– Вечер добрый, – ответил один из парней. – Милости просим.
Без малейшей напряженности ответил – и в карман не полез. Никто из четверых в карман не полез, глядели на меня совершенно спокойно, и никак не похоже, чтобы видели во мне какую бы то ни было для себя угрозу.
Я, конечно, не расслаблялся. Сел и примостил автомат на коленях так, чтобы при необходимости моментально полоснуть очередью в упор. Сел на поваленный, явно непогодой или от старости, осиновый ствол – их там лежало целых два, не спиленных, а сломанных в комле, причем, очень похоже, давненько. На них вся компания и сидела, и мне место нашлось, и еще человек несколько свободно разместилось бы. Меж ними и горел костер. Я сразу определил: зажгли его тут не в первый раз, обширное было кострище.
Но что интересно! Шел я в штаб этой самой дорогой – и на пути туда не видел на опушке ни двух поваленных деревьев, ни большого кострища, а теперь они взялись неведомо откуда…
Были вещи и поинтереснее. Много чего я моментально высмотрел. Понятно, головой не вертел и по сторонам не таращился, но хороший разведчик как раз и должен уметь моментально высмотреть вокруг всё, достойное внимания.
А посмотреть было на что. Диковина на диковине. Музыка, оказалось, доносится из странного большого ящичка – к нему не тянулось никаких проводов, и за прозрачным окошечком вертелись две какие-то катушки. А рядом стояла загадочная печурка: толстый ящичек с присобаченным к нему красным баллончиком. Ровно горел венчик из язычков синеватого пламени – совершенно такие в газовых плитах, видывал, как же, я же не с елки соскочил, в городах бывал, и в больших, – и на нем закипал зеленый эмалированный чайник. Ни такого музыкального ящика, непохожего на патефон, ни такой печурки я в жизни не видел, а вот чайник, наоборот, ни малейшего удивления не вызывал, он был самый обыкновенный, разве что чуточку не такой формы…
Чувствовал я себя легко и непринужденно – совершенно вольно отчего-то. Ну и сказал как ни в чем не бывало:
– Будем знакомы? Алексеем меня зовут.
Они тоже назвались. Совершенно обычные имена – Вадим, Максим, Лена и Катя. Разве что у Вадима на шее под расстегнутой полосатой рубашкой обнаружилась цепочка из желтого металла – как у девчонки. Тогда такие цепочки на шее у парней были совершенно не в моде, появись кто с такой, света белого не видел бы, засмеяли. Но остальные трое держались так, словно это было самым обычным делом.
Все четверо курили – и девчонки тоже. А ведь до войны курящая девушка – явление немыслимое. Приличная, я имею в виду. Считалось, что курят только, назовем вещи своими именами, проститутки и прочие приблатненные шалавы. Однако ни Лена, ни Катя на шалав нисколечко не походили: ничуть не вульгарные на вид, приличные девочки. Разве что в штанах и с цигарками. Цигарки тоже были странные: не привычные папиросы, а сигареты наподобие немецких трофейных, причем у них на конце был цилиндрик, желтый со светлыми крапинками, его брали в рот и очень ловко пускали дым. В жизни таких не видел.
Чайник вскипел, подпрыгнула крышка. Максим повернул какую-то ручку, и синее пламя погасло. Снял крышку, ловко подцепив ее толстым сучком, насыпал заварки из круглой жестяной баночки, опять прикрыл крышкой. Вот это было насквозь знакомо – мы точно так же заваривали чай прямо в чайнике.
Примечательно эти четверо выглядели. С одной стороны, самые что ни на есть обыкновенные парни и девчонки, разве что одеты необычно, и прически странноватые. С другой… Они были какие-то сытенькие, благополучные. В тылу у гражданских лица большей частью подтощалые, а то и изможденные, тыловой гражданский паек – смех один. А эти выглядели так, словно обитали где-то в сытости и благополучии вдалеке от войны, в полном довольстве жили. Очень даже странно. Я не вчера родился и слыхивал, что генеральские детки, вообще дети больших начальников живут не в пример лучше и сытнее своих обычных сверстников – но откуда бы в прифронтовой полосе взялась компания генеральских сынков и дочек? Загадочка… Точнее говоря, загадка на загадке.
Вадим небрежно так спросил:
– Леш, я так понимаю, ты тут на сборах? Поэтому так и вырядили?
Какие, к лешему, сборы, когда война третий год громыхает? И кто это меня «вырядил»? Самая обычная форма, хотя и х/б. Все же не такая замызганная, как это бывает в пехоте – разведчики всегда фасон блюли и вахлаками не ходили.
Я не стал лезть в бутылку. Ответил весьма даже дипломатично:
– Так уж вышло…
Судя по всему, его такие слова полностью удовлетворили. Кивнул:
– Ага. Мы на дороге целую колонну бэтээров обогнали…
Я не понял, о чем это он. Слово «бронетранспортер», как и его сокращение, тогда было совершенно не в ходу. Бронетранспортеры в армии появились только после войны, в конце сороковых. Вот у немцев имелись, нескольких модификаций, но тогда их все называли попросту «броневиками»…
А потому я ответил столь же уклончиво:
– Ну да, это наверняка наши…
Меня тоже потянуло покурить, и я вытащил свой кисет (трофейные сигареты как раз кончились, и снова пришлось взяться за кисеты). Кисет у меня был знатный, из подарков тыла фронту – из синего вельвета, с вышитой желтыми нитками надписью «Боец, бей фашистских оккупантов!». Спросил:
– Газетки у вас не найдется, самокрутку скрутить?
