— Но? — заметив, что друг опять погрузился в собственные мысли, вернул его к теме разговора мужчина.

— Но мне она не нужна, — просто пожал плечами Рэйн.

— Не нужна? А как же наследники, продолжение и укрепление рода? Что там еще так славится вашим братом, а?

— Странно, да? — усмехнулся Рэйн, вновь вернувшись к разглядыванию капель с другой стороны стекла. — Но почти переступив грань, вкусив все оттенки боли, поняв, чего стоят кровные узы, в которых нет любви, на многие вещи начинаешь смотреть немного иначе.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что вознамерился искать свою единственную, как делают это волки?

— Нет, — покачал он головой, — я не стану никого искать, просто постараюсь не пропустить и удержать. В любом случае, я не слишком уверен, что нечто подобное может произойти со мной. Столько книг написано об этом загадочном чувстве, столько поэм и песен, но думается мне, что прочувствовать нечто подобное на собственном опыте дано далеко не каждому.

— Не узнаю тебя, — покачал головой оборотень. — Не слишком-то продуктивные мысли с твоей точки зрения.

Рэйн ничего не ответил на эту реплику друга, которого встретил, когда ему было восемь. Пожалуй, Трэй был единственным, с кем он мог вести такие беседы, но даже ему он не решался сказать всего. Не мог сказать вслух о той степени отчаянья и обреченности, которые его преследовали совсем недавно. Как он глухо выл в собственной спальне, затыкая рот кончиком подушки, чтобы, упаси боги, ни один из тех, кто был под его крылом, не почувствовал его слабости. Одиночество бывает разным. Кто-то ищет его, кого-то оно пугает. Рэйн никогда до болезни не задумывался, насколько он на самом деле одинок и как сильно это может ослабить его. Но понимание приходит именно тогда, когда уже ничего нельзя сделать. И убивала его не болезнь. Не от яда он умирал, а именно то, что он оказался наедине с собственной бедой, когда нет никого рядом, с кем можно просто устало прикрыть глаза и позволить себе мимолетную слабость, — именно это убивало его. И сейчас соединиться с кем-то просто ради выгоды Дома; играть в любовь на публике и тайно ненавидеть или и вовсе ничего не испытывать ради наследника; все время быть настороже даже в собственной спальне, чтобы «любимая» супруга просто не решила избавиться от тебя в один прекрасный момент, — к демонам! Даже если у него родится наследник, и что дальше? Дети — это не щит от любых невзгод в их мире.

— Я не хочу мыслить продуктивно, когда дело касается моей личной жизни, — покачал он головой. — Я все еще помню о своем долге перед империей, но теперь я хочу иметь что-то и для себя, Трэй.





Глава 11




— Знаешь, дорогая, говорят, что после дождя здесь бывают умопомрачительные закаты. Как думаешь, врут? — подоткнув под ноги женщины одеяло, я подошла к ней и заглянула в глаза. — Я знаю, что ты меня слышишь, — улыбнулась я, — хотя и не хочешь отвечать, что не слишком-то вежливо с твоей стороны! Знаешь, чего мне стоило вытащить тебя сюда, могла бы и «спасибо» сказать, — причмокнула я губами, в то время как Тереза и не думала торопиться с ответом.

Приобретение в качестве студентов трех оборотней давало ощутимый бонус в деле переноски больных и мебели. Так что сейчас я, Тереза и бесцельно шатающийся по крыше корпуса больницы Кит собирались не просто дышать свежим воздухом, а еще и попробовать вернуть девушку, которая, казалось, и не думала возвращаться. Пятеро моих студентов были озадачены составлением историй болезни пациентов, что остались внизу, так что у нас было и время, и отсутствие свидетелей.

Сейчас Тереза была на той степени истощения, что совсем скоро могла просто умереть не от того, что была в коме. Никто толком не знал, как именно ухаживать за пациентами, что находились в состоянии, подобном ее.

Я осторожно взяла ее за руки и присела на краешек кровати.

— Я настырная, и даже когда со мной не разговаривают, все равно рано или поздно хотя бы посылают куда подальше.

Поглаживая ее предплечья, я обращалась к той силе, что давала мне существовать. Я смотрела на девушку перед собой со всех возможных ракурсов, начиная от ее физического состояния и заканчивая энергетическим.

