Я принялся мотать головой, отчаянно гримасничать – всё, на что был способен. Она, все так же держа чашку, заговорила, втолковывала что-то примечательным тоном: настойчиво, терпеливо, чуть ли даже не ласково – словно заботливая мать, вразумляющая глупенького ребенка, который не хочет пить горькое, но необходимое для него лекарство.
Ее тон заботливой матери или опытной учительницы меня в конце концов убедил. Я подумал: где бы ни оказался, играть явно следует по здешним правилам, очень может быть, совсем непохожим на наши. Это у нас раненным в живот пить категорически нельзя, а здесь – где, кто бы объяснил?! – обстоит, возможно, совсем наоборот. Я перестал мотать головой и барахтаться. Она сделала удовлетворенную гримаску, поднесла чашку к губам. Поила очень умело, словно медсестричка с нешуточным опытом, так что на гимнастерку почти не пролилось.
Это определенно была не вода. Совсем другой вкус, сладковатый, будто у чуть-чуть разведенного водой фруктового сока. Прохладная, бодрящая жидкость, то ли самовнушение сработало, то ли и в самом деле боль унялась, и противная слабость во всем теле стала не такой заволакивающей с головы до пят, отступила. Точно, лекарство…
Чашка, если прикинуть, вмещала почти что литр, но я все выхлебал вмиг. С удовольствием выпил бы еще, в животе горело и пекло, жажда если и унялась, то ненамного – но не похоже было, чтобы девушка собиралась меня поить и дальше. Снова сделала тот же жест, только теперь обеими ладошками – будто прижимала мои плечи. Я понял, что лежать мне нужно смирно, ну, и лежал смирнехонько, а что мне еще оставалось? Лежал, смотрел в безмятежное синее небо – ну ни дать ни взять Андрей Болконский под Аустерлицем! – и в душе крепла сумасшедшая надежда на то, что все обойдется. Быть может, не такая уж и сумасшедшая…
Я по-прежнему не строил никаких догадок касательно того, куда я попал и кто они такие. Довольно и того, что никакие они не враги, это уже совершенно ясно. Так к чему мучить мозги, если все равно не будет полной ясности и мы с ней друг друга не понимаем? В моем ох как незавидном положении только и ломать голову над загадками… Наоборот, в голову лезли посторонние дурацкие мысли. Я вдруг подумал: а ведь абсолютно не помню, какое воинское звание у князя Андрея было под Аустерлицем, хотя в школе по литературе, по «Войне и миру» в частности, у меня были одни пятерки. Что за ненужная сейчас чушь лезет в голову…
Существо село, плюхнулось толстым мохнатым задом в высокую траву, таращась с тем же любопытством. Девушка, уже забравшая у него вторую чашку, наклонилась надо мной и, сосредоточенно хмуря бровки, принялась поливать мне на живот. Это уже было не питье: тягучая жидкость густо-малинового цвета, липкая, как варенье, я кожей почувствовал – и словно бы прохладная, как питье из первой чашки, приятно холодившая и словно бы унимавшая боль в животе. Понемногу меня стало клонить то ли в сон, то ли в забытье, дрема наплывала липкими волнами, я словно бы, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, плыл куда-то, где хорошо, уютно и покойно…
То ли дремал, то ли потерял сознание. Не знаю, сколько это продолжалось. Когда вновь открыл глаза, не почувствовал ни боли, ни сонной одури. Гимнастерка и исподнее были все так же задраны под горло, девушка по-прежнему стояла надо мной на коленях, и всё так же рядом с ней сидел Мохнатик (по-моему, такое имя ему подходит гораздо больше, чем «создание» или «существо»). Увидев, что я очухался, она ободряюще улыбнулась и показала рукой, чтобы я посмотрел на свой живот (я уже неплохо понимал ее жесты).
Я и посмотрел. Но до того произошло нечто очень примечательное.
Когда она наклонилась, длинные светлые волосы упали ей на лицо, и она, выпрямляясь, извечным женским движением отбросила их за спину. И я увидел ее правое ухо – на пару мгновений, но этого хватило, чтобы увиденное навсегда врезалось в память. Это было не обычное человеческое ухо, каких любой из нас за свою жизнь видел, наверное, миллион, мужских и женских. Формой от человеческого оно изрядно отличалось, настолько, что различия сразу бросились в глаза. Верхушка не овальная – что-то вроде острого угла с загибом назад. А мочки вообще не было. Причем не похоже, что это результат какого-то калечества: незаметно было ни шрамов, ни ожогов. Похоже, таким ее ухо было отроду – но у людей подобных не бывает. И большая серьга, похоже, серебряная, в треугольной подвеске шлифованный зеленый камень, такой же, как на ожерелье во лбу.
В тот момент я нисколечко не задумался над этой очередной странностью. Кое-что другое занимало мысли без остатка – что там с моими ранами? Вот что занимало в первую очередь.
Я посмотрел. Впору было заорать от радости. От алой жидкости не осталось и следа, а на животе были не дырки от пуль, а пять следочков, какие остаются после пулевых ранений, благополучно заживших несколько месяцев назад. И всё. Ошибиться я не мог, насмотрелся заживших ран, у самого на плече была похожая – под Познанью я высунулся из башни, и какой-то гад угодил мне в левое плечо из винтовки. Совершенно та же картина…
Девушка поднялась на ноги (она стояла на притоптанной траве, и я видел теперь, что и подол ее платья расшит тем же узором в те же три цвета). Правую руку она сжала в кулачок и сделала обеими движение, которое можно было расценить только как предложение встать. Я и встал, ничуть не шатаясь, голова не кружилась, тело исправно повиновалось. Как и не было пяти пуль в животе.
На ее личике явственно выразилась радость и вроде бы довольство собой – что ж, у нее были все основания собой чуточку гордиться: неведомо как, но раны залечила. Мохнатик свои чувства выразил более непосредственно: как сидел, так и повалился на спину, колотя себя по груди передними руками-лапами, болтая кривыми задними, восторженно визжа. Девушка с улыбкой легкого превосходства смотрела на него, как взрослый на расшалившегося несмышленыша. Потом повернулась ко мне, разжала кулачок. На ладони у нее лежали пять пуль от шмайсеровских патронов – кургузые, пузатенькие. Показала на них пальцем, указала мне на грудь. Я и на сей раз ее понял: интересовалась, не хочу ли я взять их на память. Как-то машинально я взял с ее маленькой теплой ладошки пули и ссыпал в карман галифе. Сам не знаю, почему так поступил, прежде такое у меня было не в обычае. Ну да, некоторые после операции брали на память пули или осколки, но не я. Когда в сорок четвертом в Белоруссии мне в левый бок прилетел осколок, вспоров кожу, засел меж ребрами, так что врач без всякой операции вытащил его щипцами, он тоже спросил, плеснув в честь легкого исцеления немного спирта (извлекал без всякого наркоза, понятно, я стиснул зубы и не застонал, хотя было больно) – буду я брать его на память, или как? Некоторые, мол, берут. Только мне этакая память была совершенно ни к чему, и я сказал: может выбросить в мусорное ведро. А сейчас вот взял зачем-то пули.
Заправил в галифе нижнюю рубашку, взялся за ремень – он тем концом, где пряжка, удержался, а второй повис чуть ли не до земли, так что кобура с пистолетом вот-вот должна была упасть. Застегнул пряжку, оправил кобуру, собрал под ремень сзади складки гимнастерки. Бравый вояка стал, дальше некуда, хоть сейчас на доклад к Верховному – только что я такого, лапоть, каких на пятачок пучок, ему могу важного и серьезного сказать?
