И в самом деле, меня до самой демобилизации весной сорок шестого никто так по этому делу и не побеспокоил. Уже тогда я понимал логику таласбавского начальства, потому что сам на его месте рассуждал бы точно так же. При полном отсутствии вещественных доказательств никто не стал бы устраивать по всей Германии грандиозную облаву на моего доктора Фауста. И никто бы не взял на себя мартышкин труд – посылать саперов, чтобы поискали тайники, где могло бы помещаться это выдуманное мною «зажигательное устройство». Какой смысл? Разве что для полной очистки совести составить еще один протокол осмотра, и не более того. Но начальство явно решило, что вполне достаточно уже имеющихся бумаг, и закрыло дело к чертовой матери, хватало других, насущных и важных…
А я… Ну, что – я? Вернувшись домой, с началом нового учебного года без труда восстановился в институте, на четвертом курсе. Поначалу пришлось трудненько, очень многое подзабыл, за исключением немецкого, но ничего, поднапрягся и справился. Моя гражданская биография ничем оригинальным не отмечена: закончил институт, женился, дети пошли, до пенсии проработал инженером последовательно на трех заводах, получил три трудовые награды, внуки пошли, дачку обустроил… Ровным счетом ничего интересного.
Один-единственный раз в жизни приключилось со мной тогда, в Германии, нечто по-настоящему Необыкновенное. И я нисколечко не жалею, что один-единственный раз. О Необычайном интересно читать в книгах и журналах, а в обыденной жизни оно мне совершенно ни к чему, такой уж я скучный технарь…
Мои соображения, появившиеся уже потом? Есть такие… Никак не скажу, что я об этой истории думал постоянно, хватало других, чисто житейских хлопот, но периодически мыслями к ней возвращался. Что интересно, всякий раз, почти без исключений, в День Победы, когда случалось крепенько выпить с такими же, как я, и в голову косяком приходили фронтовые воспоминания. В том числе о том доме, о диковинах в нем. Нет, никому я эту историю не рассказывал, ни за что не поверили бы. Из разведчиков моих к Победе осталось только пятеро, Гоша Сайко, Марат и Мусин погибли в Берлине, а остальные своими глазами видели только странный пожар – тогда же я и Гоша с Мусиным порешили ни о чем остальным не рассказывать…
Так вот, мои соображения… Хотя я и мысленно прозвал немца моим доктором Фаустом, категорически не верю, что ко мне ночью приходил Мефистофель или иная нечистая сила. Дело еще и в том, что, сколько я ни читал о всевозможной нечистой силе, не встретил и отдаленно похожего упоминания об этакой вот ее разновидности. Знаете, что самое занятное? Что я тогда пытался прогнать нечистую силу, в которую не верю, с помощью крестного знамения, в которое тоже не верю. Может, потому и не подействовало крестное знамение, что я неверующий? Ну, это я не всерьез, так, шутка юмора…
Если же серьезно, есть другая версия, гораздо более предпочтительная для сугубого технаря. Доктор Фауст был связан с пришельцами из какого-то другого мира. Может, инопланетяне, может, обитатели иных измерений. Наука пока что не подтвердила их существование, но теоретически допускает, а это уже совсем другое дело, не то что все рассуждения о нечистой силе…
Мысли такие возникали у меня и раньше, когда стали много писать об инопланетянах и тому подобных вещах – о параллельных мирах, иных пространствах. Почему нет? Вполне материалистическая, рационалистическая, логически непротиворечивая гипотеза, разве что научного подтверждения пока что нет, но разве такое впервые случается? Сегодня нет, а завтра, глядишь, появится…
А особенно я в этой мысли укрепился, когда прочитал несколько лет назад один фантастический роман, американский. Фантастику я в руки беру не так уж часто, но все же случается. Это старший внук у меня большой любитель фантастики, ему я все книги, что сам прочитал, и отдаю.
Ни автора, ни названия не помню, но сюжет помню хорошо. Суть такова. Живет в американской глубинке ничем не примечательный, незаметный мужичок. Вот только в доме у него – своего рода явка космических пришельцев, этакая перевалочная база, вокзал для самих пришельцев и их грузов. Вот вы профессионал в своем деле, то бишь именно что в фантастике. Может, знаете, о какой книжке идет речь? Ага! Клиффорд Саймак «Перевалочная станция»? Точно он? Ну что ж, профессионалам нужно верить.