Максим посмотрел на меня, словно бы жалеючи, покрутил головой:
– Плохо же вас снабжают…
Почему плохо? Обычная махорка, и, что хорошо, выдавали ее вовремя, что не всегда случалось. Но я промолчал, а он протянул мне раскрытый портсигар, предложил:
– Запасайся…
Я не нахальничал, взял сигарету с желтым цилиндриком, а за ухо про запас сунул вторую. Насмотревшись, как курят они, сунул в рот цилиндрик, словно бы из прессованной ваты, Максим поднес мне зажигалку – большую, блестящую, с высоким огоньком, словно бы даже и не бензиновым. Оказалось, дым через него проходит очень даже свободно. Вот только табачок оказался некрепким, слабее даже легкого табака, не говоря уж о горлодеристой моршанской махорке. Но дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, и я докурил чуть ли даже не до цилиндрика.
Тут и чай поспел. Разлили его в насквозь привычные кружки, железные, эмалированные, в точности как у нас. Катя – она у них, я сразу подметил, была за хозяйку – сказала мне заботливо:
– Алеша, не стесняйся, бери, что на тебя смотрит. У меня старший брат был на сборах, знаю я, как там кормят – суп да каша…
Ну, я в таких случаях застенчивостью никогда не страдал. А смотрело на меня много чего: по военным меркам, стол был прямо-таки фантастически роскошный, я на него, едва присел на поваленное дерево, обратил внимание. Сказка! Шмат ветчины, сыр, копченая колбаса, все накромсано толсто, мужской рукой, без всякого намека на экономию. Буханка белого хлеба, какой на фронте видели только летчики и старшие командиры, причем далеко не все. Вот хлеб был нарезан очень аккуратно, явно женской рукой. Печенье, горка конфет в незнакомых фантиках (вскорости оказалось – шоколадные).
Я прожевал кусок колбасы, соорудил два бутерброда, попробовал конфеты. Все было свежее, вкуснющее, тут уж было не до предстоящего маленького торжества с немудрящей закуской, не идущей ни в какое сравнение с их разносолами, лежавшими на небольшой, словно бы и не матерчатой скатерке. Подзаправился я неплохо, жуя бутерброды, думал о прежнем; кто они такие с их роскошной едой, странными вещичками и диковинной машиной?
Как водится, все после чая закурили, и я вытащил из-за уха странную сигарету. И дернул все же черт, напрямую спросил:
– Ребята, а как так получилось, что вы не на фронте?
Любой реакции ожидал, но не такой… Они переглянулись и расхохотались, открыто, весело. Ничего для меня обидного я не усмотрел – так смеются люди, услышав хорошую шутку. Максим развел руками, сказал определенно шутливо:
– Мы бы с радостью, да не берет никто…
Ну ничего себе! Их обоих любой военкомат с руками бы оторвал по категории «годен без ограничений» – а их, изволите видеть, не берут. Вообще в те времена у высокого начальства было категорически не принято прятать детей от фронта. Наверняка там и сям случались шкурные исключения, но смотрели на такие вещи очень и очень косо. Как же иначе, если сам товарищ Сталин обоих сыновей послал на передовую, а единственный сын товарища Микояна воевал летчиком-истребителем?
Я ничего не сказал. Неудобно было как-то – неплохие, сразу видно, ребята, к богатому столу пригласили, держались совершенно незаносчиво. Я им, в конце концов, не судья, хотя в глубине души никак не могу одобрить, что такие вот молодые здоровяки, мои ровесники, от фронта хоронятся…
Воцарилось чуточку неловкое молчание. Я понимал причину – им явно показалось невежливым болтать о своих бедах – наверняка сугубо мирных! – при незнакомом человеке, который в них ничегошеньки не понимал. А общих тем для разговора что-то не отыскивалось.
Я подумал, что пора и честь знать, ребята заждались. Поднялся, поблагодарил душевно за угощение. Никто меня не удерживал, распрощались, и Катя мне пожелала побыстрее разделаться со сборами. Дались им эти сборы…
Как и прикидывал, до своих добрался за полчаса с небольшим. Стали обмывать мою медаль, все прошло по высшему классу. О странной встрече и обо всем, что ей сопутствовало, я ни словечком не упомянул, не потому, что хотел сохранить это в тайне. Просто… По размышлении и встреча эта, и те четверо, несмотря на всю их необычность, показались какими-то неинтересными. Не было никаких таких особенных чудес, которыми хотелось бы поделиться с окружающими.
И после войны я эту историю тем более никому не рассказывал. Более того, понемногу она стала забываться, словно какой-нибудь смутно помнившийся сон.
А лет двадцать спустя, в шестидесятые, поневоле пришлось вспомнить во всех подробностях. Сама жизнь заставила, чередой пошли примечательные события…
В большую моду вошли джинсы, в точности те самые, «форменные брюки», что тогда были на всей четверке. Молодежь в них чуть ли не поголовно щеголяла, и мужчины, и женщины. Я тоже со временем прикупил себе джинсы – говоря по-военному, для повседневного ношения. Мне тогда годочков было немало, на полпути от сорока к пятидесяти, но и жена, и сын с дочкой меня в конце концов убедили. Я и сам видел, что джинсы запросто носили не только мои ровесники, но и люди гораздо старше. Удобная все же вещь: и прочные, и гладить не надо, а если вытрутся, то это только модно. Для дачи одежды лучше и не придумаешь.