Дырки на гимнастерке так и остались, никуда не делись, но они меня как-то не волновали. Девушка мне улыбалась с довольным видом, а я ломал голову, как мне ей выразить самую искреннюю и горячую благодарность. Так и не успел ничего придумать – взяв меня за плечо с той же неженской силой, повернула спиной к себе, легонько толкнула ладошкой меж лопатками…
Хлоп! И не было больше ни таинственной опушки леса, ни странной девушки, ни еще более странного Мохнатика. Я прочно стоял на ногах посреди мощенной булыжником улочки Бреслау, поблизости все так же жарко полыхал тот дом – у него уже и крыша занялась – и лежал мертвый Осипчук с расплывшейся еще шире под головой лужей крови…
И пять дырок от шмайсеровских пуль на гимнастерке – значит всё это мне не привиделось, все было на самом деле…
Странно, но в первый миг я ощутил лишь легкую обиду, разочарование: оттого, что она меня из своего мира выпихнула так буднично, будто торопилась. И тут же устыдился, выругал себя на три гвардейских оборота с танкистским кандибобером: скотина, болван неблагодарный! Она ж тебе жизнь спасла, от неминучей смерти избавила так, что и зеленкой мазать нечего! Вот главное, за что ты ей должен быть по гроб жизни благодарен. С какой такой стати ей было устраивать прочувствованное прощание, если главное сделано, а между собой вы двух слов связать не можете?
Я был посреди прежней своей жизни, и следовало быстренько определяться. Посмотрел на свои трофейные – секундная стрелка кружила исправно, не похоже, чтобы часам досталось, когда я повалился на камень. Выходило, что прошло всего-то минут пятнадцать, в четверть часа всё и уместилось. И некогда было рассусоливать, некогда горевать по Осипчуку, воевавшему у меня в экипаже полгода, – поблизости вовсю так же грохотал бой, была война, и мне было отведено строго определенное место…
Снял я со спины мертвого Осипчука исправную на вид рацию (я с рацией обращаться умел, так что нужно было и дальше выполнять задание), подобрал свой ППС, пистолет-пулемет Судаева – и побежал в ту сторону, где тарахтели очереди и рвались гранаты…
Ну, дальше ничего особенно интересного. Пехота наша штурмовала длинный трехэтажный дом, что получалось плохо, и у засевших там немцев – и власовцев, как вскоре обнаружилось – нашлось с полдюжины пулеметов, и огрызались они отчаянно. Комроты, мужик битый, не торопился, не имея конкретного приказа, гнать своих бойцов в лоб на пулеметы – залегли где удалось и перестреливались. Очень он обрадовался, когда я объявился в его импровизированном КП в аптеке на углу. Я развернул рацию и быстро связался с «Одуванчиком». Вскоре подошли две самоходки, стали гвоздить по дому от всей славянской широты души. Тут уж немцам быстро и качественно поплохело, вывесили в разбитое окно белую тряпку и стали выбегать с задранными руками. Набралось их десятка два – и пятеро власовцев с их погаными эмблемами на рукавах, к тому времени уже прекрасно нам знакомыми. Немцев комбат отправил в наше расположение, а власовцев согнали к ближайшей стене и резанули по ним из «Максима» – а как еще с этими сволочами поступать? По редчайшему стечению обстоятельств попадали они в плен – а вот так, сгоряча, их и не брали…
А когда бои за Бреслау кончились и мне предстояло вернуться к себе в расположение, я удумал одну штуку… Гимнастерка у меня была хоть и старенькая, застиранная, но целенькая, без единой дырки. Теперь, изволите видеть, дырок сразу пять, опытному глазу сразу видно, что от пуль. А на мне-то ни единой свежей раны! Кто-то глазастый мог усмотреть, вспомнить, что в город я уходил без единой дырки на гимнастерке – и, чего доброго, начались бы совершенно ненужные мне расспросы. Не собирался я никому рассказывать о случившемся, никто бы не поверил, как я сам не поверил бы на их месте. Вот и взял свой трофейный эсэсовский кинжал, до бритвенной остроты заточенный, вырезал на брюхе лоскут неровных очертаний, убрав все пять дырок. Тут уж никаких сомнений не возникло – мало ли где в городском бою можно клок из гимнастерки выдрать? Раздобыл новую х/б у старшины – и все дела.
Только недели через две, когда объявился передвижной банно-помывочный пункт и мы после баньки – с настоящей баней не сравнить, но все же баня – переодевались в чистое исподнее, Тарас Олифан, мой механик-водитель, стал как-то странно ко мне приглядываться. И в конце концов, покрутив головой, ляпнул:
– С памятью у меня что-то, что ли? Вроде не было у тебя, командир, таких дырок на пузе…
Я сказал как мог беззаботнее:
– Память тебя подводит, Тарас, это ж у меня с сорок второго…
Мы с ним воевали вместе больше года и в бане голыми друг друга видели не раз. Но кто бы помнил наперечет друг у друга следы от старых ран? Очень уверенно я держался – и Тарас чуть смутился, пробормотал:
– В самом деле запамятовал…
На том дело и кончилось. За Бреслау мне потом дали «Боевые заслуги», вторую, одна у меня уже была. Но не о том разговор…
Девушку эту, представьте себе, я видел еще раз. Да, так и было. Через неделю примерно мы уходили от Бреслау, и я уже, как путный, ехал на своем танке в составе колонны. Подошли наконец двигатели, нам на рембазе поставили новый, заделали бортовую броню, и я опять был на коне.
Во второй половине дня встала наша колонна и шагавшая по обочине пехота. Как выяснилось быстро, впереди, в полукилометре, на мосту что-то случилось, отчего движение застопорилось на неопределенное время. Пехота как шагала, так и расположилась на обочине на отдых, а мы сидели кто на башне, кто на броне, курили и не особенно ругали задержку – куда нам было спешить?
Вот тут я ее и увидел, ясным солнечным днем, на опушке подступившего к шоссе прилизанного немецкого лесочка. Чем угодно могу поклясться, она там действительно была, стояла у краешка редколесья всего-то метрах в десяти от танка. Вот только… Если в прошлый раз она выглядела совершенно живой, сейчас смотрелась какой-то… полупрозрачной, удачнее слова не подберешь. Так иногда в кино показывают привидения. Я отчетливо мог рассмотреть сквозь нее толстый ствол немецкой липы. Но смотрела она прямо на меня, и я не сомневался, что она меня видит.
А вот ее никто определенно не видел, кроме меня. Народу там было много, танкисты и пехотинцы, многие смотрели в ту же сторону, но ни одного удивленного возгласа не последовало, ни одной головы в ее сторону не повернулось, никто не показал, что ее видит. Видел только я. Она была в том же платье, волосы так же расчесаны, на голове то же самое ожерелье из зеленых и красных камушков – были ли это стекляшки или шлифованные самоцветы, я как тогда не знал, так и теперь не знаю. И Мохнатика на сей раз при ней не было.
