Крестовский поднялся с моей постели:

— Пока Попович будет здесь прихорашиваться, вы, орлы, за мной!

Видно, Бесник себя орлом не считал, потому что за мужчинами не последовал.

— Не берегут они тебя, — проговорил задумчиво, когда за чардеями закрылась дверь.

— А чего меня беречь? Чай, не сахарная. Но ты бы тоже вышел, мне одеться надобно.

— Конечно, — с готовностью ответил неклюд и сел на постель. — Я вот что думаю, чавэ… Это же кто-то из своих тебя по головушке приложил.

— С чего такие мысли?

— Ну смотри, с каретного двора никто не выходил, но и на дворе не оставался. Значит, этот кто-то в присутствии скрылся.

— Там дверь есть?

— Есть, а от нее по лесенке сразу на другой этаж подняться можно.

— Не обязательно кто-то из наших, — покачала я головой. — Там и из разбойного приказа люди у нас были, и просто с улицы кто-то мог зайти, а потом через нижнюю приемную убежать.

— Нет! В приемной дневальный дежурит, мимо не проскочишь. Ваши это. Ну или правда разбойные.

Я поняла, что владельца коляски мне хочется обнаружить очень и очень.

— Ты говорил, запах там особый учуял?

— Поганый. Ну вроде как гаджо.

— Что? — Слово было мне незнакомо.

— Ну, изгой, проклятый. У нас бывает, когда неклюда изгоняют за проступок, за серьезный проступок, за преступление.

— И что, они сразу после изгнания пахнуть начинают?

— Да. — Бесник пожал плечами. — Навроде как душа заживо гниет.

— А ты таких вот… гаджо в Мокошь-граде не встречал?

— Нет. Они обычно людей избегают, им отшельничать приходится.

В комнату вошла давешняя тетушка в переднике, несла она мою одежду — коричневое гимназическое платье с юбкой плиссе, ботинки, дамскую мелочовку, которую нам обществом предписано под одежду поддевать.

— Пойду я? — пружинно поднялся Бесник. — Я же вчера специально так подгадал, чтоб под вечер в присутствие явиться да тебя до дома проводить.

— Ты только ухаживать за мной не удумай! — строго проговорила я. — Ничего у нас не сладится. Я — суфражистка!

— А пахнешь, как барышня, — сверкнул глазами неклюд, — лавандой и персиком. Так и быть, ухаживать не буду, но присматривать ты мне не запретишь.

— А толку? Я — сыскарь, сама как-нибудь со своей охраной справлюсь.

— Уже не справилась, чавэ. Свидимся еще.

И Бесник ушел. Тетушка была так любезна, что даже помогла мне одеться. Я с удовольствием отметила, что одежда чистая и отглаженная, и от всей души поблагодарила служительницу.

Один провожатый только что меня покинул, и я решила добыть себе другого, тем паче что сборище претендентов проходило в соседней комнате. Я пригладила волосы, подхватила с постели протоколы, которые мне придется переписывать, и решительно пошла к Крестовскому. У приоткрытой двери задержалась, прислушалась — потому что прислушиваться в сыскном деле положено, хотя обществом и порицается. Говорил шеф:

— Это единственный вариант как-то загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно.

Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала.

— Потерять сейчас Попович мы себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а…

Опять забормотал Мамаев.

— Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь, навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея…

Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула.

— Я готова, — сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери открывать.

— Так мы пойдем? — Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. — Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь, поспишь.


— Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. — В голосе Зорина была начальственная строгость. — Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно.

— И это настолько важная работа, что без меня никак, — закончила я.

Мы попрощались с Крестовским и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта, лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом предложении с пяток наберется!

Я подняла глаза на попутчиков. Чардеи делали вид, что ничего не знают, ничего не понимают и каракуль моих отродясь не читывали. Врали.

Мамаев велел кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в пространстве.

Зорин охотно ответил:

— Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей. Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен…

— Я сейчас не о Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же быстро исчезнуть?

— Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи.

— Дмитрий Уваров? И его в том списке не было?

— Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной.

Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала.

Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы — неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей.

— Это что? — После обязательных приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку.

Ляля оглянулась по сторонам.

— Не говори только никому, — и сняла очки.

Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего.

— До вечера пройти должно, а сейчас…

Ляля всхлипнула и водрузила очки на место.

— Ты наколдовала что-то?

— Не с моими талантами, — грустно сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос.

Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали лиловые, под цвет платья, лилии.

— Твой дар — внешность изменять?

— Немножко. Эх, если б я была мужчиной…

— А что, между женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру, аглицкая.

— Бывают. Единицы и не в каждом поколении.

«Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!»

— А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. — Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.

— Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется.

Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…

Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:

— Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?

— Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.

— Ну-ну.

Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но мысль не озвучила.

В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.

Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.

— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?