Коли уж вы эту книгу знаете, прекрасно понимаете, что я имею в виду. Мой доктор Фауст был вроде резидента у пришельцев неведомо откуда, а его дом – то же, что явочная квартира. Почему бы и нет? Тут, правда, возникают вопросы, на которые ответа не доискаться. Вот, скажем, такой… Какое практическое значение с точки зрения технаря имели море в сундуке и часы, в которых песок течет не вниз, как ему положено, а вверх? На мое разумение, никакого. А на деле – кто ж его знает? Может, какой-то и имело…
И я не могу избавиться от такой мысли: в доме, кроме загадочного сундука и песочных часов, было еще что-то, нечто, говоря языком технарей, стационарное, что никак не должно было попасть в чужие руки. Иначе зачем они сожгли дом? Между прочим, я стопроцентно уверен, что они не хотели нас убивать. В пользу такого предположения – то, как разгорался пожар. Думаю, им было вполне по силам сделать так, чтобы мы оказались вроде мышек в высокой пустой кастрюле, стоящей на огне. Но все было иначе. Горели стены и потолок, мебель, библиотека, но пол, двери и лестница оставались нетронутыми. Никто из нас даже самую малость не обжегся. Полное впечатление, что нам оставили путь к отступлению, да что там – к бегству. А «путь отхода» заполыхал уже потом, когда мы пулей вылетели из дома…
Почему доктор Фауст сбежал, оставив все в доме? А может, и не поперся с беженцами по путаным военным дорогам? Может, они его попросту забрали к себе, чтобы пересидел там тяжелые времена? Почему в таком случае не забрали все Непонятное? Откуда ж я знаю…
Знаете, что самое интересное? Может быть, эта явка, резидентура эта – не единственная? Может, такие и сейчас существуют? Теоретически рассуждая, все можно допускать. Скажем, что в этот самый момент в соседнем доме, а то и в моем, а то и в вашем одна из квартир – именно что явка. Обитает там, абсолютно к себе внимания не привлекая, тихий, благонравный, неприметный хозяин… ну, или хозяйка. А в квартире той – разные диковинные вещички, которых-то и на свете быть не должно. Скажете, чересчур фантастично? Вовсе даже нет? Вот видите…
И ведь вычислить такого резидента нет ну никакой возможности…
Что бывает в океане
Случилось это в конце весны шестьдесят второго года. Когда вовсю разворачивалось то, что потом назовут Карибским ракетным кризисом. Среди посвященных в СССР это именовалось по-другому – операция «Анадырь» по доставке на Кубу ядерных ракет, фронтовых бомбардировщиков и воинского контингента. Любая мало-мальски крупная операция у военных в любой стране получает официальное название – а эта была не из мелких, к тому же первая такая (да пожалуй что, пока и последняя такого размаха).
Придумал все, что довольно известно, Хрущев. Если вам интересно, расскажу немножко о своем отношении к этому субъекту. Хрущева я, как многие, военные особенно, терпеть ненавижу. За все, что он наворотил – в массовых репрессиях участвовал так, что его сам Сталин одергивал. Кукуруза, целина, подаренный Индонезии целый военный флот, Золотая Звезда Насеру, который своих коммунистов пересажал по тюрьмам, жирная помощь всем, кто себя на словах объявлял большими друзьями Советского Союза… Ну а уж сокращение армии! Ни много ни мало на миллион двести тысяч человек. Среди военных даже поговорка ходила: «Суд офицерской чести – и миллион двести». Причем людей просто-напросто вышвыривали на улицу без всякой пенсии для тех, у кого подошел срок. Молодым было легче, они еще как-то устраивались, а вот пожилые… А пожилым пришлось гораздо хуже. Вы себе только представьте: служит человек, которому до пенсии осталась всего-то пара лет. Отечественную прошел, а то и еще пару-тройку войн помельче, никакого другого ремесла, кроме военного дела, не знает, и переучиваться чему-то новому поздно. А его р-раз! – за шкирку и на улицу, как нашкодившего кутенка. Без копейки пенсии, а то и без крыши над головой. Иди куда хочешь и живи как знаешь. Сторожами становились, дворниками… Ничего ведь больше не умели. Самоубийства были…
И если бы только людей… В массовом порядке гробили военную технику, причем ничуть не устаревшую. Новехонькие военные корабли на металлолом резали, танки гнали на переплавку, как стадо овец на бойню, самолеты уничтожали авиаполками. Мяли хвосты танками, а потом тоже на переплавку.