Девушки в массовом порядке закурили, и никто уже не считал их ни проститутками, ни шалавами, разве что особенно упертые старики. Правда, некоторые приличия все же соблюдали – старались не дымить на людях, на улице. Мы с женой однажды убедились, что дочка тайком покуривает, но потачки ей не давали, настрого предупредили, чтобы с цигаркой в зубах на глаза не показывалась. Совсем бросить и не пытались заставить – безнадежное дело…
Курили девчонки исключительно сигареты с фильтром – как и я. Когда они вошли в широкий обиход, я моментально узнал те самые «желтые цилиндрики с крапинками» – фильтры, ясное дело…
И машины… Сначала я только в западных фильмах видел такие, как две капли воды похожие на машину той четверки: одни прямые линии, те самые «коробки на колесах», которые мне в войну не понравились, а потом стал привыкать, когда сменилась автомобильная мода и появились новые марки совсем другого облика. А году в семидесятом у нас под названием «Жигули» стали выпускать итальянский «Фиат», и не осталось никаких сомнений: тогда у них были именно что «Жигули» самого первого выпуска, те, что позже прозвали «копейкой». Я сам, отстояв несколько лет в очереди, приобрел такую. После войны стал заядлым автомобилистом, в пятьдесят восьмом купил четыреста первый «Москвич», с него и пересел сначала на «копейку», а там и на «шестерку».
Девушки стали носить волосы распущенными – после того как во французском фильме «Колдунья» так появилась Марина Влади, тогда уже знаменитость. Вошли в широкое употребление и куртки из синтетики – разноцветные, яркие (теперь мне ясно, что и их «скатерка» была синтетическая).
Машина, сигареты с фильтром, магнитофон, портативная газовая плитка… Одним словом, настал момент, когда я уже не сомневался, что встретился с парнями и девчонками из будущего. Всё в эту мысль прекрасно укладывалось, как патроны в обойму, абсолютно всё. Их сытый, благополучный и беззаботный вид – а каким ему еще быть? То, что они говорили о сборах, а войны словно бы и не знали. То, что на фронт «никто не берет» – и неудивительно, потому что нет никакого фронта. Ручаться можно, они и не заподозрили, кто я такой – мне приходилось потом три раза бывать на сборах, и нас одевали в форму времен Отечественной, даже тогда, когда парадно-выходная форма стала совсем другой, повседневная долго оставалась той же самой.
Мои награды? Тоже ничего удивительного, что они не опознали их сразу и не поняли, к какому времени они принадлежат, – уже далеко не все молодые в наградах Отечественной разбирались. А впрочем, «Отвагу» и «Боевые заслуги» до сих пор дают, это «Славой» после войны больше не награждали…[9]
Самое занятное, я могу примерно определить, откуда они – ну, с разбросом в несколько лет. «Жигули» первой модели стали продаваться в семидесятом, а кассетные магнитофоны пошли в широкую продажу в первой половине семидесятых. Кассеты были гораздо удобнее катушек с лентой, и все, кто только имел возможность, очень быстро приобрели кассетники. А у них был именно что катушечный. Так что – первая половина семидесятых, не раньше и не позже.
Вот так получилось: они не усмотрели ничего шибко уж необычного во мне, а я – в них. Так и распрощались. Причем… Я, хоть и через двадцать с лишним лет, сообразил, кто они такие, а вот они, есть сильное подозрение, так и не поняли, кто я такой. Их ровесник, попавший на военные сборы, – вот и все…
Как так вышло, что времена совместились без всяких звуковых и световых эффектов, на которые богаты фантастические фильмы, я и не берусь гадать. Так вот получилось – насквозь обыденно, буднично. Посидели у одного костра – и разошлись. Точно так же не берусь гадать, было ли приключившееся со мной одним-единственным, уникальным случаем.
И еще одно, над чем я не берусь ломать голову… Это я ненадолго провалился в будущее, или они – в прошлое? Поди разберись. С одной стороны, в моем времени не было на опушке ни поваленных деревьев, ни следа от нескольких разжигавшихся на том месте костров. Можно допустить, что это я ненадолго угодил в будущее. А можно думать, что дело обстояло как раз наоборот, что в прошлое попал кусочек опушки с кострищем и поваленными осинами, кто знает истину?
А эта свадьба…
Было это на исходе лета сорок пятого, в Чехословакии.
Наш танковый полк расквартировали еще в мае в нескольких маленьких городах. Они там стояли густо, как деревни в России, совсем недалеко друг от друга. Мне как командиру роты приходилось часто ездить по служебным делам и в штаб батальона (километра за два в соседний городок) и пореже – в штаб полка (вот до него было километров пять по лесной дороге – там были большие леса). Никакого труда это не составляло – у меня был трофейный мотоцикл, «Цундап» без коляски.
(После демобилизации я его забрал в Союз. Пришлось побегать, чтобы это устроить, но обошлось без особых хлопот, такое отлично прокатывало. Старшие офицеры и легковые автомашины привозили, а уж генералы… Генералам и некоторым полковникам из тех, кто занимал немаленькую должность, полагался целый товарный вагон.)