— А ты ведь не так проста, а? — проговорила я машинально, рассматривая то, чем являлись ее энергетические артерии. Девушка передо мной была сейчас простым человеком, но еще совсем недавно Тереза являлась достаточно сильным магом. Как я уже говорила, с исчезновением Эйлирии среди людей рождалось крайне мало одаренных детей, но когда нечто подобное происходило, они были обладателями весьма незаурядных способностей. Энергоартерии Терезы были расширенными, у обычных людей так не бывает, это означало, что человек не просто имел дар, а умел им пользоваться. Вот только эти самые артерии сейчас казались обожженными, как если бы девушка приняла сквозь себя силу, для нее не предназначенную. Ее тело не могло с ней справиться. Ни один маг не стал бы делать нечто подобное добровольно, учитывая то, что каждый из них знает, сколько именно ему по силам потянуть. Но тут была такая мощь, что девушку просто выжгло изнутри. И еще кое-что: Тереза лежала в больнице под табличкой «Неопознанный», а это само по себе невозможно! Все маги всегда были и есть на строгом учете. Ее исчезновения просто не могли не заметить в империи.

— Гм… — тяжело вздохнула я, вновь обращаясь к девушке, что сейчас больше всего напоминала скелет, обтянутый кожей, с редкими пепельными волосами и блекло-серыми глазами. — Чья же ты, девочка? И как так могло сложиться? Что произошло с тобой? — вопросы, ответы на которые могли слишком дорого стоить мне. Если кое-чему меня и научила жизнь — так это не спрашивать. Просто лечи и никогда не спрашивай. Но хрена с два я когда-нибудь следовала собственным правилам. — Вот проклятье, — вслух выругалась я, прекрасно понимая, что приняла ее как своего пациента.

— Что-то не так? — поинтересовался Кит, подходя ко мне со спины.

Я лишь отрицательно покачала головой.

— Врешь?

Я согласно кивнула.

— Достала, — фыркнул он, вновь отходя от меня. — Потом расскажешь? — крикнул он, когда оказался почти у самого края крыши.

— Нет! — отмахнулась я.

«Не расскажу, что бы там ни было. Очень постараюсь спровадить тебя в ближайшие дни, потому что со мной тебе будет хуже… Буду скучать по тебе, но и это пройдет».

Вот о чем я думала в тот момент, когда Кит демонстративно повернулся ко мне спиной, изображая вселенскую обиду. Я не замечу его недовольства. Сделаю вид, что все хорошо. И поступлю так, как должна. Его метки раба я смогу снять с ауры. Процесс трудоемкий и болезненный для человека, но я смогу сделать это, пока он спит. Но как быть с тем, что ему необходимо будет еще как-то сбежать? Нужен амулет перехода. А может, нам уйти вдвоем?

— Как малодушно, не находишь? — посмотрела я на Терезу, озвучивая свои мысли. — Я так долго хожу под этим небом, а мне все еще бывает страшно, — хмыкнула я. — Жалкое зрелище, да? Я так привыкла прятаться в своей норе за прошедшие годы, что теперь любой шорох наводит на меня ужас, — покачала я головой. — Сама себя не узнаю. Не узнаю себя такой — беспомощной и жалкой, бездна меня поглоти! Я никогда не была жалкой, какой угодно, но не трясущейся крысой в углу норы… И кем я стала, — обреченно выдохнула я.

Ненадолго я замолчала, всматриваясь в горизонт и в то, как раскрашивают лучи заходящего солнца небосвод, наполняя его самыми невообразимыми переливами от ярко-оранжевого и нежно-розового до фиолетового и алого.

— Пора вспомнить о былом величии, — высокопарно произнесла я, искоса посмотрев на Терезу. — Хорошо сказала, учитывая момент, да? Но вся трагедия в том, что действительно пора вставать с колен, и кто бы знал, как страшно мне это сделать. А еще, ты знаешь, что страшнее всего, но о чем мне совсем нельзя вспоминать сейчас?

Конечно, Тереза ничего не ответила. Я наклонилась к ней и совсем тихо сказала, словно бы делясь секретом, но на самом деле мне просто было страшно услышать собственный голос и те слова, которые я скажу и, не дай Двуликий, неосторожно в них поверю.