Всё почему? Потому что лысому в башку стукнула очередная блажь: если уж есть ракеты, то на них и следует делать основной упор, а остальные рода войск нужно сократить до передела. Ни в одной другой армии мира такого дурдома не было. Эх, как военные, отставные и оставшиеся в рядах пили с радости, когда Никитке дали под зад коленом!
Но при всем при том! Одно-единственное хрущевское решение я всецело одобряю и безоговорочно поддерживаю: наши ракеты и самолеты на Кубе. Хотя некоторые и говорят, что это была авантюра, никогда с этим не соглашусь. По моему глубокому убеждению, ничего подобного. Американцы к тому времени очень уж обнаглели, лезли в каждую бочку затычкой, базы устроили по всему свету, ядерные ракеты в Турции разместили, так что держали под ударом и Москву, и Питер, и много чего еще. И вдруг – такая плюха по самолюбию, наотмашь, в морду! Всего-то в девяноста километрах от берегов США – советские ядерные ракеты и бомбардировщики Ил-28, которые, к слову, могли нести и атомные бомбы. В конце концов мы их оттуда убрали, но ведь и американцы убрали из Турции свои ракеты, да вдобавок клятвенно пообещали больше на Кубу не нападать, ни своими силами, ни руками кубинских контрреволюционеров. Так что от операции «Анадырь», меня никто не переубедит, была большая польза. Единственное хрущевское начинание, от которого получилась польза…
Я тогда был майором, командовал ракетным дивизионом. Отечественную прошел артиллеристом, а потом переучился на ракетчика, благодаря чему не попал под то самое сокращение (даже эмблемы на петлицах и погонах менять не пришлось – у ракетчиков остались те же самые скрещенные пушечки). Вот и плыл на Кубу со всем своим «хозяйством» и подчиненными. Как именно доставляли на Кубу ядерные боеголовки к нашим ракетам, я и тогда не знал, и сейчас не знаю – об этом никогда ничего не писали, хотя кое-какие воспоминания об операции «Анадырь» уже увидели свет, о боеголовках ни разу ничего не писали.
Тактическая ракета – штука громоздкая, на части ее не разберешь и в трюм не спрячешь. Везли их в контейнерах на палубе. О чем американцы были прекрасно осведомлены – их авиаразведка работала четко. Когда мы проделали примерно три четверти пути до Кубы, над нами тоже стали кружить самолеты, чуть ли не над верхушками мачт кружили, должны были сообразить, что в контейнерах. Но, разумеется, никаких силовых акций не предпринимали – это означало бы настоящую большую войну, быстро переросшую бы в ядерную, на что они так и не решились.
Словом, ходили буквально по головам, как «мессершмитты» в сорок первом, разве что не стреляли и не бомбили – правда, тогда у нас не было твердой уверенности, что вовсе не станут стрелять или бомбить. К тому времени состоялся уже не один натуральный воздушный бой с вторгавшимися в наше воздушное пространство натовскими военными самолетами, так что следовало ожидать самого худшего поворота событий. И нервы были на пределе, тронь – зазвенят. Руки чесались засадить очередному нахалу очередь в брюхо, но на чисто гражданских судах не было ни зенитных пушек, ни пулеметов, не то что в Отечественную. Имелось у нас пятнадцать автоматов, американцы летали так низко, что их можно было достать и из офицерских пистолетов. Но все мы получили строжайший приказ: за один выстрел по самолетам – трибунал. Ограничилось всё тем, что пару раз ухари-матросики показывали самолетам голую задницу, пока это не пресек их замполит. Да еще однажды штурман, тщательно всё рассчитав, пустил прямо по курсу низко летевшего самолета зеленую ракету – как он, стервец, шарахнулся! Потом, я слышал на Кубе, штурману за эту проказу влепили строгача по партийной линии, но тем всё и кончилось – еще и оттого, что, как рассказывали моряки, официального запрета на такое не было, видимо, никто не предусмотрел изобретательность русского человека, советского моремана…
Личный состав, одетый в штатское, сидел в трюме. Мне пришлось полегче, я как командир обитал в каюте судового врача, а вот моим подчиненным пришлось несладко: в трюме стояли жара и духотища. Масло таяло, шоколад, если не съели сразу, ломали в кружку и потом черпали его ложкой или наливали туда чай. Но, что характерно, так и не было ни одного случая обмороков. В точности как на войне, когда мы начисто забыли о «мирных» хворях вроде простуды, поноса и прочих хворобах довоенного времени. А мы себя чувствовали именно что как на войне, никто тогда не знал, грянет она в конце концов или нет, но внутренне все готовы были к самому худшему…
Показываться на палубе в дневное время личному составу было категорически запрещено. Только ночью с темнотой группочками поднимались из трюма глотнуть малость свежего воздуха. Дисциплина была на пятерку, так что мне, «военному коменданту судна», и не приходилось прилагать особенных усилий по ее поддержанию. Вообще-то никаким «военным комендантом судна» я не был, в Уставе гарнизонной службы такая должность не предусмотрена, да и наше подразделение никаким таким «гарнизоном» не было. Так меня в шутку прозвал капитан, так пару раз и называл. Я на него нисколечко не обиделся, шутил он беззлобно, да и мужик был примечательный – старше меня лет на десять (я сам с двадцать второго года), войну закончил командиром торпедного катера на Балтике, имел боевые награды, на гражданку ушел только в пятидесятом, третьим помощником на грузовоз, до капитана вырос, Трудовое Красное Знамя получил… Относился я к нему со всем уважением, он того заслуживал.
