Кларенс в банку?

– Да, мэм, – быстро ответила Элайза, аккуратно сложив руки на коленях, словно мы были чужими людьми. – Как вы и сказали, я взяла в шкафу банку подходящего размера.

– Покажи, – сказала я, и мой голос дрогнул.

Шаг, другой, третий – я последовала за Элайзой в другой конец комнаты, а она опустилась на колени, открыла нижнюю дверцу и засунулась внутрь всем своим маленьким тельцем. Она потянулась в самую глубину шкафа, и я схватилась за живот, опасаясь, что меня сейчас вырвет.

– Вот там, – сказала она искаженным от эха в пустом деревянном шкафу голосом. – Там, по-моему, была еще одна такая же…

Я закрыла глаза, во мне в конце концов поднялся ужас, охвативший мое горло и язык. Потому что шкаф, в который по пояс залезла Элайза, была полон вещей моей матери, в том числе и сокровищ, с которыми я не могла расстаться, старых лекарств, которые мне были не нужны, и, да, ужасное, заставляющее вздрогнуть, да, нескольких старых банок, на которых, я точно знала, был выгравирован адрес ее когда-то респектабельной аптечной лавки.

Адрес этой самой лавки, которая уже давно не была респектабельной.

Хрупкое тело Элайзы выскользнуло из шкафа, в руках у нее была кремовая банка – дюйма четыре в высоту, одна из пары, с выгравированным вручную «3, Медвежий переулок» на обороте. Элайзе не нужно было ничего говорить, я знала, что такая же банка стоит в погребе величественного дома леди Кларенс. В горле поднялся знакомый кислый комок, и я оперлась о шкаф, чтобы устоять на ногах.

– Вот такая, – сказала Элайза, почти шепотом, опустив глаза. – Та, куда я насыпала порошок, была точно такая же. – Она медленно, отважно подняла на меня глаза. – Я что-то сделала не так, Нелла?

Хотя у меня и чесались руки ее удавить, откуда девочке было знать? Случилась чудовищная ошибка – в комнате было полно полок, и разве не сама я была виновата, что попросила ее найти сосуд? Разве не сама я была виновата, что привела девочку в лавку с ядами? Поэтому я подавила в себе желание дать ей пощечину и вместо этого обняла ее.

– Ты не прочла, что было на банке, дитя? Ты не видела, что на ней слова?

Она заплакала, задыхаясь и давясь слезами.

– Они не были похожи на слова, – икая, произнесла она. – Видите, просто несколько случайных царапин. Я даже толком не могу прочесть, что здесь написано.

И она была права, оттиск был старым, едва различимым, но тем не менее все это оставалось ее чудовищным просчетом.

– Но ты же отличишь слова от картинки? – спросила я.

Она тихонько кивнула.

– О, я так виновата, Нелла! Что тут написано? – Она прищурилась, пытаясь прочесть слова на банке. Я медленно обвела выцветшие очертания слов, провела пальцем по плоским завиткам «3» и буквы «М».

– Три М… – Она замолчала, задумавшись. – Три Малый переулок.

Поставила банку и упала мне в объятия.

– Сможете ли вы меня простить, Нелла? – Ее плечи ходили ходуном, она безудержно рыдала, роняя слезы на пол. – Если вас арестуют, я буду виновата! – выдавила она, задыхаясь.

– Тише, – прошептала я. – Тише.

И, качая ее взад-вперед, взад-вперед, вспомнила малышку Беатрис. Я закрыла глаза, положила подбородок на макушку Элайзы и подумала о том, как моя мать делала то же самое, когда всерьез заболела; как она утешала меня, когда я уверилась, что ее конец близок. Я так плакала, уткнувшись лицом ей в шею.

– Меня не арестуют, – прошептала я Элайзе, хотя сама до конца в это не верила.

Лорд Кларенс был мертв, и орудие – с моим адресом на нем – все еще находилось в погребе.

Тук-тук-тук не стихло, и демон у меня в черепе не успокоился. Я продолжала баюкать Элайзу, унимая ее слезы, вспоминая ложь, которую говорила мне мать о своей болезни, о том, насколько она тяжела. Она клялась, что проживет еще много лет.

И все же она умерла, прошло лишь шесть дней. А я всю жизнь боролась с внезапностью этого горя, с его незавершенностью. Почему мать не сказала мне правду, не потратила последние дни на то, чтобы приготовить меня к жизни в одиночестве?

Слезы Элайзы начали высыхать. Она икнула, еще раз, потом ее дыхание замедлилось, а я все качала ее взад и вперед.