На обратном пути, когда проделал больше половины пути, мотор вдруг заглох. Выкатил я мотоцикл на обочину и стал смотреть, в чем дело, – полный комплект инструментов имелся, прежний, неизвестный мне владелец явно был человеком понимающим и мотоцикл содержал в исправности. Очень быстро выяснилось, в чем загвоздка – всего-навсего засорился карбюратор. Я еще до войны увлекался мотоспортом, мотоциклетные движки знал хорошо, так что быстро определил причину. Такой вот мелкий ремонт никаких сложностей не сулил: я быстренько снял карбюратор, прочистил и поставил на место. Мотор исправно заработал. Оставалось вытереть руки и ехать. Погода стояла прекрасная, солнечная, с белыми облачками на небе.
Я как раз вытирал руки ветошкой, когда они появились вдалеке. С той стороны, откуда я ехал, прямая дорога далеко просматривалась – это за тем местом, где я сделал вынужденную остановку, она метрах в двухстах круто сворачивала направо. Так что я заметил их издали, нескольких всадников и первую повозку. За ней катили другие, и по обе стороны опять-таки рысью ехали всадники.
Ни малейшего беспокойства не было – чехи к нам относились просто замечательно, со всей широтой славянской души. Так что я преспокойно стоял и ждал, когда они проедут – повозки и всадники занимали всю ширину дороги.
Когда они оказались близко, я хорошо рассмотрел, что это за процессия – свадьба, тут и думать нечего. У коней в гривы вплетены цветы и ленты, лица у всех радостные, веселые. Что интересно, у них были не простые крестьянские телеги, каких мы здесь навидались, – прямо-таки господские экипажи, запряженные парами и четверками. До того я такие видел только у здешних извозчиков, но их пролетки были не такими шикарными. Совершенно непонятно, откуда в таком количестве взялись тут и они, и разряженные всадники на красивых конях – не было в округе дворянских усадеб, а там, где они были, хозяева большей частью драпанули в американскую зону – после нашего прихода чехи начали национализировать и делить помещичью землицу, разве что колхозов не устраивали…
Во втором экипаже, никаких сомнений, ехали новобрачные. Расфуфыренный жених с пижонскими усиками на манер знаменитого артиста немого кино Макса Линдера выглядел чуть глуповато: так и пыжился нешуточным самодовольством. А впрочем, понять его можно: невеста была раскрасавица – светлые волосы, завитые локоны по плечам, синие глазищи, роскошное белое платье, кружевная фата. Так и светилась радостью и счастьем: брак по любви, тут и гадать нечего. На месте жениха я, наверное, тоже так пыжился бы: редкостная красавица в жены досталась, есть от чего задирать нос…
Когда со мной поравнялись передние всадники и передний экипаж, я и почувствовал – что-то не то. Не вполне обычная картина…
Одеты все они были странновато: не по-современному, а по той моде, что у нас я бы назвал «дореволюционной», хорошо мне знакомой по семейным фотографиям, книжным иллюстрациям и кино из «прежней» жизни. Первый раз видел чехов, одетых так старомодно. Мужчины в длинных сюртуках и фраках, все поголовно в цилиндрах, и молодые, и пожилые, в штанах без стрелочек. Женщины – и пожилые, и молодые – в длинных, до полу, платьях и большущих шляпах. Цветы и целые букетики на лацканах, усы, роскошные бакенбарды, окладистые бороды… Словно прямиком из фильма «Венский вальс» – у нас его показывали до войны, шел с большим успехом.
Но одежда – это еще не главная странность…
В чем главная, я понял очень быстро. И всадники скакали, и экипажи ехали совершенно бесшумно! Не стучали конские копыта, не позвякивала упряжь, не доносилось ни словечка из разговоров – а ведь в некоторых экипажах люди оживленно беседовали! В хвосте катила большая повозка, там сидели пятеро несомненных цыган со скрипками, гитарами и бубном, видно было, что они во всю ивановскую наяривают что-то залихватское, веселое, как на свадьбе и полагается, но ни звука не доносилось, словно я смотрел немое кино.
Но это было не в кино и нисколечко мне не чудилось. Все они выглядели совершенно реальными, ехали и скакали ясным днем, на расстоянии вытянутой руки – и никто, что характерно, не обращал на меня ни малейшего внимания, словно меня и на свете не было. Никто не повернулся в мою сторону, никто на меня не посмотрел, и это тоже было странно.
Я стоял как вкопанный, таращился вслед свадебной процессии, пока она не скрылась за поворотом лесной дороги. Тогда только, словно по некоей команде, освободился от странного оцепенения. Прыгнул на мотоцикл и помчался следом на приличной скорости. Давно должен был их догнать, но они будто в воздухе растаяли, я так никого на дороге и не встретил до самого «нашего» городка. Сгинули неведомо куда…
В голове у меня стоял полный сумбур, был в растрепанных чувствах. Оказавшись у себя в палатке, поступил незамысловато: налил стакан отличной чешской сливовицы, употребил и уже относительно спокойно кое-что обдумал.
Никакого сомнения: мне свадебная процессия не привиделась и не приснилась. Вот только я ни раньше, ни потом не слыхивал о привидениях, являвшихся бы средь бела дня… Они ничуть не выглядели привидениями, пусть даже я привидений не видел ни прежде, ни после и специалистом в данном вопросе считаться не могу. Этакая ожившая картинка из прошлой жизни, из старых времен, когда носили именно такую одежду и ездили исключительно на лошадях, верхом и в экипажах. И судя по их облику, люди отнюдь не бедные, вполне себе зажиточные, быть может, поголовно дворяне. Я их прекрасно видел, а вот они меня не видели…
Без малейшей напряженности ответил – и в карман не полез. Никто из четверых в карман не полез, глядели на меня совершенно спокойно, и никак не похоже, чтобы видели во мне какую бы то ни было для себя угрозу.