Смотрели мы друг на друга недолго, может, пару минут. Выглядела она совершенно спокойной и словно бы довольной. Красивая – спасу нет. Ушей ее я не видел, волосы скрывали. Потом она улыбнулась, подняла руку, легонько помахала мне. Я едва не помахал в ответ, но вовремя опомнился. Хорошо бы я выглядел: ни с того ни с сего машу рукой пустому месту…
Видимо, на лице у меня все же что-то такое отразилось: Тарас, сидевший на броне позади башни, чуточку встревоженно спросил:
– Что такое, командир? Что-то ты вдруг стал такой бледноватый, словно привидение узрел…
Он и не подозревал, насколько был близок к истине… Я сдержался, конечно. Ответил как ни в чем не бывало, не сводя с нее глаз:
– Да ерунда, вспомнилась тут одна хреновина…
Он пожал плечами и больше вопросов не задавал. А девушка еще раз помахала – и исчезла, словно некий выключатель повернули…
И было еще кое-что…
В сорок пятом меня здорово приложило в Берлине. Танк в городе слепой, ему там гроб. Сколько наших там сгорело – но куда денешься, если приказ… Были даже случаи: встанет одиночный танк на улице, подскочит сзади даже не солдат, щенок из «Гитлерюгенда», плеснет бензину на моторные жалюзи, бросит спичку – и готов костер с шашлыком. Если все не высовываются из-за брони, если на улице нет наших или другого танка позади – хана…
Щенка с бензином не оказалось, просто мы напоролись на фаустников. Они вмазали сразу с двух сторон, успели выскочить только мы с механиком-водителем, а двое других (один из них был Тарас) так и сгинули, и я не знаю как. Это бы еще полбеды, у нас даже промасленные комбинезоны не загорелись, но немцы оказались хваткие, явно не фольксштурмовцы, тут же шарахнули в нас несколько гранат. Серегу убило сразу, а меня изрядно посекло осколками, с проникающими ранениями грудной клетки. Очухался я уже в госпитале, после первой операции (всего их сделали три) – на мое счастье, санитарный автобус-летучка шел следом, за парочкой «тридцатьчетверок» нашего полка, и меня вовремя подобрали.
Очухался – и тут же опять провалился в беспамятство, да не простое – с долгим бредом и долгими видениями. Шесть дней меня так колотило, врачи одно время думали, что мне конец, но потом случился перелом в моем унылом состоянии, я даже немного опамятовался – и врачи меня стали готовить ко второй операции (все до одного осколки удалось вынуть только в ходе третьей). Тем временем случилась Победа, а я и не знал…
Так вот, девушка-из-леса ко мне приходила, в точности такая, как я ее помнил, в том же платье, с тем же ожерельем, разве что выглядела отнюдь не веселой – беспокоилась обо мне. На сей раз то ли она говорила по-русски, то ли я каким-то чудом освоил ее язык, и мы всякий раз долго разговаривали. И Мохнатик приходил, тоже долго просиживал у моей койки, разговаривал.
Только это, я уже тогда не сомневался, были всё же чисто бредовые видения. Так ко мне, пока я валялся в беспамятстве, самые разные люди приходили на долгие разговоры – и Майя, девушка моя, ждавшая с войны, и отец с матерью, и довоенные одноклассники, и мертвый Тарас, и еще трое погибших сослуживцев, и один раз, представьте себе, сам товарищ Сталин. Медсестрички потом рассказывали, что я их в эти дни чуточку пугал: многие в бреду мечутся, кричат, рвутся куда-то, так что держать приходится, повязки норовят сорвать, добавляя хлопот санитаркам. А я все время лежал смирнехонько, как та лялечка, тупо уставясь в потолок, шевелил губами, словно разговаривал с кем-то, кому в палате неоткуда взяться, и длилось это часами. Причем я потом ни единого словечка так и не вспомнил из тех разговоров, всё ушло вместе с бредом…
Но лучше расскажу о том, что было после войны.
Выписали меня через полтора месяца, годного без ограничений, без всякой инвалидности, разве что к двум красным нашивкам добавилась третья, желтая[6]. И угодил я вскоре под первую волну массовой демобилизации, чему был страшно рад: побаивался, что оставят в кадрах, а кадровым мне становиться никак не хотелось, страшно тянуло на прежнюю дорогу.
Получилось! До призыва я успел закончить первый курс факультета иностранных языков нашего областного пединститута и теперь без особых хлопот восстановился осенью на втором. Были у меня способности к языкам, еще в школе «немка» говорила, она в свое время и убедила на иняз поступать. Конечно, поначалу пришлось трудненько, многое я подзабыл, да и отвык от учебы. А особых поблажек мне как фронтовику никто не делал. Таких, как я, в институте хватало, иные с «иконостасом» почище моего, некоторые изрядно покалеченные, кто без глаза, кто без руки. Наоборот, качали головами, если случалась какая промашка, говорили укоризненно, что я, как зрелый человек, фронтовик, должен зеленой молодежи пример подавать, а я вот…
Но я старался. Получил диплом и всю остальную жизнь, до пенсии, преподавал немецкий. Это сейчас в школах форменное бабье царство, а в первые лет двадцать после войны очень много было мужчин-учителей.
Так вот… Лет через десять после войны как-то незаметно родилось и оформилось постоянное хобби. Правда, такого слова тогда и не знали, говорили «увлечение» или «мой конек». У превеликого множества людей были самые разные увлечения, это считалось обычным делом – мало ли у кого какое… Люди без увлечения даже смотрелись чуточку странновато, да…
Увлечение было такое: я задался целью отыскать язык, на котором девушка и Мохнатик говорили. Что было не так уж сложно: в Европе все же не сотня языков. В выходной (далеко не каждый, увлечение мое не имело ничего общего с фанатизмом) приходил в областную библиотеку, брал учебники разных языков, а то и книги на иностранных языках, штудировал вдумчиво, искал соответствия…
Немецкий отпал сразу, как и польский, без копания в книгах и словарях. Немецкий, если можно так сказать, твердый, как и все скандинавские, как фламандский, – а у нее язык был именно что мягкий, с преобладанием гласных. И ничего похожего на польское «пшеканье». Быстро отпали чешский, словацкий, сербский и хорватский (собственно говоря, это один и тот же язык, только сербы пишут кириллицей, а хорваты латиницей). Французский… Тоже обошлось без штудирования книг. Во-первых, французский у нас в институте изучался как второй язык, во-вторых, достаточно было вдумчивого знакомства с русской классикой – там попадается много слов и фраз на французском, у Льва Толстого особенно. Не английский – твердоват, уж никак не зубодробительный венгерский. Румынский и греческий чуточку похожи, но именно что чуточку. Более всего ее язык напоминал итальянский – но все же, пожалуй, не он.
И так далее и тому подобное… Понемногу отпадал один язык за другим. И года через четыре я мог с полной на то уверенностью сказать: языка, на котором она говорила, в Европе нет. Во всяком случае, в современной Европе.
Вот такой получился результат, точнее, отсутствие результатов. Разве что, когда ни одного «неосвоенного» европейского языка не осталось, первое время ощущалась этакая легонькая пустота – привык за эти годы регулярно ходить в читальный зал, обкладываться там книгами и погружаться…
А параллельно частенько задумывался над другим вопросом: кто она такая?
Уж никак не нечистая сила (в которую я как-то не особенно и верю). Нечистая сила, если верить всему, что о ней написано, главным образом вредит или уж мелко пакостит, а тут было совсем другое. Уж безусловно, не человек – или, я так выразился бы, не вполне человек. Люди такого не умеют, да и мир, куда я ненадолго попал, уж никак не наш, какой-то другой – один Мохнатик чего стоит.