– Все будет хорошо, – шептала я так тихо, что сама почти себя не слышала. – Все будет хорошо.

Через два десятилетия после смерти матери я вдруг успокаиваю ребенка точно так же, как мать успокаивала меня. Но что из этого выйдет? Для чего мы так далеко заходим, чтобы защитить хрупкие детские умы? Мы лишь отнимаем у них правду – и возможность потерять к ней чувствительность до того, как она явится, громко стуча в дверь.






21. Кэролайн. Наши дни, среда




В тупике Малого переулка, в полуподвале старого здания распахнулась тайная дверь, открывая тесное пространство за стеной из осыпавшихся полок. Я подняла телефон и посветила вокруг, ухватившись за стену, потому что вдруг потеряла равновесие. В комнате-за-комнатой было так темно, за всю жизнь я не видела места темнее.

Одинокий луч высветил то, что было вокруг меня: несколько рядов полок, просевших под весом молочных, матовых стеклянных банок; накренившийся деревянный стол с подломившейся ножкой посреди комнаты; а сразу справа от меня была стойка с металлическими весами и чем-то вроде коробок или книг, лежавших на ее рабочей поверхности. Комната очень походила на старинную аптеку – как раз в таком месте у аптекаря могла быть лавка.

Мой телефон пискнул. Я нахмурилась и взглянула на экран. Черт. Оставалось 14 процентов батареи. Меня трясло, я была в ужасе и возбуждении, я не могла думать ясно, но провалиться мне на этом месте, если я останусь без света, чтобы найти обратную дорогу.

Я решила действовать быстро.

Дрожащими руками я выключила фонарик, открыла камеру, включила вспышку и принялась фотографировать. Это был единственный логичный шаг, который пришел мне в голову, учитывая, что я только что отыскала кое-что, достойное стать сюжетом для международных новостей. «Американская туристка раскрывает 200-летнее загадочное убийство в Лондоне, – должно было значиться в заголовке, – потом возвращается домой, чтобы пойти на семейную терапию и начать новую карьеру». Я потрясла головой – если и было время сохранять рациональность, то именно сейчас. К тому же я ничего пока не раскрыла.

Я нащелкала столько фотографий, сколько смогла, каждый раз комната оживала в свете яркой белой вспышки. Пока я делала первые снимки, вспышка на долю секунды давала рассмотреть комнату: мне показалось, в углу был очаг, а под столом лежала на боку простая кружка. Но после первых нескольких снимков у меня перед глазами поплыли белые точки от вспышки; я потеряла ориентацию и вскоре уже едва могла стоять прямо.

Девять процентов. Поклявшись, что уйду, когда останется три, я подумала, как лучше всего использовать оставшийся заряд батареи. Я взглянула направо, сделала снимок стойки – вспышка помогла мне удостовериться, что там лежали книги, а не коробки, – а потом открыла самую большую книгу, которая лежала на рабочей поверхности. Казалось, какие-то слова в ней написаны от руки, но я не могла сказать точно. В кромешной темноте я раскрыла книгу в десятке случайных мест, сделав фотографии. Я могла бы делать это с завязанными глазами, потому что понятия не имела, что снимаю. Это вообще английский?

Страницы в книге были из тонкого, мягкого, как тряпочка, пергамента, я обращалась с ними как могла бережно и выругалась, когда оторвался уголок страницы. Я перелистала книгу в конец, сделала еще несколько фотографий, потом закрыла ее, оттолкнула и схватила другую. Открыла ее, нажала затвор камеры и – черт. Три процента.

Я застонала, с ума сходя от невероятного открытия и от того, как мало у меня времени, чтобы его изучить. Но, учитывая, как быстро фонарик разряжал камеру, у меня оставалось шестьдесят секунд, чтобы выйти, а то и меньше. Я снова включила фонарик, пятясь, вышла из комнаты и кое-как закрыла тайную дверь. Потом по своим следам вернулась, быстро пересекла первую комнату и вышла в коридор. Впереди, через третью и последнюю дверь, лился смутный лунный свет.

Как я и ожидала, телефон умер через пару секунд после того, как я вышла. Меня все еще скрывал колючий куст, и я сделала все возможное, чтобы вслепую вернуть наружную дверь в прежнее положение, но была уверена, что у меня ничего не вышло. Я руками сгребла землю и листья, набросала их к основанию двери, чтобы создать впечатление, что ее не трогали. Потом пробилась сквозь кустарник и обернулась взглянуть на свою работу; конечно же, дверь выглядела вовсе не так плотно закрытой, как когда я ее обнаружила, но по-прежнему не слишком бросалась в глаза. Оставалось надеяться, что никто не станет так пристально изучать этот район, как я.