Ну вот, плыли мы так, плыли, или, говоря по-морскому, шли… Часов в десять утра прибежал матрос и сказал, что капитан меня зовет в рулевую рубку, только просит непременно захватить с собой бинокль. Когда я спросил, что случилось – если случилось, – он лишь с каким-то странным выражением лица махнул рукой и сказал нетерпеливо:
– Да там такое… Товарищ капитан просил срочно…
Срочно так срочно – по пустякам капитан ни за что бы не стал дергать, не тот мужик… Взял я свой полевой бинокль и пошел скорым шагом. В первый момент подумал, что речь идет о вещах насквозь практических – уж не обозначился ли поблизости американский военный корабль, идущий прямехонько на нас? Даже если и так, мы мало что могли сделать…
Не было никакого корабля. Такое впечатление, что все свободные от вахты – и обе буфетчицы, и мой сосед по каюте, судовой врач – толпились у правого борта. Там, куда они все глазели, и в самом деле виднелось что-то большое, длинное, темное, но оно двигалось не к нам, как выражаются моряки, шло параллельным курсом. И на какой бы то ни было корабль этот предмет решительно не походил. И на подводную лодку тоже – ничего похожего на рубку.
А впрочем, я особо не приглядывался. Глянул мельком, торопясь в рубку, и взбежал по трапу – знал уже, что лестниц на корабле нет, только трапы, что на военном, что на гражданском.
В рубке было тесновато: кроме рулевого и вахтенного (ввиду специфики нашего рейса в этой роли всегда выступали помощники капитана – сам «первый после бога», два остальных помощника, штурман, наши замполит и особист). Чуточку друг другу мешая, они сгрудились у бокового остекления, выходившего на правый борт. Почти у всех были бинокли, оптика и невооруженный глаз уставились в одну точку, на этот самый предмет.
– Что такое? – спросил я, коснувшись локтя капитана.
Он усмехнулся как-то странно, потеснился, чтобы дать мне место:
– Сами посмотрите, товарищ комендант…
Я поднял бинокль к глазам, покрутил колесико, наводя на резкость, поймал его в окуляры…
Мама родная!
Как я привычно определил по имевшейся на правом окуляре шкале, крестообразному дальномеру, до него было не больше двухсот метров, а мой десятикратник сократил это расстояние этак до двух, так что целиком он в поле зрения не помещался. У меня был отличный десятикратник, цейсовский, в сорок пятом раздобыл в Германии и до сих пор пользовал вместо казенного. Бинокль – вещь неубиваемая, если обращаться с ним бережно, сто лет прослужит… и еще полстолька…
Море было спокойное, небо – безоблачное, ярко светило солнце, играло по воде мириадами солнечных зайчиков, так что я это страшилище видел так распрекрасно, словно рядом стоял.
Сначала мне показалось, что это змей – тот самый легендарный, Морской. Но очень быстро я разобрался, что это не змей, а какой-то ящер. Определенно ящер – вся верхняя половина туловища выступала над водой, я ясно видел бокастое туловище, длинный хвост, могучие плавники наподобие ластов. Больше всего он походил на плезиозавра с цветной картинки из «Детской энциклопедии» – я на нее подписался для старшего и в свободное время сам пролистал, а то и прочитал несколько томов, самых интересных (не все подряд, правда). Вот только у плезиозавра на картинке спина была голая, гладкая, а у этого – гребень из зубцов, непохожих на рыбьи плавники.