Кто? А вот поди докопайся. Нет таких обширных энциклопедий, позволивших бы ее отыскать. Ну, предположим, есть капитальнейший двухтомник «Мифы народов мира», вон он, на полке. Но по каким ключевым словам прикажете искать? «Странная лесная девушка», «Целительница из леса»? Не получится. Нет таких широкоупотребительных терминов. А просто читать книги о разной европейской небывальщине – задача неподъемная, очень уж их много.
Лесная фея? Это уже теплее. Почитал я и о них. Но ни разу не попадалось ничего хоть отдаленно похожего на мою таинственную незнакомку из загадочного леса. Иногда похоже, но не то, не то…
Есть еще одна гипотеза, почерпнутая прямиком из фантастики. Фантастику я еще до войны читал: Трублаини, Беляев, Казанцев, Адамов, «Аэлита» и «Гиперболоид», подшивки журналов «Всемирный следопыт» и «Мир приключений» – отец выписывал… И после войны читал регулярно, покупал, было и есть такое увлечение. В конце шестидесятых покатился книжный дефицит, и фантастика из свободной продажи исчезла, но у меня, так уж вышло, был блат в большом книжном магазине: у заведующей обе дочки у меня учились с четвертого по десятый, очень она хотела, чтобы они хорошо знали иностранный язык. Так что у меня была возможность приобретать новинки с черного хода. Ну, а потом и на прилавках появилось что душе угодно.
Так вот, если о фантастике. Эльфы, они самые. Лесные обитатели с разными магическими умениями. И уши у них не похожи на человеческие. Вот только в этой гипотезе есть свои нюансы и шероховатости. С одной стороны, все фантасты, которых я читал, эльфов описывают чуть иначе: и одежда у них не такая, как платье той девушки, и уши остроконечные, а не такие, какие были у нее, и язык у эльфов довольно-таки твердый, со значительным числом согласных. С другой стороны… Все эти книги никоим образом не документальные, не на реальности и уж тем более не на личных впечатлениях написанные. Ни один из авторов, ручаться можно, ни разу в жизни не встречался с живыми, настоящими эльфами – если только они есть. А если чисто умозрительно представить, что они все же есть, откуда нам знать, как они выглядят, как одеваются, как звучит их язык, наконец, какие у них уши. Кстати, в некоторых фантастических романах у эльфов глаза преогромные, чуть ли не на пол-лица. А у нее глаза были просто большие, какие и у обычных людей, у обычных девушек не так уж редко встречаются.
Можно предположить, если дать простор фантазии, что она – лесная фея. Можно – что эльфийская девушка. Только какой смысл в этих предположениях? Да никакого. Сомневаюсь, чтобы мы с вами когда-нибудь узнали правду, как она есть.
А шмайсеровские пули – вот они, все пять. Так и сохранил, знаете ли. Потускнели, конечно, ага. Майе я никогда не рассказывал подробностей. Мы с ней как расписались через две недели после того, как я вернулся с войны, так и живем. Практически не было у меня от нее секретов, но эту историю я ей никогда не рассказывал, и не только не потому, что боялся – не поверит. Может, вы и будете смеяться, но отчего-то у меня всегда было такое впечатление, что она начала бы легонечко ревновать, хотя ровным счетом ничего и не было. Ну да женщины порой – создания своеобразные. Согласны? Вот видите…
…И телега встала[7]
Я вам как-то обещал рассказать про деда Парамона, я помню.
Вообще-то тогда, в девятнадцатом, никто его еще не звал «дедом» – не дожил еще до таких лет. Дедом стали его называть позже, когда я подрос и вступил в пионеры, а он соответственно состарился.
В девятнадцатом году он был еще не дед, а крепкий мужик шестидесяти с небольшим годочков: косая сажень в плечах, шевелюра буйная, и ни в волосах, ни в усах-бороде почти что и нет седины (это потом, когда я подрос, появилось немало седины, а к семидесяти он уже был седой как лунь – правда, почти по-прежнему крепкий). Вся деревня знала, что он втихомолку похаживает к солдатке Насте – мужа у нее убили на Первой мировой, и жила она немножечко вольно. Именно что немножечко, в меру, не выходя за пределы кое-каких деревенских приличий. Правда, разговоров о ней и Парамоне почти что и не было, не то что о других подобных парочках – о Парамоне старались особенно не сплетничать, прекрасно зная его, выражаясь современным языком, репутацию. Некоторые даже говорили, что он снохач, но эту сплетню произносили вовсе уж на ухо и далеко не каждому, опять-таки учитывая репутацию Парамона – мог, узнав, на сплетников всерьез осерчать, а из этого ничего хорошего не получилось бы – понятное дело, для сплетников… Издавна считалось, что рассердить Парамона – боже упаси…
Хозяин он был крепкий, справный, с батраками. Пять лошадей, десятка два коров, свиньи, всякая птица, даже полдюжины ульев. Засевал немаленький клин ячменем. Сына со снохой он отселять не стал – поставил им новую избу на своей немаленькой усадьбе, так и жили. Ну, таких крепких хозяев у нас в деревне хватало.
И отличался от них Парамон тем, что знал. В Сибири таких людей, сами прекрасно знаете, никогда не называли колдунами. Колдуны – это в России. В Сибири всегда говорили: «Знает он что-то такое». И никак иначе. Так уж испокон веку повелось.
Вот и Парамон знал. О чем мы, детвора, узнавали очень рано, едва входили в соображение. И, как взрослые, относились к нему, как бы объяснить… Нет, не то чтобы с таким уж страхом. Очень уважительно, что ли, – хотя да, с ноткой боязливости.
О том, как он свои умения проявлял, рассказать можно много, но поскольку мы занимаемся чисто военной жутью, как вы это назвали, я в подробности вдаваться не буду. Уточню лишь: порой такие люди бывают откровенно злыми – и вот их-то по-настоящему боялись (но бывало, правда, не в наших местах, что кончали они плохо – поди потом догадайся, чья пуля из тайги прилетела…). Случалось, злые за хорошее вознаграждение делали людям что-то скверное, иногда – очень скверное. Насылали всякие беды-невзгоды, хомуты накладывали. Знаете про хомуты? Ну вот. Сейчас знаткие люди, такое впечатление, практически повывелись, а когда-то, на моей памяти, не так уж редко попадались, особенно в глухомани наподобие нашей тогдашней.
По-всякому оборачивалось. Вот, скажем, крепенько возненавидели друг друга по каким-то причинам два соседа. Или парни не поделили девку, и ни один отойти в сторонку не хочет. Кто так и будет справляться со своими обидами собственными силами, а кто с темнотой проскользнет к злому, ну, или злой. Разные люди бывают. Кто-то на что угодно готов, чтобы врагу своему насолить покрепче, и в средствах не стесняется, благо – чужими руками.
Так вот, про Парамона давно и достоверно было известно: заказов он (выражаясь сегодняшним словечком) никогда не принимает. Правда, это не значит, что он не сделает ничего плохого тому или той, кого по каким-то своим побуждениям крепенько невзлюбит. Делал, и еще как. Правда, до крайностей, до смертей или там смертельных недугов никогда не доходило: скот падет, птица передохнет ни с того ни с сего, грыжа неожиданно вылезет, боровчан[8] вдруг ошалеет, с цепи сорвется и хозяина порвет, чего за ним отроду не водилось, мужик в своем дворе на собственные вилы напорется, причем не по пьянке, а в трезвом виде, или оступится на крыльце так, что ногу сломает. Примерно так.