Я добежала до закрытых ворот и влезла на один из столбов, хотя и не без усилий и одышки. Перекинув ноги через столб, я спрыгнула на другую сторону, вытерла руки о штаны и посмотрела на окна наверху. По-прежнему никакого движения; насколько я могла сказать, никто не знал, что я тут была и тем более что я делала.

Неудивительно, что женщина-аптекарь так и осталась загадкой: ее дверь была спрятана за стеной из полок, и только прошедшие два столетия, за которые дерево состарилось, позволили мне ее отыскать. Два столетия и немного беспечности вкупе с нарушением закона. Но если у меня и были сомнения в том, что она существовала, теперь их не осталось.

Я вышла из Медвежьего переулка, сознавая, что только что впервые в жизни совершила преступление. Под ногтями у меня была грязь, в телефоне – полно фотографий, подтверждающих мою вину. Но я не чувствовала себя виноватой. Вместо этого мне настолько не терпелось поставить телефон на зарядку и просмотреть фотографии, что я едва удержалась, чтобы не побежать в гостиницу бегом.

Но Джеймс. Когда я тихонько прокралась в номер в надежде его не разбудить, сердце у меня упало. Он не спал, лежал на диване с книжкой.

Мы не стали разговаривать, я забралась в постель и воткнула телефон в розетку. Я зевнула – адреналин растаял, оставив после себя болезненную усталость, – украдкой посмотрела на Джеймса. Казалось, он поглощен своей книгой и так же бодр, как накануне вечером была я.

Проклятие джетлага.

Я удрученно отвернулась от него. Фотографиям придется подождать до завтра.



Я проснулась от шума воды в душе и тонкого луча дневного света, пробившегося сквозь шторы и упавшего мне на лицо. Дверь в ванную была приоткрыта, из нее шел пар, на диване лежало свернутое одеяло, Джеймс аккуратно устроил его рядом с запасной подушкой.

Я взяла телефон – полностью заряжен – и подавила порыв немедленно занырнуть в фотографии. Вместо этого я уткнулась лицом в подушку, стараясь не обращать внимания на полный мочевой пузырь и считая минуты до тех пор, пока Джеймс не уйдет из гостиницы, чтобы я могла спокойно начать день.

Наконец, он вышел из ванной в одном только бежевом полотенце вокруг талии. Это было так нормально, видеть мужа полуголым, и все-таки что-то во мне напряглось. Я не была готова к «нормальному», ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Я отвернулась.

– Припозднилась ты вчера с ужином, – произнес Джеймс с другого конца комнаты. – Что-то вкусное?

Я покачала головой:

– Просто взяла сэндвич, прошлась.

Эта маленькая невинная ложь была не в моем духе, но я не собиралась рассказывать ему – или кому-то еще, – чем я на самом деле занималась вчера вечером. К тому же он несколько месяцев врал мне о куда более важном.

Джеймс хрипло кашлянул у меня за спиной. Подошел к дивану, нагнулся и поднял с пола коробку бумажных платков. Я раньше ее не видела, так что, наверное, она всю ночь стояла рядом с ним.

– Чувствую себя не ахти, – сказал он, прижимая платок ко рту и снова кашляя. – И горло болит. Наверное, сухой воздух в самолете.

Он открыл чемодан, вытащил футболку и джинсы, потом бросил полотенце на пол и стал одеваться.

Чтобы не смотреть на его голое тело, я уставилась на вазу с цветами на столике возле двери. Некоторые цветы уже начали вянуть. Руки мои лежали поверх покрывала, я увидела вчерашнюю грязь под ногтями и сунула их под одеяло.

– Какие у тебя на сегодня планы? – Про себя я молилась, чтобы он сходил осмотреть город, или в музей, или просто… ушел. Я ничего так не хотела, как остаться здесь одна с телефоном, со знаком «Не беспокоить» на ручке двери.

– Лондонский Тауэр, – сказал он, застегивая ремень.

Лондонский Тауэр. Древний замок был одной из достопримечательностей, которая меня больше всего занимала – там хранились драгоценности Короны! – но теперь он казался всего лишь музеем для детей по сравнению с тем, что я вчера отыскала в глубине Медвежьего переулка.

Джеймс снова закашлялся, похлопал себя ладонью по груди.