— То, что Он может быть жив… — И от этих слов сердце мое против воли сжалось в груди, пропуская удар.

Мы пробыли на крыше еще около часа, прежде чем стало ощутимо прохладнее, и я решила, что вкупе ко всем бедам Терезе не хватало только еще и бронхита. Все это время мы говорили с ней, по ходу дела я пыталась немного привести ее энергообмен в порядок. Так сразу начинать заживление «артерий» было нельзя, она была слишком слаба.



Киран Арт Соррен. Имя, дарованное ему королем светлой Эйлирии, его отцом и наставником за долгие столетия до рождения проклятой империи аланитов, еще тогда, когда никто и представить себе не мог, что у наследного принца откроется Дар Первородного целителя. Дар, который перечеркнет сам факт того, что однажды ему будет суждено вступить на престол. В день, когда на груди маленького мальчика, над самым сердцем, расцвел алый цветок Двуликого, это стало понятно и самому королю. Его Киран никогда не взойдет на престол, никогда не примет бразды правления у своего отца. Для него Двуликий приготовил совсем другой путь и иной исход.


Стоило бы понять это раньше, еще тогда, когда у смуглокожего короля и королевы родился совершенно белокожий малыш. Вместо черных жестких волос, как у родителей, у ребенка были тяжелые кудри цвета меди и крови, что казались совершенно красными в солнечных лучах. Его глаза совсем не походили на карие родительские. Они, казалось, впитали в себя цвет весенней травы. С возрастом отличия от собственных отца и матери лишь усиливались. Киран рос высоким, крепким и совершенно не походил на своего низкорослого и полноватого отца. Но, несмотря на то что теперь король знал, что его сын — жрец Двуликого, он не спешил отдавать мальчика на обучение в школу к другим детям. Киран осваивал программу дома. Как и многие другие дисциплины, которые не преподавались никому из его собратьев и были больше предназначены для будущего правителя. Когда же мальчику исполнилось шестнадцать, пришло время подчиниться судьбе, король признал это, учитывая то, что у него родился наследник и он теперь мог передать ему трон… трон, которому суждено было исчезнуть в самые ближайшие годы.

Киран уходил из дворца, ни о чем не жалея. В нем жила искра Двуликого, которая помогала ему понимать несколько больше, чем другим людям. Она же заставляла ценить совсем другие вещи, нежели деньги, власть, положение в обществе. Все это душило его. И в день, когда его собратья получали аттестат об окончании школы и готовились к переходу на новую ступень обучения, ему было суждено наконец-то вступить с ними на одну тропу. Он не боялся быть изгоем. Не переживал, что его не примут. Все эти годы он тяготился от того, что не может быть рядом с ними. Так, будто бы его душа была кусочком чего-то большего, целого и она все это время стремилась примкнуть к этому «чему-то». Не зная их, он скучал. Так тоскуют по дому. Так тянутся к родным, с которыми давно не виделись.

В этот день он впервые покинул дворец один. Единственный, кто его сопровождал, был верный конь, с которым он не расставался с десяти лет. Стоило ему въехать на территорию школы и, спешившись, оказаться на дорожке, что вела под крышу здания, как где-то за стенами школы послышались спешные шаги. Они могли принадлежать лишь человеку, который куда-то очень сильно торопился, а следом он увидел, как из распахнутых дверей на залитый солнечным светом двор выбегает самая нелепая и странная девочка, что он когда-либо видел в своей жизни. Нелепая, потому что ее серое платье было ей сильно коротко. По вороту косо пришита белая тряпка с вышитыми на ней крупными цветочками. Непослушные черные длинные волосы собраны в две небрежные косы. И лишь невероятные глаза цвета моря, что как-то по-особенному сияли при свете солнца, не давали ему и шанса рассматривать ее наряд и дальше, приковав его внимание к себе. Девочка широко улыбнулась, точно встретила кого-то родного и давно знакомого. Так ему не улыбалась даже мать.