Ее тон заботливой матери или опытной учительницы меня в конце концов убедил. Я подумал: где бы ни оказался, играть явно следует по здешним правилам, очень может быть, совсем непохожим на наши. Это у нас раненным в живот пить категорически нельзя, а здесь – где, кто бы объяснил?! – обстоит, возможно, совсем наоборот. Я перестал мотать головой и барахтаться. Она сделала удовлетворенную гримаску, поднесла чашку к губам. Поила очень умело, словно медсестричка с нешуточным опытом, так что на гимнастерку почти не пролилось.
Это определенно была не вода. Совсем другой вкус, сладковатый, будто у чуть-чуть разведенного водой фруктового сока. Прохладная, бодрящая жидкость, то ли самовнушение сработало, то ли и в самом деле боль унялась, и противная слабость во всем теле стала не такой заволакивающей с головы до пят, отступила. Точно, лекарство…
Чашка, если прикинуть, вмещала почти что литр, но я все выхлебал вмиг. С удовольствием выпил бы еще, в животе горело и пекло, жажда если и унялась, то ненамного – но не похоже было, чтобы девушка собиралась меня поить и дальше. Снова сделала тот же жест, только теперь обеими ладошками – будто прижимала мои плечи. Я понял, что лежать мне нужно смирно, ну, и лежал смирнехонько, а что мне еще оставалось? Лежал, смотрел в безмятежное синее небо – ну ни дать ни взять Андрей Болконский под Аустерлицем! – и в душе крепла сумасшедшая надежда на то, что все обойдется. Быть может, не такая уж и сумасшедшая…
Я по-прежнему не строил никаких догадок касательно того, куда я попал и кто они такие. Довольно и того, что никакие они не враги, это уже совершенно ясно. Так к чему мучить мозги, если все равно не будет полной ясности и мы с ней друг друга не понимаем? В моем ох как незавидном положении только и ломать голову над загадками… Наоборот, в голову лезли посторонние дурацкие мысли. Я вдруг подумал: а ведь абсолютно не помню, какое воинское звание у князя Андрея было под Аустерлицем, хотя в школе по литературе, по «Войне и миру» в частности, у меня были одни пятерки. Что за ненужная сейчас чушь лезет в голову…
Существо село, плюхнулось толстым мохнатым задом в высокую траву, таращась с тем же любопытством. Девушка, уже забравшая у него вторую чашку, наклонилась надо мной и, сосредоточенно хмуря бровки, принялась поливать мне на живот. Это уже было не питье: тягучая жидкость густо-малинового цвета, липкая, как варенье, я кожей почувствовал – и словно бы прохладная, как питье из первой чашки, приятно холодившая и словно бы унимавшая боль в животе. Понемногу меня стало клонить то ли в сон, то ли в забытье, дрема наплывала липкими волнами, я словно бы, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, плыл куда-то, где хорошо, уютно и покойно…
То ли дремал, то ли потерял сознание. Не знаю, сколько это продолжалось. Когда вновь открыл глаза, не почувствовал ни боли, ни сонной одури. Гимнастерка и исподнее были все так же задраны под горло, девушка по-прежнему стояла надо мной на коленях, и всё так же рядом с ней сидел Мохнатик (по-моему, такое имя ему подходит гораздо больше, чем «создание» или «существо»). Увидев, что я очухался, она ободряюще улыбнулась и показала рукой, чтобы я посмотрел на свой живот (я уже неплохо понимал ее жесты).
Я и посмотрел. Но до того произошло нечто очень примечательное.
Когда она наклонилась, длинные светлые волосы упали ей на лицо, и она, выпрямляясь, извечным женским движением отбросила их за спину. И я увидел ее правое ухо – на пару мгновений, но этого хватило, чтобы увиденное навсегда врезалось в память. Это было не обычное человеческое ухо, каких любой из нас за свою жизнь видел, наверное, миллион, мужских и женских. Формой от человеческого оно изрядно отличалось, настолько, что различия сразу бросились в глаза. Верхушка не овальная – что-то вроде острого угла с загибом назад. А мочки вообще не было. Причем не похоже, что это результат какого-то калечества: незаметно было ни шрамов, ни ожогов. Похоже, таким ее ухо было отроду – но у людей подобных не бывает. И большая серьга, похоже, серебряная, в треугольной подвеске шлифованный зеленый камень, такой же, как на ожерелье во лбу.
В тот момент я нисколечко не задумался над этой очередной странностью. Кое-что другое занимало мысли без остатка – что там с моими ранами? Вот что занимало в первую очередь.
Я посмотрел. Впору было заорать от радости. От алой жидкости не осталось и следа, а на животе были не дырки от пуль, а пять следочков, какие остаются после пулевых ранений, благополучно заживших несколько месяцев назад. И всё. Ошибиться я не мог, насмотрелся заживших ран, у самого на плече была похожая – под Познанью я высунулся из башни, и какой-то гад угодил мне в левое плечо из винтовки. Совершенно та же картина…
Девушка поднялась на ноги (она стояла на притоптанной траве, и я видел теперь, что и подол ее платья расшит тем же узором в те же три цвета). Правую руку она сжала в кулачок и сделала обеими движение, которое можно было расценить только как предложение встать. Я и встал, ничуть не шатаясь, голова не кружилась, тело исправно повиновалось. Как и не было пяти пуль в животе.
На ее личике явственно выразилась радость и вроде бы довольство собой – что ж, у нее были все основания собой чуточку гордиться: неведомо как, но раны залечила. Мохнатик свои чувства выразил более непосредственно: как сидел, так и повалился на спину, колотя себя по груди передними руками-лапами, болтая кривыми задними, восторженно визжа. Девушка с улыбкой легкого превосходства смотрела на него, как взрослый на расшалившегося несмышленыша. Потом повернулась ко мне, разжала кулачок. На ладони у нее лежали пять пуль от шмайсеровских патронов – кургузые, пузатенькие. Показала на них пальцем, указала мне на грудь. Я и на сей раз ее понял: интересовалась, не хочу ли я взять их на память. Как-то машинально я взял с ее маленькой теплой ладошки пули и ссыпал в карман галифе. Сам не знаю, почему так поступил, прежде такое у меня было не в обычае. Ну да, некоторые после операции брали на память пули или осколки, но не я. Когда в сорок четвертом в Белоруссии мне в левый бок прилетел осколок, вспоров кожу, засел меж ребрами, так что врач без всякой операции вытащил его щипцами, он тоже спросил, плеснув в честь легкого исцеления немного спирта (извлекал без всякого наркоза, понятно, я стиснул зубы и не застонал, хотя было больно) – буду я брать его на память, или как? Некоторые, мол, берут. Только мне этакая память была совершенно ни к чему, и я сказал: может выбросить в мусорное ведро. А сейчас вот взял зачем-то пули.
Заправил в галифе нижнюю рубашку, взялся за ремень – он тем концом, где пряжка, удержался, а второй повис чуть ли не до земли, так что кобура с пистолетом вот-вот должна была упасть. Застегнул пряжку, оправил кобуру, собрал под ремень сзади складки гимнастерки. Бравый вояка стал, дальше некуда, хоть сейчас на доклад к Верховному – только что я такого, лапоть, каких на пятачок пучок, ему могу важного и серьезного сказать?