Начинался он где-то от затылка, к середине туловища (по-человечески – «к поясу») зубцы увеличивались, потом опять уменьшались, по хвосту шли совсем уж маленькие, протянулись ли они до самого кончика, я не видел – кончик был в воде. Голова на длинной шее время от времени поворачивалась в нашу сторону – очень неприятная харя с большущими глазищами. Смотрел на корабль, потом опять пялился вперед. Пасть он ни разу не открыл, и какие у него там зубы, неизвестно – но как-то сразу думалось, что у такого вот создания и зубищи соответственные, ох, не травоядный…
Как и у плезиозавра, никакой чешуи, темно-бурая морщинистая кожа, тускло поблескивающая на солнце, влажная. Длиной он был, я так прикинул, метров пятнадцать, не меньше. Судно шло на малой скорости (уж не знаю, сколько узлов в час это будет по-морскому) – и дракон этот, ящер, ничуть не отставал, держался вровень…
Кто-то выматерился, длинно и затейливо – моряки на это мастера, – выдохнул:
– Ну, тварюга…
Опустив бинокль, я растерянно спросил куда-то в пространство:
– Это что такое?
– А кто ж его знает, товарищ комендант. Слыхивал я про Морского змея, но сам никогда не видел, хотя рассказывали люди, которым верить, безусловно, можно. Впрочем, сейчас любой скептик поверит. Вот только это не змей, никак не змей…
Ящер опять повернул голову, смотрел на судно. Но не изменил направления, все так же скользил по воде, ничуть ее не вспенивая – я бы сказал, преспокойно, уверенно. Страха перед судном в нем не чувствовалось нисколечко. Оно и понятно – вряд ли на него когда-нибудь охотились с кораблей. Учитывая размеры и несомненные клычищи… Как-то сразу чувствовалось, что это исполинский хищник наподобие волка или тигра и, как они на суше, привык в океане никого не бояться и всегда готов подраться. Людей на палубе он не мог не видеть, но они ему наверняка казались несерьезными, неопасными крохотулями. Как и мне, наверное, на его месте…
– Змей, ящер – какая разница… – сказал старпом. – Делать-то что?
«Первый после бога» усмехнулся в усы:
– Семеныч, а ты уверен, что нужно что-то делать? И скажи ты мне на милость, что мы вообще можем сделать? И на хрена нам что-то делать? Мы не научно-исследовательское судно, у нас свой курс и своя задача. Китобоец его еще мог бы попробовать загарпунить, но вряд ли стал бы. Какая от него польза для народного хозяйства? Определенно никакой.
– За фотоаппаратом сбегать? – сказал кто-то.
– Ну, сбегай, – опять хмыкнул капитан. – Кто ж тебе запрещает? Это ж не секретный объект…
Помощник по политчасти выскочил из рубки. Старпом покрутил головой:
– А если он на судно попрет? Втемяшится в башку, кто ж знает, что у него на уме…
– Ну и что? Башкой не вышел нас таранить, только лоб разобьет. Коробка у нас не фанерная – стальная…
– А если на палубу полезет? Такая громадина вполне может и на палубу залезть…
– Вот именно, – добавил кто-то. – При таких габаритах запросто человека с палубы утянет. Даже на борт лезть не будет – шею вытянет и стянет. Ох, не похоже, что это рыло водорослями питается…
– А вот это дельная мысль, – серьезно сказал капитан.
Он сделал два шага в сторону, взял толстенький квадратный микрофон, нажал кнопку на пульте. Внизу громко захрипел палубный динамик и тут же громогласно разнес слова капитана:
– Внимание! Всем немедленно покинуть палубу! Немедленно!
Хотя судно и не военное, авторитет у него в команде был непререкаемый. Люди враз стали уходить к надстройкам – правда, неохотно, неторопливо, то и дело оглядываясь. Палуба опустела. А неведомый морской зверь все так же плыл параллельным курсом, временами поднимая голову на выгнутой шее и поглядывая на судно.
– А что, если он решил с нами наперегонки погоняться? – вслух предположил старпом. – От нечего делать?