— Айр! — неожиданно она повернулась к нему спиной и звонко закричала. — Он пришел, Айр! — а после так же резко повернулась лицом и, бегом пересекая двор, устремилась к нему. Уже когда между ними было расстояниене больше вытянутой руки, он мимолетно подумал, что вот сейчас она остановится, чтобы поздороваться с ним, но вместо этого девочка, не сбавляя скорости, буквально врезалась в него на полном ходу, заключая его в объятия, хотя ростом она доходила ему лишь до середины груди. — Ты как раз вовремя! Мы уж думали — не успеешь, — совершенно панибратски попеняла она ему, тогда как Кир, растерявшись, просто боялся пошевелиться, нелепо расставив руки в стороны.

Когда он полюбил ее? Вопрос, который порой возникал в его голове и на который никогда не находилась в ответ конкретная дата. Иногда ему казалось, что он любил ее всегда. С самого своего рождения, будто бы точно зная, что где-то есть она. Его любовь, его мечта, продолжение его души. Но так он думал уже позже, когда повзрослел, когда наконец сумел подобрать слова, чтобы рассказать о своих чувствах, когда закончилась их совершенно детская война. Как оказалось, его женщина умела ломать людей не хуже, чем заправский палач, правда, методы были иными, но получала она всегда то, что хотела. Их знакомство, начавшееся на столь светлой ноте, точно так же быстро переросло в противостояние двух характеров. И он никогда в жизни не был так рад своему поражению… хотя проигрыш был скорее совместным, да и разве можно это так назвать, если в итоге он получил гораздо больше, чем смел мечтать.

Говорят, что с годами, проведенными вместе с одной женщиной, страсть утихает. Так говорят. Он слышал об этом. Но всякий раз, когда его губы находили ее, руки касались бархатистой кожи, он ощущал, будто под кончиками его пальцев пробегают крошечные электрические разряды, будоража в нем, кровь и пробуждая желание. В день, когда он смог назвать ее своей, ему на миг показалось, что на небе зажглось вечное солнце, что убережет их от любых невзгод. Казалось, что этот океан счастья никогда не иссякнет, и день, когда родился их общий сын, стал самым счастливым в их жизни… Тогда ни он, ни она не знали, что любовь способна причинить боль. Любовь к ребенку, который не унаследовал способностей родителей и родился обычным человеком. Разве можно принять подобное? Разве мог он смириться с подобным? Его Соль никогда не плакала, не раскрывала мысли, которые не покидали их обоих. Рано или поздно им придется расстаться с тем дорогим и бесценным, что зажглось в свете их любви. Вместо этого они вместе с теми, кто был их семьей, основали первый храм Двуликого Бога, место, где родилась мечта. Мечта о том, что они сумеют найти способ, чтобы отсечь часть своей искры и отдать тому, потерять которого было бы выше их сил. Долгие годы исследований, разработок, экспериментов. Каждый из них вел свое направление и развивал свою теорию. Но время неумолимо двигалось вперед, их сын был замечательным мальчиком, но в день, когда Киран однажды взглянул в зеркало из-за его плеча и увидел, что выглядит младше собственного сына… Это воспоминание, картинка, не отпускало его еще долгие годы. Тогда он впервые признался самому себе, что ничего не сможет с этим поделать. Просто не сможет. Все, на что хватит их с Соль сил, — это помочь ему прожить полноценную жизнь без бремени болезней. Быть рядом и запоминать каждый миг их жизни, радоваться успехам Дорина как своим собственным, а потом… Он не знал, что будет потом. Как и не знал того, как смогут они это пережить.

Не оставляя попыток что-то изменить, он стал думать, что знает, как добиться желаемого. Он пришел в дом сына, когда тому исполнилось тридцать пять. Сейчас Киран был похож на сына, нежели на отца. Дорин к тому моменту уже имел свою семью, детей…

— Я знаю, что мы можем сделать, — возбужденно проговорил он, подходя к уже взрослому мужчине и с каким-то лихорадочным блеском в глазах хватая его за руки.

Он никогда не забудет, как по-отечески тепло и печально смотрел на него его собственный ребенок, чтобы потом покачать головой и сказать:

— Нет.

— Нет? — словно в свое более взрослое отражение, всматривался Киран в зеленые глаза сына.