Дырки на гимнастерке так и остались, никуда не делись, но они меня как-то не волновали. Девушка мне улыбалась с довольным видом, а я ломал голову, как мне ей выразить самую искреннюю и горячую благодарность. Так и не успел ничего придумать – взяв меня за плечо с той же неженской силой, повернула спиной к себе, легонько толкнула ладошкой меж лопатками…
Хлоп! И не было больше ни таинственной опушки леса, ни странной девушки, ни еще более странного Мохнатика. Я прочно стоял на ногах посреди мощенной булыжником улочки Бреслау, поблизости все так же жарко полыхал тот дом – у него уже и крыша занялась – и лежал мертвый Осипчук с расплывшейся еще шире под головой лужей крови…
И пять дырок от шмайсеровских пуль на гимнастерке – значит всё это мне не привиделось, все было на самом деле…
Странно, но в первый миг я ощутил лишь легкую обиду, разочарование: оттого, что она меня из своего мира выпихнула так буднично, будто торопилась. И тут же устыдился, выругал себя на три гвардейских оборота с танкистским кандибобером: скотина, болван неблагодарный! Она ж тебе жизнь спасла, от неминучей смерти избавила так, что и зеленкой мазать нечего! Вот главное, за что ты ей должен быть по гроб жизни благодарен. С какой такой стати ей было устраивать прочувствованное прощание, если главное сделано, а между собой вы двух слов связать не можете?
Я был посреди прежней своей жизни, и следовало быстренько определяться. Посмотрел на свои трофейные – секундная стрелка кружила исправно, не похоже, чтобы часам досталось, когда я повалился на камень. Выходило, что прошло всего-то минут пятнадцать, в четверть часа всё и уместилось. И некогда было рассусоливать, некогда горевать по Осипчуку, воевавшему у меня в экипаже полгода, – поблизости вовсю так же грохотал бой, была война, и мне было отведено строго определенное место…
Снял я со спины мертвого Осипчука исправную на вид рацию (я с рацией обращаться умел, так что нужно было и дальше выполнять задание), подобрал свой ППС, пистолет-пулемет Судаева – и побежал в ту сторону, где тарахтели очереди и рвались гранаты…
Ну, дальше ничего особенно интересного. Пехота наша штурмовала длинный трехэтажный дом, что получалось плохо, и у засевших там немцев – и власовцев, как вскоре обнаружилось – нашлось с полдюжины пулеметов, и огрызались они отчаянно. Комроты, мужик битый, не торопился, не имея конкретного приказа, гнать своих бойцов в лоб на пулеметы – залегли где удалось и перестреливались. Очень он обрадовался, когда я объявился в его импровизированном КП в аптеке на углу. Я развернул рацию и быстро связался с «Одуванчиком». Вскоре подошли две самоходки, стали гвоздить по дому от всей славянской широты души. Тут уж немцам быстро и качественно поплохело, вывесили в разбитое окно белую тряпку и стали выбегать с задранными руками. Набралось их десятка два – и пятеро власовцев с их погаными эмблемами на рукавах, к тому времени уже прекрасно нам знакомыми. Немцев комбат отправил в наше расположение, а власовцев согнали к ближайшей стене и резанули по ним из «Максима» – а как еще с этими сволочами поступать? По редчайшему стечению обстоятельств попадали они в плен – а вот так, сгоряча, их и не брали…
А когда бои за Бреслау кончились и мне предстояло вернуться к себе в расположение, я удумал одну штуку… Гимнастерка у меня была хоть и старенькая, застиранная, но целенькая, без единой дырки. Теперь, изволите видеть, дырок сразу пять, опытному глазу сразу видно, что от пуль. А на мне-то ни единой свежей раны! Кто-то глазастый мог усмотреть, вспомнить, что в город я уходил без единой дырки на гимнастерке – и, чего доброго, начались бы совершенно ненужные мне расспросы. Не собирался я никому рассказывать о случившемся, никто бы не поверил, как я сам не поверил бы на их месте. Вот и взял свой трофейный эсэсовский кинжал, до бритвенной остроты заточенный, вырезал на брюхе лоскут неровных очертаний, убрав все пять дырок. Тут уж никаких сомнений не возникло – мало ли где в городском бою можно клок из гимнастерки выдрать? Раздобыл новую х/б у старшины – и все дела.
Только недели через две, когда объявился передвижной банно-помывочный пункт и мы после баньки – с настоящей баней не сравнить, но все же баня – переодевались в чистое исподнее, Тарас Олифан, мой механик-водитель, стал как-то странно ко мне приглядываться. И в конце концов, покрутив головой, ляпнул:
– С памятью у меня что-то, что ли? Вроде не было у тебя, командир, таких дырок на пузе…
Я сказал как мог беззаботнее:
– Память тебя подводит, Тарас, это ж у меня с сорок второго…
Мы с ним воевали вместе больше года и в бане голыми друг друга видели не раз. Но кто бы помнил наперечет друг у друга следы от старых ран? Очень уверенно я держался – и Тарас чуть смутился, пробормотал:
– В самом деле запамятовал…
На том дело и кончилось. За Бреслау мне потом дали «Боевые заслуги», вторую, одна у меня уже была. Но не о том разговор…
Девушку эту, представьте себе, я видел еще раз. Да, так и было. Через неделю примерно мы уходили от Бреслау, и я уже, как путный, ехал на своем танке в составе колонны. Подошли наконец двигатели, нам на рембазе поставили новый, заделали бортовую броню, и я опять был на коне.
Во второй половине дня встала наша колонна и шагавшая по обочине пехота. Как выяснилось быстро, впереди, в полукилометре, на мосту что-то случилось, отчего движение застопорилось на неопределенное время. Пехота как шагала, так и расположилась на обочине на отдых, а мы сидели кто на башне, кто на броне, курили и не особенно ругали задержку – куда нам было спешить?
Вот тут я ее и увидел, ясным солнечным днем, на опушке подступившего к шоссе прилизанного немецкого лесочка. Чем угодно могу поклясться, она там действительно была, стояла у краешка редколесья всего-то метрах в десяти от танка. Вот только… Если в прошлый раз она выглядела совершенно живой, сейчас смотрелась какой-то… полупрозрачной, удачнее слова не подберешь. Так иногда в кино показывают привидения. Я отчетливо мог рассмотреть сквозь нее толстый ствол немецкой липы. Но смотрела она прямо на меня, и я не сомневался, что она меня видит.
А вот ее никто определенно не видел, кроме меня. Народу там было много, танкисты и пехотинцы, многие смотрели в ту же сторону, но ни одного удивленного возгласа не последовало, ни одной головы в ее сторону не повернулось, никто не показал, что ее видит. Видел только я. Она была в том же платье, волосы так же расчесаны, на голове то же самое ожерелье из зеленых и красных камушков – были ли это стекляшки или шлифованные самоцветы, я как тогда не знал, так и теперь не знаю. И Мохнатика на сей раз при ней не было.