Я, конечно, не расслаблялся. Сел и примостил автомат на коленях так, чтобы при необходимости моментально полоснуть очередью в упор. Сел на поваленный, явно непогодой или от старости, осиновый ствол – их там лежало целых два, не спиленных, а сломанных в комле, причем, очень похоже, давненько. На них вся компания и сидела, и мне место нашлось, и еще человек несколько свободно разместилось бы. Меж ними и горел костер. Я сразу определил: зажгли его тут не в первый раз, обширное было кострище.
Но что интересно! Шел я в штаб этой самой дорогой – и на пути туда не видел на опушке ни двух поваленных деревьев, ни большого кострища, а теперь они взялись неведомо откуда…
Были вещи и поинтереснее. Много чего я моментально высмотрел. Понятно, головой не вертел и по сторонам не таращился, но хороший разведчик как раз и должен уметь моментально высмотреть вокруг всё, достойное внимания.
А посмотреть было на что. Диковина на диковине. Музыка, оказалось, доносится из странного большого ящичка – к нему не тянулось никаких проводов, и за прозрачным окошечком вертелись две какие-то катушки. А рядом стояла загадочная печурка: толстый ящичек с присобаченным к нему красным баллончиком. Ровно горел венчик из язычков синеватого пламени – совершенно такие в газовых плитах, видывал, как же, я же не с елки соскочил, в городах бывал, и в больших, – и на нем закипал зеленый эмалированный чайник. Ни такого музыкального ящика, непохожего на патефон, ни такой печурки я в жизни не видел, а вот чайник, наоборот, ни малейшего удивления не вызывал, он был самый обыкновенный, разве что чуточку не такой формы…
Чувствовал я себя легко и непринужденно – совершенно вольно отчего-то. Ну и сказал как ни в чем не бывало:
– Будем знакомы? Алексеем меня зовут.
Они тоже назвались. Совершенно обычные имена – Вадим, Максим, Лена и Катя. Разве что у Вадима на шее под расстегнутой полосатой рубашкой обнаружилась цепочка из желтого металла – как у девчонки. Тогда такие цепочки на шее у парней были совершенно не в моде, появись кто с такой, света белого не видел бы, засмеяли. Но остальные трое держались так, словно это было самым обычным делом.
Все четверо курили – и девчонки тоже. А ведь до войны курящая девушка – явление немыслимое. Приличная, я имею в виду. Считалось, что курят только, назовем вещи своими именами, проститутки и прочие приблатненные шалавы. Однако ни Лена, ни Катя на шалав нисколечко не походили: ничуть не вульгарные на вид, приличные девочки. Разве что в штанах и с цигарками. Цигарки тоже были странные: не привычные папиросы, а сигареты наподобие немецких трофейных, причем у них на конце был цилиндрик, желтый со светлыми крапинками, его брали в рот и очень ловко пускали дым. В жизни таких не видел.
Чайник вскипел, подпрыгнула крышка. Максим повернул какую-то ручку, и синее пламя погасло. Снял крышку, ловко подцепив ее толстым сучком, насыпал заварки из круглой жестяной баночки, опять прикрыл крышкой. Вот это было насквозь знакомо – мы точно так же заваривали чай прямо в чайнике.
Примечательно эти четверо выглядели. С одной стороны, самые что ни на есть обыкновенные парни и девчонки, разве что одеты необычно, и прически странноватые. С другой… Они были какие-то сытенькие, благополучные. В тылу у гражданских лица большей частью подтощалые, а то и изможденные, тыловой гражданский паек – смех один. А эти выглядели так, словно обитали где-то в сытости и благополучии вдалеке от войны, в полном довольстве жили. Очень даже странно. Я не вчера родился и слыхивал, что генеральские детки, вообще дети больших начальников живут не в пример лучше и сытнее своих обычных сверстников – но откуда бы в прифронтовой полосе взялась компания генеральских сынков и дочек? Загадочка… Точнее говоря, загадка на загадке.
Вадим небрежно так спросил:
– Леш, я так понимаю, ты тут на сборах? Поэтому так и вырядили?
Какие, к лешему, сборы, когда война третий год громыхает? И кто это меня «вырядил»? Самая обычная форма, хотя и х/б. Все же не такая замызганная, как это бывает в пехоте – разведчики всегда фасон блюли и вахлаками не ходили.
Я не стал лезть в бутылку. Ответил весьма даже дипломатично:
– Так уж вышло…
Судя по всему, его такие слова полностью удовлетворили. Кивнул:
– Ага. Мы на дороге целую колонну бэтээров обогнали…
Я не понял, о чем это он. Слово «бронетранспортер», как и его сокращение, тогда было совершенно не в ходу. Бронетранспортеры в армии появились только после войны, в конце сороковых. Вот у немцев имелись, нескольких модификаций, но тогда их все называли попросту «броневиками»…
А потому я ответил столь же уклончиво:
– Ну да, это наверняка наши…
Меня тоже потянуло покурить, и я вытащил свой кисет (трофейные сигареты как раз кончились, и снова пришлось взяться за кисеты). Кисет у меня был знатный, из подарков тыла фронту – из синего вельвета, с вышитой желтыми нитками надписью «Боец, бей фашистских оккупантов!». Спросил:
– Газетки у вас не найдется, самокрутку скрутить?