— Нет. На что ты хочешь обречь меня, отец? — спросил он. — Разве ты пожелал бы врагу то, через что вы с мамой проходите каждый день из-за меня, так почему хочешь уготовить мне то же самое? Не надо, я не так силен, как вы. Просто отпусти, когда придет время. Просто будь рядом, пока оно есть.

— Папа, папа, — из коридора послышался детский голосок, а следом за ним появилась и его обладательница, малышка Мира. — Деда! — радостно взвизгнула девочка, подбегая к Кирану и требовательно протягивая к нему руки.

Смотря в эти ярко-голубые глаза, Киран улыбнулся в ответ и легко подхватил девочку, прижимая крохотное тельце к груди и понимая всю правоту слов сына. Осталось лишь смириться с этим…

— Я должен рассказать о твоем решении маме…

— Нет, — покачал головой Дорин, — не должен. Просто забудь о том, что у вас был шанс. Просто никогда не вспоминай об этом, потому что, по правде говоря, его никогда и не было. Мама поймет однажды, и ты ей поможешь. Пообещай мне, отец: что бы ни случилось — ты всегда будешь на ее стороне, пообещай мне это здесь и сейчас.

Киран лишь грустно улыбнулся.

— Незачем, — покачал он головой, — я уже пообещал это ей…

И, несмотря на то что он обещал не говорить об этом Соль, он рассказал ей в тот же вечер, просто потому, что когда пытался что-то скрыть от нее, ончувствовал какой-то странный дискомфорт, почти боль, словно бы предавал ее доверие своим молчанием. В ту ночь она впервые плакала на его плече.

Он не любил вспоминать то время, когда оно все же пришло. Все до сих пор казалось нереальным сном, порожденным больным воображением. Их сын нашел свой дом у океана, там, где всегда были звездные ночи и солнечные дни. Их Дорин любил это. В день, когда Киран и Соль пришли проститься с ним, его женщина держала его за руку и молчала. Она смотрела на невзрачный холмик и не могла больше найти точку опоры в этом мире, кроме его руки. Сколько они так простояли? Он не знал. Лишь когда на небе расцвели первые звезды, она впервые заговорила с ним за последние три дня.

— Давай… — тяжело сглотнула она ком в горле, — пообещаем друг другу кое-что.

— Что? — бесцветно отозвался он.

— У нас больше никогда не будет детей, никогда, хорошо? — по ее щекам бежали крупные слезы, голос дрожал, но она все равно находила в себе силы говорить.

Он ничего не ответил ей в тот момент, лишь с силой прижал к груди, без слов рассказывая о том, как ему больно. Что не она одна потеряла. И, что бы там ни было, пережить они это смогут лишь вместе.

Время в их случае — весьма странное понятие. Оно то течет, то невыносимо тянется, но по сути ничего не меняет. Они еще жили рядом со своими потомками некоторое время — до тех пор, пока видеть, как некогда юная Мира увядает на глазах, превратившись в пожилую женщину, озорной шалопай Рим превращается в вечно брюзжащего старика, их дети так же неумолимо взрослеют, не стало слишком тяжело. Невыносимо. Тогда они ушли. Не вдвоем, ушли всей своей большой семьей. Не чтобы забыть — просто пережить.

Вспоминая то, как дальше складывалась их жизнь, после той страшной утраты, он уверялся — они негласно договорились открыть в своих сердцах частьдля воспоминаний о Дорине. Самых светлых, теплых, радостных, после чего закрыть эту самую часть, чтобы бережно хранить, но не пытаться ими жить. Произошло это не скоро, но у них получилось не тревожить былое, отстраниться от него. Должно быть, если бы он попытался назвать самое счастливое время, проведенное рядом с ней, то не смог бы. Не потому, что после его не было. Просто все то время, пока она была с ним, было для него счастьем. Иногда горьким, порой нестерпимо болезненным, сладким или же просто теплым, но именно сам факт присутствия ее в его жизни наделял эту самую жизнь смыслом.