Смотрели мы друг на друга недолго, может, пару минут. Выглядела она совершенно спокойной и словно бы довольной. Красивая – спасу нет. Ушей ее я не видел, волосы скрывали. Потом она улыбнулась, подняла руку, легонько помахала мне. Я едва не помахал в ответ, но вовремя опомнился. Хорошо бы я выглядел: ни с того ни с сего машу рукой пустому месту…
Видимо, на лице у меня все же что-то такое отразилось: Тарас, сидевший на броне позади башни, чуточку встревоженно спросил:
– Что такое, командир? Что-то ты вдруг стал такой бледноватый, словно привидение узрел…
Он и не подозревал, насколько был близок к истине… Я сдержался, конечно. Ответил как ни в чем не бывало, не сводя с нее глаз:
– Да ерунда, вспомнилась тут одна хреновина…
Он пожал плечами и больше вопросов не задавал. А девушка еще раз помахала – и исчезла, словно некий выключатель повернули…
И было еще кое-что…
В сорок пятом меня здорово приложило в Берлине. Танк в городе слепой, ему там гроб. Сколько наших там сгорело – но куда денешься, если приказ… Были даже случаи: встанет одиночный танк на улице, подскочит сзади даже не солдат, щенок из «Гитлерюгенда», плеснет бензину на моторные жалюзи, бросит спичку – и готов костер с шашлыком. Если все не высовываются из-за брони, если на улице нет наших или другого танка позади – хана…
Щенка с бензином не оказалось, просто мы напоролись на фаустников. Они вмазали сразу с двух сторон, успели выскочить только мы с механиком-водителем, а двое других (один из них был Тарас) так и сгинули, и я не знаю как. Это бы еще полбеды, у нас даже промасленные комбинезоны не загорелись, но немцы оказались хваткие, явно не фольксштурмовцы, тут же шарахнули в нас несколько гранат. Серегу убило сразу, а меня изрядно посекло осколками, с проникающими ранениями грудной клетки. Очухался я уже в госпитале, после первой операции (всего их сделали три) – на мое счастье, санитарный автобус-летучка шел следом, за парочкой «тридцатьчетверок» нашего полка, и меня вовремя подобрали.
Очухался – и тут же опять провалился в беспамятство, да не простое – с долгим бредом и долгими видениями. Шесть дней меня так колотило, врачи одно время думали, что мне конец, но потом случился перелом в моем унылом состоянии, я даже немного опамятовался – и врачи меня стали готовить ко второй операции (все до одного осколки удалось вынуть только в ходе третьей). Тем временем случилась Победа, а я и не знал…
Так вот, девушка-из-леса ко мне приходила, в точности такая, как я ее помнил, в том же платье, с тем же ожерельем, разве что выглядела отнюдь не веселой – беспокоилась обо мне. На сей раз то ли она говорила по-русски, то ли я каким-то чудом освоил ее язык, и мы всякий раз долго разговаривали. И Мохнатик приходил, тоже долго просиживал у моей койки, разговаривал.
Только это, я уже тогда не сомневался, были всё же чисто бредовые видения. Так ко мне, пока я валялся в беспамятстве, самые разные люди приходили на долгие разговоры – и Майя, девушка моя, ждавшая с войны, и отец с матерью, и довоенные одноклассники, и мертвый Тарас, и еще трое погибших сослуживцев, и один раз, представьте себе, сам товарищ Сталин. Медсестрички потом рассказывали, что я их в эти дни чуточку пугал: многие в бреду мечутся, кричат, рвутся куда-то, так что держать приходится, повязки норовят сорвать, добавляя хлопот санитаркам. А я все время лежал смирнехонько, как та лялечка, тупо уставясь в потолок, шевелил губами, словно разговаривал с кем-то, кому в палате неоткуда взяться, и длилось это часами. Причем я потом ни единого словечка так и не вспомнил из тех разговоров, всё ушло вместе с бредом…
Но лучше расскажу о том, что было после войны.
Выписали меня через полтора месяца, годного без ограничений, без всякой инвалидности, разве что к двум красным нашивкам добавилась третья, желтая[6]. И угодил я вскоре под первую волну массовой демобилизации, чему был страшно рад: побаивался, что оставят в кадрах, а кадровым мне становиться никак не хотелось, страшно тянуло на прежнюю дорогу.
Получилось! До призыва я успел закончить первый курс факультета иностранных языков нашего областного пединститута и теперь без особых хлопот восстановился осенью на втором. Были у меня способности к языкам, еще в школе «немка» говорила, она в свое время и убедила на иняз поступать. Конечно, поначалу пришлось трудненько, многое я подзабыл, да и отвык от учебы. А особых поблажек мне как фронтовику никто не делал. Таких, как я, в институте хватало, иные с «иконостасом» почище моего, некоторые изрядно покалеченные, кто без глаза, кто без руки. Наоборот, качали головами, если случалась какая промашка, говорили укоризненно, что я, как зрелый человек, фронтовик, должен зеленой молодежи пример подавать, а я вот…
Но я старался. Получил диплом и всю остальную жизнь, до пенсии, преподавал немецкий. Это сейчас в школах форменное бабье царство, а в первые лет двадцать после войны очень много было мужчин-учителей.
Так вот… Лет через десять после войны как-то незаметно родилось и оформилось постоянное хобби. Правда, такого слова тогда и не знали, говорили «увлечение» или «мой конек». У превеликого множества людей были самые разные увлечения, это считалось обычным делом – мало ли у кого какое… Люди без увлечения даже смотрелись чуточку странновато, да…
Увлечение было такое: я задался целью отыскать язык, на котором девушка и Мохнатик говорили. Что было не так уж сложно: в Европе все же не сотня языков. В выходной (далеко не каждый, увлечение мое не имело ничего общего с фанатизмом) приходил в областную библиотеку, брал учебники разных языков, а то и книги на иностранных языках, штудировал вдумчиво, искал соответствия…
Немецкий отпал сразу, как и польский, без копания в книгах и словарях. Немецкий, если можно так сказать, твердый, как и все скандинавские, как фламандский, – а у нее язык был именно что мягкий, с преобладанием гласных. И ничего похожего на польское «пшеканье». Быстро отпали чешский, словацкий, сербский и хорватский (собственно говоря, это один и тот же язык, только сербы пишут кириллицей, а хорваты латиницей). Французский… Тоже обошлось без штудирования книг. Во-первых, французский у нас в институте изучался как второй язык, во-вторых, достаточно было вдумчивого знакомства с русской классикой – там попадается много слов и фраз на французском, у Льва Толстого особенно. Не английский – твердоват, уж никак не зубодробительный венгерский. Румынский и греческий чуточку похожи, но именно что чуточку. Более всего ее язык напоминал итальянский – но все же, пожалуй, не он.
И так далее и тому подобное… Понемногу отпадал один язык за другим. И года через четыре я мог с полной на то уверенностью сказать: языка, на котором она говорила, в Европе нет. Во всяком случае, в современной Европе.
Вот такой получился результат, точнее, отсутствие результатов. Разве что, когда ни одного «неосвоенного» европейского языка не осталось, первое время ощущалась этакая легонькая пустота – привык за эти годы регулярно ходить в читальный зал, обкладываться там книгами и погружаться…
А параллельно частенько задумывался над другим вопросом: кто она такая?
Уж никак не нечистая сила (в которую я как-то не особенно и верю). Нечистая сила, если верить всему, что о ней написано, главным образом вредит или уж мелко пакостит, а тут было совсем другое. Уж безусловно, не человек – или, я так выразился бы, не вполне человек. Люди такого не умеют, да и мир, куда я ненадолго попал, уж никак не наш, какой-то другой – один Мохнатик чего стоит.