– Ну, я так думаю, мы пошибче будем… – усмехнулся капитан. – Вот только если он на борт полезет? Товарищ комендант, у вас ведь полтора десятка автоматов в загашнике. Ежели сосредоточить огонь на башке…
Я не успел ничего сказать. Встрепенулся особист, энергично и сухо ответил за меня:
– У нас строжайший приказ: людей в дневное время на палубе не светить. И уж тем более оружие. Открывать огонь в одном-единственном случае: если американцы пойдут на абордаж, попытаются на судне высадиться. Вот тут уж… Судно – территория Советского Союза.
– Приказ – дело святое, кто ж спорит, – сказал капитан, не показав тоном извечное отношение военных к особистам (а ведь наверняка имелось таковое, как у всякого, не одну пару погон износившего). – Помню, как до войны пели – и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский огород. И этой тварюге не позволим соваться на территорию Советского Союза, ни к чему она нам тут…
– А как… – заикнулся кто-то и умолк.
– А очень просто, – спокойно сказал капитан. – Степан Феофаныч, в машинное – самый полный…
Старпом, выполнявший обязанности вахтенного, сделал два шага и так же спокойно, с самым невозмутимым видом перекинул ручки машинного телеграфа, так что стрелка встала против надписи «Полный вперед». Под носом корабля, прекрасно из рубки видимым, вскипели высокие буруны, морской ящер чуть ли не моментально оказался за кормой. Я смотрел на него, но не мог сказать, попытался ли он набрать скорость. Очень быстро тварь пропала с глаз, как не бывало. Остался океан с мириадами солнечных зайчиков. Совершенно пустынный.
– Вот так, – удовлетворенно сказал капитан. – Советские дизеля будут почище его дыхалки…
Влетел растрепанный помполит со «Сменой» в расстегнутом футляре в руке. Бросив взгляд на море, растерянно вопросил, ни к кому персонально не обращаясь:
– А где?..
А я… Ну, что – я? Вернувшись домой, с началом нового учебного года без труда восстановился в институте, на четвертом курсе. Поначалу пришлось трудненько, очень многое подзабыл, за исключением немецкого, но ничего, поднапрягся и справился. Моя гражданская биография ничем оригинальным не отмечена: закончил институт, женился, дети пошли, до пенсии проработал инженером последовательно на трех заводах, получил три трудовые награды, внуки пошли, дачку обустроил… Ровным счетом ничего интересного.
Один-единственный раз в жизни приключилось со мной тогда, в Германии, нечто по-настоящему Необыкновенное. И я нисколечко не жалею, что один-единственный раз. О Необычайном интересно читать в книгах и журналах, а в обыденной жизни оно мне совершенно ни к чему, такой уж я скучный технарь…
Мои соображения, появившиеся уже потом? Есть такие… Никак не скажу, что я об этой истории думал постоянно, хватало других, чисто житейских хлопот, но периодически мыслями к ней возвращался. Что интересно, всякий раз, почти без исключений, в День Победы, когда случалось крепенько выпить с такими же, как я, и в голову косяком приходили фронтовые воспоминания. В том числе о том доме, о диковинах в нем. Нет, никому я эту историю не рассказывал, ни за что не поверили бы. Из разведчиков моих к Победе осталось только пятеро, Гоша Сайко, Марат и Мусин погибли в Берлине, а остальные своими глазами видели только странный пожар – тогда же я и Гоша с Мусиным порешили ни о чем остальным не рассказывать…
Так вот, мои соображения… Хотя я и мысленно прозвал немца моим доктором Фаустом, категорически не верю, что ко мне ночью приходил Мефистофель или иная нечистая сила. Дело еще и в том, что, сколько я ни читал о всевозможной нечистой силе, не встретил и отдаленно похожего упоминания об этакой вот ее разновидности. Знаете, что самое занятное? Что я тогда пытался прогнать нечистую силу, в которую не верю, с помощью крестного знамения, в которое тоже не верю. Может, потому и не подействовало крестное знамение, что я неверующий? Ну, это я не всерьез, так, шутка юмора…
Если же серьезно, есть другая версия, гораздо более предпочтительная для сугубого технаря. Доктор Фауст был связан с пришельцами из какого-то другого мира. Может, инопланетяне, может, обитатели иных измерений. Наука пока что не подтвердила их существование, но теоретически допускает, а это уже совсем другое дело, не то что все рассуждения о нечистой силе…
Мысли такие возникали у меня и раньше, когда стали много писать об инопланетянах и тому подобных вещах – о параллельных мирах, иных пространствах. Почему нет? Вполне материалистическая, рационалистическая, логически непротиворечивая гипотеза, разве что научного подтверждения пока что нет, но разве такое впервые случается? Сегодня нет, а завтра, глядишь, появится…
А особенно я в этой мысли укрепился, когда прочитал несколько лет назад один фантастический роман, американский. Фантастику я в руки беру не так уж часто, но все же случается. Это старший внук у меня большой любитель фантастики, ему я все книги, что сам прочитал, и отдаю.