Максим посмотрел на меня, словно бы жалеючи, покрутил головой:
– Плохо же вас снабжают…
Почему плохо? Обычная махорка, и, что хорошо, выдавали ее вовремя, что не всегда случалось. Но я промолчал, а он протянул мне раскрытый портсигар, предложил:
– Запасайся…
Я не нахальничал, взял сигарету с желтым цилиндриком, а за ухо про запас сунул вторую. Насмотревшись, как курят они, сунул в рот цилиндрик, словно бы из прессованной ваты, Максим поднес мне зажигалку – большую, блестящую, с высоким огоньком, словно бы даже и не бензиновым. Оказалось, дым через него проходит очень даже свободно. Вот только табачок оказался некрепким, слабее даже легкого табака, не говоря уж о горлодеристой моршанской махорке. Но дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, и я докурил чуть ли даже не до цилиндрика.
Тут и чай поспел. Разлили его в насквозь привычные кружки, железные, эмалированные, в точности как у нас. Катя – она у них, я сразу подметил, была за хозяйку – сказала мне заботливо:
– Алеша, не стесняйся, бери, что на тебя смотрит. У меня старший брат был на сборах, знаю я, как там кормят – суп да каша…
Ну, я в таких случаях застенчивостью никогда не страдал. А смотрело на меня много чего: по военным меркам, стол был прямо-таки фантастически роскошный, я на него, едва присел на поваленное дерево, обратил внимание. Сказка! Шмат ветчины, сыр, копченая колбаса, все накромсано толсто, мужской рукой, без всякого намека на экономию. Буханка белого хлеба, какой на фронте видели только летчики и старшие командиры, причем далеко не все. Вот хлеб был нарезан очень аккуратно, явно женской рукой. Печенье, горка конфет в незнакомых фантиках (вскорости оказалось – шоколадные).
Я прожевал кусок колбасы, соорудил два бутерброда, попробовал конфеты. Все было свежее, вкуснющее, тут уж было не до предстоящего маленького торжества с немудрящей закуской, не идущей ни в какое сравнение с их разносолами, лежавшими на небольшой, словно бы и не матерчатой скатерке. Подзаправился я неплохо, жуя бутерброды, думал о прежнем; кто они такие с их роскошной едой, странными вещичками и диковинной машиной?
Как водится, все после чая закурили, и я вытащил из-за уха странную сигарету. И дернул все же черт, напрямую спросил:
– Ребята, а как так получилось, что вы не на фронте?
Любой реакции ожидал, но не такой… Они переглянулись и расхохотались, открыто, весело. Ничего для меня обидного я не усмотрел – так смеются люди, услышав хорошую шутку. Максим развел руками, сказал определенно шутливо:
– Мы бы с радостью, да не берет никто…
Ну ничего себе! Их обоих любой военкомат с руками бы оторвал по категории «годен без ограничений» – а их, изволите видеть, не берут. Вообще в те времена у высокого начальства было категорически не принято прятать детей от фронта. Наверняка там и сям случались шкурные исключения, но смотрели на такие вещи очень и очень косо. Как же иначе, если сам товарищ Сталин обоих сыновей послал на передовую, а единственный сын товарища Микояна воевал летчиком-истребителем?
Я ничего не сказал. Неудобно было как-то – неплохие, сразу видно, ребята, к богатому столу пригласили, держались совершенно незаносчиво. Я им, в конце концов, не судья, хотя в глубине души никак не могу одобрить, что такие вот молодые здоровяки, мои ровесники, от фронта хоронятся…
Воцарилось чуточку неловкое молчание. Я понимал причину – им явно показалось невежливым болтать о своих бедах – наверняка сугубо мирных! – при незнакомом человеке, который в них ничегошеньки не понимал. А общих тем для разговора что-то не отыскивалось.
Я подумал, что пора и честь знать, ребята заждались. Поднялся, поблагодарил душевно за угощение. Никто меня не удерживал, распрощались, и Катя мне пожелала побыстрее разделаться со сборами. Дались им эти сборы…
Как и прикидывал, до своих добрался за полчаса с небольшим. Стали обмывать мою медаль, все прошло по высшему классу. О странной встрече и обо всем, что ей сопутствовало, я ни словечком не упомянул, не потому, что хотел сохранить это в тайне. Просто… По размышлении и встреча эта, и те четверо, несмотря на всю их необычность, показались какими-то неинтересными. Не было никаких таких особенных чудес, которыми хотелось бы поделиться с окружающими.
И после войны я эту историю тем более никому не рассказывал. Более того, понемногу она стала забываться, словно какой-нибудь смутно помнившийся сон.
А лет двадцать спустя, в шестидесятые, поневоле пришлось вспомнить во всех подробностях. Сама жизнь заставила, чередой пошли примечательные события…
В большую моду вошли джинсы, в точности те самые, «форменные брюки», что тогда были на всей четверке. Молодежь в них чуть ли не поголовно щеголяла, и мужчины, и женщины. Я тоже со временем прикупил себе джинсы – говоря по-военному, для повседневного ношения. Мне тогда годочков было немало, на полпути от сорока к пятидесяти, но и жена, и сын с дочкой меня в конце концов убедили. Я и сам видел, что джинсы запросто носили не только мои ровесники, но и люди гораздо старше. Удобная все же вещь: и прочные, и гладить не надо, а если вытрутся, то это только модно. Для дачи одежды лучше и не придумаешь.