Кто? А вот поди докопайся. Нет таких обширных энциклопедий, позволивших бы ее отыскать. Ну, предположим, есть капитальнейший двухтомник «Мифы народов мира», вон он, на полке. Но по каким ключевым словам прикажете искать? «Странная лесная девушка», «Целительница из леса»? Не получится. Нет таких широкоупотребительных терминов. А просто читать книги о разной европейской небывальщине – задача неподъемная, очень уж их много.
Лесная фея? Это уже теплее. Почитал я и о них. Но ни разу не попадалось ничего хоть отдаленно похожего на мою таинственную незнакомку из загадочного леса. Иногда похоже, но не то, не то…
Есть еще одна гипотеза, почерпнутая прямиком из фантастики. Фантастику я еще до войны читал: Трублаини, Беляев, Казанцев, Адамов, «Аэлита» и «Гиперболоид», подшивки журналов «Всемирный следопыт» и «Мир приключений» – отец выписывал… И после войны читал регулярно, покупал, было и есть такое увлечение. В конце шестидесятых покатился книжный дефицит, и фантастика из свободной продажи исчезла, но у меня, так уж вышло, был блат в большом книжном магазине: у заведующей обе дочки у меня учились с четвертого по десятый, очень она хотела, чтобы они хорошо знали иностранный язык. Так что у меня была возможность приобретать новинки с черного хода. Ну, а потом и на прилавках появилось что душе угодно.
Так вот, если о фантастике. Эльфы, они самые. Лесные обитатели с разными магическими умениями. И уши у них не похожи на человеческие. Вот только в этой гипотезе есть свои нюансы и шероховатости. С одной стороны, все фантасты, которых я читал, эльфов описывают чуть иначе: и одежда у них не такая, как платье той девушки, и уши остроконечные, а не такие, какие были у нее, и язык у эльфов довольно-таки твердый, со значительным числом согласных. С другой стороны… Все эти книги никоим образом не документальные, не на реальности и уж тем более не на личных впечатлениях написанные. Ни один из авторов, ручаться можно, ни разу в жизни не встречался с живыми, настоящими эльфами – если только они есть. А если чисто умозрительно представить, что они все же есть, откуда нам знать, как они выглядят, как одеваются, как звучит их язык, наконец, какие у них уши. Кстати, в некоторых фантастических романах у эльфов глаза преогромные, чуть ли не на пол-лица. А у нее глаза были просто большие, какие и у обычных людей, у обычных девушек не так уж редко встречаются.
Можно предположить, если дать простор фантазии, что она – лесная фея. Можно – что эльфийская девушка. Только какой смысл в этих предположениях? Да никакого. Сомневаюсь, чтобы мы с вами когда-нибудь узнали правду, как она есть.
А шмайсеровские пули – вот они, все пять. Так и сохранил, знаете ли. Потускнели, конечно, ага. Майе я никогда не рассказывал подробностей. Мы с ней как расписались через две недели после того, как я вернулся с войны, так и живем. Практически не было у меня от нее секретов, но эту историю я ей никогда не рассказывал, и не только не потому, что боялся – не поверит. Может, вы и будете смеяться, но отчего-то у меня всегда было такое впечатление, что она начала бы легонечко ревновать, хотя ровным счетом ничего и не было. Ну да женщины порой – создания своеобразные. Согласны? Вот видите…
…И телега встала[7]
Я вам как-то обещал рассказать про деда Парамона, я помню.
Вообще-то тогда, в девятнадцатом, никто его еще не звал «дедом» – не дожил еще до таких лет. Дедом стали его называть позже, когда я подрос и вступил в пионеры, а он соответственно состарился.
В девятнадцатом году он был еще не дед, а крепкий мужик шестидесяти с небольшим годочков: косая сажень в плечах, шевелюра буйная, и ни в волосах, ни в усах-бороде почти что и нет седины (это потом, когда я подрос, появилось немало седины, а к семидесяти он уже был седой как лунь – правда, почти по-прежнему крепкий). Вся деревня знала, что он втихомолку похаживает к солдатке Насте – мужа у нее убили на Первой мировой, и жила она немножечко вольно. Именно что немножечко, в меру, не выходя за пределы кое-каких деревенских приличий. Правда, разговоров о ней и Парамоне почти что и не было, не то что о других подобных парочках – о Парамоне старались особенно не сплетничать, прекрасно зная его, выражаясь современным языком, репутацию. Некоторые даже говорили, что он снохач, но эту сплетню произносили вовсе уж на ухо и далеко не каждому, опять-таки учитывая репутацию Парамона – мог, узнав, на сплетников всерьез осерчать, а из этого ничего хорошего не получилось бы – понятное дело, для сплетников… Издавна считалось, что рассердить Парамона – боже упаси…
Хозяин он был крепкий, справный, с батраками. Пять лошадей, десятка два коров, свиньи, всякая птица, даже полдюжины ульев. Засевал немаленький клин ячменем. Сына со снохой он отселять не стал – поставил им новую избу на своей немаленькой усадьбе, так и жили. Ну, таких крепких хозяев у нас в деревне хватало.
И отличался от них Парамон тем, что знал. В Сибири таких людей, сами прекрасно знаете, никогда не называли колдунами. Колдуны – это в России. В Сибири всегда говорили: «Знает он что-то такое». И никак иначе. Так уж испокон веку повелось.
Вот и Парамон знал. О чем мы, детвора, узнавали очень рано, едва входили в соображение. И, как взрослые, относились к нему, как бы объяснить… Нет, не то чтобы с таким уж страхом. Очень уважительно, что ли, – хотя да, с ноткой боязливости.
О том, как он свои умения проявлял, рассказать можно много, но поскольку мы занимаемся чисто военной жутью, как вы это назвали, я в подробности вдаваться не буду. Уточню лишь: порой такие люди бывают откровенно злыми – и вот их-то по-настоящему боялись (но бывало, правда, не в наших местах, что кончали они плохо – поди потом догадайся, чья пуля из тайги прилетела…). Случалось, злые за хорошее вознаграждение делали людям что-то скверное, иногда – очень скверное. Насылали всякие беды-невзгоды, хомуты накладывали. Знаете про хомуты? Ну вот. Сейчас знаткие люди, такое впечатление, практически повывелись, а когда-то, на моей памяти, не так уж редко попадались, особенно в глухомани наподобие нашей тогдашней.
По-всякому оборачивалось. Вот, скажем, крепенько возненавидели друг друга по каким-то причинам два соседа. Или парни не поделили девку, и ни один отойти в сторонку не хочет. Кто так и будет справляться со своими обидами собственными силами, а кто с темнотой проскользнет к злому, ну, или злой. Разные люди бывают. Кто-то на что угодно готов, чтобы врагу своему насолить покрепче, и в средствах не стесняется, благо – чужими руками.
Так вот, про Парамона давно и достоверно было известно: заказов он (выражаясь сегодняшним словечком) никогда не принимает. Правда, это не значит, что он не сделает ничего плохого тому или той, кого по каким-то своим побуждениям крепенько невзлюбит. Делал, и еще как. Правда, до крайностей, до смертей или там смертельных недугов никогда не доходило: скот падет, птица передохнет ни с того ни с сего, грыжа неожиданно вылезет, боровчан[8] вдруг ошалеет, с цепи сорвется и хозяина порвет, чего за ним отроду не водилось, мужик в своем дворе на собственные вилы напорется, причем не по пьянке, а в трезвом виде, или оступится на крыльце так, что ногу сломает. Примерно так.