Должно быть, было бы уместно сказать, что жили они долго и счастливо? Вот только так, может быть, и было, если бы вместе с течением времен не менялся бы и мир. Не увяли бы земли Эйлирии, превращаясь в золотые пески Элио, не распались бы удельные княжества пограничных земель, и на плодородные земли Аттавии не пришли бы те, кто верил в собственное величие, заключенное в праве решать чужие судьбы. Слухи о первородных ходили далеко за пределами их страны, потому, должно быть, неудивительно, что одним из первых мест, которые были захвачены войском императора, был именно их храм. Впервые Киран ощутил в себе это неудержимое желание взять в руки меч, чтобы отстоять свою женщину, семью. Проклятый Дар не давал даже этого. Все, на что хватало их сил, — это удерживать оборону храма, но стоило только подумать о том, чтобы убить… разум, душу пронзала такая боль, что еще неизвестно, кто пострадал бы, если бы они все же решили сражаться.

Впервые за долгую жизнь в нем просыпалась кровь королей. Он чувствовал свою ответственность за близких. Чувствовал, что должен защитить, и понимал, что сила, привязавшая его к этому миру и месту, никогда не позволит этого сделать.

Клеймо раба. Ни один из них не понимал, что означает быть рабом. Жизнь — это святое, свобода выбора — неприкосновенна. Нет жизни, что была бы ценнее или дороже жизни другого. Так не бывает. Этого не понимала их сила. Это отрицала их суть. Но война все расставила по своим местам.

Спустя восемь лет с начала боевых действий их впервые разлучили с Соль. Эти годы отпечатались в памяти беспомощностью и обреченностью, полной разочарования и боли. Смерть плела свой танец повсюду. Сколько бы они ни отдавали — этого было мало, чтобы сохранить жизни. Двадцать два года они виделись время от времени, когда их перебрасывали с одного места на другое. Тоска, такая черная, жгучая и всепоглощающая, заполняла сердце. Обреченность, усталость, голод, грязь и кровь — вот что принесли аланиты в их мир. И будь он проклят, но возненавидеть их он не мог. Мечтал хотя бы испытать это чувство на вкус, но не мог.

Столетия рука об руку — и ему уже порой казалось, что он может чувствовать ее на расстоянии. Даже угадывать мысли, как если бы ее переживания не ведали ни времени, ни расстояния. Порой он просыпался посреди ночи оттого, что его душили слезы, и, только открыв глаза, понимал, что где-то далеко плачет она. Выходил на улицу из своей крошечной грязной палатки и смотрел на черный небосклон, в котором отражалось зарево огней, что, казалось, горели повсюду. В такие ночи его не интересовало, что совсем близко идут сражения. Он думал о ней. Представлял, что она рядом, что он обнимает ее за плечи и баюкает на своих руках. И ему верилось, что она тоже чувствует его. После наступало утро, полное все тех же забот, что и днем ранее, но мысли его все равно тянулись к ней. Пока он чувствовал ее, смысл все еще был.

Этот день, который изменил все, был не лучше и не хуже любого другого. Он как раз заканчивал шить рану от заговоренного меча, удар которого не позволял пользоваться хваленой регенерацией аланитов. Каждый раз сталкиваясь с подобными ранениями, он думал, что, сколько бы ни минуло столетий, жизнь всегда найдет способ себя убить. Зачем Двуликий создал их? К чему это? Если живые никогда не понимали, что смерть приходит лишь однажды и она неизменна.

— Там-Там, мне нужен раствор, у меня закончился! — позвал он друга, который был так похож на него самого внешне, что их легко было назвать братьями. Разве что мужчина был гораздо выше, чем сам Киран, и обладал более смуглым цветом кожи.

— У меня тоже нет, — донеслось до него из-за тканевой перегородки, что разделяла два рабочих места.

— Рэм? — спросил он через плечо.

— Неа, — просто откликнулся друг из-за другой импровизированной стены. — Сейчас уйдет последнее.

— Вот же, — сквозь зубы выругался Киран, откладывая в сторону иглу, закончив накладывать шов. — Потерпи, — сказал он, обращаясь к пациенту, что сейчас, корчась от боли, лежал на столе перед ним. Обезболивающие закончились еще на прошлой неделе. Приглушать боль удавалось собственными силами, которых уже совсем не хватало. Намереваясь поскорее добраться до их маленького склада, где, возможно, еще кое-что осталось, он резко поднялся на ноги, спешно направился к выходу и едва не упал, потому как от столь резких движений голова закружилась и пол стал как-то странно подпрыгивать под ногами.