Девушки в массовом порядке закурили, и никто уже не считал их ни проститутками, ни шалавами, разве что особенно упертые старики. Правда, некоторые приличия все же соблюдали – старались не дымить на людях, на улице. Мы с женой однажды убедились, что дочка тайком покуривает, но потачки ей не давали, настрого предупредили, чтобы с цигаркой в зубах на глаза не показывалась. Совсем бросить и не пытались заставить – безнадежное дело…
Курили девчонки исключительно сигареты с фильтром – как и я. Когда они вошли в широкий обиход, я моментально узнал те самые «желтые цилиндрики с крапинками» – фильтры, ясное дело…
И машины… Сначала я только в западных фильмах видел такие, как две капли воды похожие на машину той четверки: одни прямые линии, те самые «коробки на колесах», которые мне в войну не понравились, а потом стал привыкать, когда сменилась автомобильная мода и появились новые марки совсем другого облика. А году в семидесятом у нас под названием «Жигули» стали выпускать итальянский «Фиат», и не осталось никаких сомнений: тогда у них были именно что «Жигули» самого первого выпуска, те, что позже прозвали «копейкой». Я сам, отстояв несколько лет в очереди, приобрел такую. После войны стал заядлым автомобилистом, в пятьдесят восьмом купил четыреста первый «Москвич», с него и пересел сначала на «копейку», а там и на «шестерку».
Девушки стали носить волосы распущенными – после того как во французском фильме «Колдунья» так появилась Марина Влади, тогда уже знаменитость. Вошли в широкое употребление и куртки из синтетики – разноцветные, яркие (теперь мне ясно, что и их «скатерка» была синтетическая).
Машина, сигареты с фильтром, магнитофон, портативная газовая плитка… Одним словом, настал момент, когда я уже не сомневался, что встретился с парнями и девчонками из будущего. Всё в эту мысль прекрасно укладывалось, как патроны в обойму, абсолютно всё. Их сытый, благополучный и беззаботный вид – а каким ему еще быть? То, что они говорили о сборах, а войны словно бы и не знали. То, что на фронт «никто не берет» – и неудивительно, потому что нет никакого фронта. Ручаться можно, они и не заподозрили, кто я такой – мне приходилось потом три раза бывать на сборах, и нас одевали в форму времен Отечественной, даже тогда, когда парадно-выходная форма стала совсем другой, повседневная долго оставалась той же самой.
Мои награды? Тоже ничего удивительного, что они не опознали их сразу и не поняли, к какому времени они принадлежат, – уже далеко не все молодые в наградах Отечественной разбирались. А впрочем, «Отвагу» и «Боевые заслуги» до сих пор дают, это «Славой» после войны больше не награждали…[9]
Самое занятное, я могу примерно определить, откуда они – ну, с разбросом в несколько лет. «Жигули» первой модели стали продаваться в семидесятом, а кассетные магнитофоны пошли в широкую продажу в первой половине семидесятых. Кассеты были гораздо удобнее катушек с лентой, и все, кто только имел возможность, очень быстро приобрели кассетники. А у них был именно что катушечный. Так что – первая половина семидесятых, не раньше и не позже.
Вот так получилось: они не усмотрели ничего шибко уж необычного во мне, а я – в них. Так и распрощались. Причем… Я, хоть и через двадцать с лишним лет, сообразил, кто они такие, а вот они, есть сильное подозрение, так и не поняли, кто я такой. Их ровесник, попавший на военные сборы, – вот и все…
Как так вышло, что времена совместились без всяких звуковых и световых эффектов, на которые богаты фантастические фильмы, я и не берусь гадать. Так вот получилось – насквозь обыденно, буднично. Посидели у одного костра – и разошлись. Точно так же не берусь гадать, было ли приключившееся со мной одним-единственным, уникальным случаем.
И еще одно, над чем я не берусь ломать голову… Это я ненадолго провалился в будущее, или они – в прошлое? Поди разберись. С одной стороны, в моем времени не было на опушке ни поваленных деревьев, ни следа от нескольких разжигавшихся на том месте костров. Можно допустить, что это я ненадолго угодил в будущее. А можно думать, что дело обстояло как раз наоборот, что в прошлое попал кусочек опушки с кострищем и поваленными осинами, кто знает истину?
А эта свадьба…
Было это на исходе лета сорок пятого, в Чехословакии.
Наш танковый полк расквартировали еще в мае в нескольких маленьких городах. Они там стояли густо, как деревни в России, совсем недалеко друг от друга. Мне как командиру роты приходилось часто ездить по служебным делам и в штаб батальона (километра за два в соседний городок) и пореже – в штаб полка (вот до него было километров пять по лесной дороге – там были большие леса). Никакого труда это не составляло – у меня был трофейный мотоцикл, «Цундап» без коляски.
(После демобилизации я его забрал в Союз. Пришлось побегать, чтобы это устроить, но обошлось без особых хлопот, такое отлично прокатывало. Старшие офицеры и легковые автомашины привозили, а уж генералы… Генералам и некоторым полковникам из тех, кто занимал немаленькую должность, полагался целый товарный вагон.)
На обратном пути, когда проделал больше половины пути, мотор вдруг заглох. Выкатил я мотоцикл на обочину и стал смотреть, в чем дело, – полный комплект инструментов имелся, прежний, неизвестный мне владелец явно был человеком понимающим и мотоцикл содержал в исправности. Очень быстро выяснилось, в чем загвоздка – всего-навсего засорился карбюратор. Я еще до войны увлекался мотоспортом, мотоциклетные движки знал хорошо, так что быстро определил причину. Такой вот мелкий ремонт никаких сложностей не сулил: я быстренько снял карбюратор, прочистил и поставил на место. Мотор исправно заработал. Оставалось вытереть руки и ехать. Погода стояла прекрасная, солнечная, с белыми облачками на небе.
Я как раз вытирал руки ветошкой, когда они появились вдалеке. С той стороны, откуда я ехал, прямая дорога далеко просматривалась – это за тем местом, где я сделал вынужденную остановку, она метрах в двухстах круто сворачивала направо. Так что я заметил их издали, нескольких всадников и первую повозку. За ней катили другие, и по обе стороны опять-таки рысью ехали всадники.
Ни малейшего беспокойства не было – чехи к нам относились просто замечательно, со всей широтой славянской души. Так что я преспокойно стоял и ждал, когда они проедут – повозки и всадники занимали всю ширину дороги.
Когда они оказались близко, я хорошо рассмотрел, что это за процессия – свадьба, тут и думать нечего. У коней в гривы вплетены цветы и ленты, лица у всех радостные, веселые. Что интересно, у них были не простые крестьянские телеги, каких мы здесь навидались, – прямо-таки господские экипажи, запряженные парами и четверками. До того я такие видел только у здешних извозчиков, но их пролетки были не такими шикарными. Совершенно непонятно, откуда в таком количестве взялись тут и они, и разряженные всадники на красивых конях – не было в округе дворянских усадеб, а там, где они были, хозяева большей частью драпанули в американскую зону – после нашего прихода чехи начали национализировать и делить помещичью землицу, разве что колхозов не устраивали…
Во втором экипаже, никаких сомнений, ехали новобрачные. Расфуфыренный жених с пижонскими усиками на манер знаменитого артиста немого кино Макса Линдера выглядел чуть глуповато: так и пыжился нешуточным самодовольством. А впрочем, понять его можно: невеста была раскрасавица – светлые волосы, завитые локоны по плечам, синие глазищи, роскошное белое платье, кружевная фата. Так и светилась радостью и счастьем: брак по любви, тут и гадать нечего. На месте жениха я, наверное, тоже так пыжился бы: редкостная красавица в жены досталась, есть от чего задирать нос…
Когда со мной поравнялись передние всадники и передний экипаж, я и почувствовал – что-то не то. Не вполне обычная картина…
Одеты все они были странновато: не по-современному, а по той моде, что у нас я бы назвал «дореволюционной», хорошо мне знакомой по семейным фотографиям, книжным иллюстрациям и кино из «прежней» жизни. Первый раз видел чехов, одетых так старомодно. Мужчины в длинных сюртуках и фраках, все поголовно в цилиндрах, и молодые, и пожилые, в штанах без стрелочек. Женщины – и пожилые, и молодые – в длинных, до полу, платьях и большущих шляпах. Цветы и целые букетики на лацканах, усы, роскошные бакенбарды, окладистые бороды… Словно прямиком из фильма «Венский вальс» – у нас его показывали до войны, шел с большим успехом.
Но одежда – это еще не главная странность…
В чем главная, я понял очень быстро. И всадники скакали, и экипажи ехали совершенно бесшумно! Не стучали конские копыта, не позвякивала упряжь, не доносилось ни словечка из разговоров – а ведь в некоторых экипажах люди оживленно беседовали! В хвосте катила большая повозка, там сидели пятеро несомненных цыган со скрипками, гитарами и бубном, видно было, что они во всю ивановскую наяривают что-то залихватское, веселое, как на свадьбе и полагается, но ни звука не доносилось, словно я смотрел немое кино.
Но это было не в кино и нисколечко мне не чудилось. Все они выглядели совершенно реальными, ехали и скакали ясным днем, на расстоянии вытянутой руки – и никто, что характерно, не обращал на меня ни малейшего внимания, словно меня и на свете не было. Никто не повернулся в мою сторону, никто на меня не посмотрел, и это тоже было странно.
Я стоял как вкопанный, таращился вслед свадебной процессии, пока она не скрылась за поворотом лесной дороги. Тогда только, словно по некоей команде, освободился от странного оцепенения. Прыгнул на мотоцикл и помчался следом на приличной скорости. Давно должен был их догнать, но они будто в воздухе растаяли, я так никого на дороге и не встретил до самого «нашего» городка. Сгинули неведомо куда…
В голове у меня стоял полный сумбур, был в растрепанных чувствах. Оказавшись у себя в палатке, поступил незамысловато: налил стакан отличной чешской сливовицы, употребил и уже относительно спокойно кое-что обдумал.
Никакого сомнения: мне свадебная процессия не привиделась и не приснилась. Вот только я ни раньше, ни потом не слыхивал о привидениях, являвшихся бы средь бела дня… Они ничуть не выглядели привидениями, пусть даже я привидений не видел ни прежде, ни после и специалистом в данном вопросе считаться не могу. Этакая ожившая картинка из прошлой жизни, из старых времен, когда носили именно такую одежду и ездили исключительно на лошадях, верхом и в экипажах. И судя по их облику, люди отнюдь не бедные, вполне себе зажиточные, быть может, поголовно дворяне. Я их прекрасно видел, а вот они меня не видели…