Ни автора, ни названия не помню, но сюжет помню хорошо. Суть такова. Живет в американской глубинке ничем не примечательный, незаметный мужичок. Вот только в доме у него – своего рода явка космических пришельцев, этакая перевалочная база, вокзал для самих пришельцев и их грузов. Вот вы профессионал в своем деле, то бишь именно что в фантастике. Может, знаете, о какой книжке идет речь? Ага! Клиффорд Саймак «Перевалочная станция»? Точно он? Ну что ж, профессионалам нужно верить.
Коли уж вы эту книгу знаете, прекрасно понимаете, что я имею в виду. Мой доктор Фауст был вроде резидента у пришельцев неведомо откуда, а его дом – то же, что явочная квартира. Почему бы и нет? Тут, правда, возникают вопросы, на которые ответа не доискаться. Вот, скажем, такой… Какое практическое значение с точки зрения технаря имели море в сундуке и часы, в которых песок течет не вниз, как ему положено, а вверх? На мое разумение, никакого. А на деле – кто ж его знает? Может, какой-то и имело…
И я не могу избавиться от такой мысли: в доме, кроме загадочного сундука и песочных часов, было еще что-то, нечто, говоря языком технарей, стационарное, что никак не должно было попасть в чужие руки. Иначе зачем они сожгли дом? Между прочим, я стопроцентно уверен, что они не хотели нас убивать. В пользу такого предположения – то, как разгорался пожар. Думаю, им было вполне по силам сделать так, чтобы мы оказались вроде мышек в высокой пустой кастрюле, стоящей на огне. Но все было иначе. Горели стены и потолок, мебель, библиотека, но пол, двери и лестница оставались нетронутыми. Никто из нас даже самую малость не обжегся. Полное впечатление, что нам оставили путь к отступлению, да что там – к бегству. А «путь отхода» заполыхал уже потом, когда мы пулей вылетели из дома…
Почему доктор Фауст сбежал, оставив все в доме? А может, и не поперся с беженцами по путаным военным дорогам? Может, они его попросту забрали к себе, чтобы пересидел там тяжелые времена? Почему в таком случае не забрали все Непонятное? Откуда ж я знаю…
Знаете, что самое интересное? Может быть, эта явка, резидентура эта – не единственная? Может, такие и сейчас существуют? Теоретически рассуждая, все можно допускать. Скажем, что в этот самый момент в соседнем доме, а то и в моем, а то и в вашем одна из квартир – именно что явка. Обитает там, абсолютно к себе внимания не привлекая, тихий, благонравный, неприметный хозяин… ну, или хозяйка. А в квартире той – разные диковинные вещички, которых-то и на свете быть не должно. Скажете, чересчур фантастично? Вовсе даже нет? Вот видите…
И ведь вычислить такого резидента нет ну никакой возможности…
Что бывает в океане
Случилось это в конце весны шестьдесят второго года. Когда вовсю разворачивалось то, что потом назовут Карибским ракетным кризисом. Среди посвященных в СССР это именовалось по-другому – операция «Анадырь» по доставке на Кубу ядерных ракет, фронтовых бомбардировщиков и воинского контингента. Любая мало-мальски крупная операция у военных в любой стране получает официальное название – а эта была не из мелких, к тому же первая такая (да пожалуй что, пока и последняя такого размаха).
Придумал все, что довольно известно, Хрущев. Если вам интересно, расскажу немножко о своем отношении к этому субъекту. Хрущева я, как многие, военные особенно, терпеть ненавижу. За все, что он наворотил – в массовых репрессиях участвовал так, что его сам Сталин одергивал. Кукуруза, целина, подаренный Индонезии целый военный флот, Золотая Звезда Насеру, который своих коммунистов пересажал по тюрьмам, жирная помощь всем, кто себя на словах объявлял большими друзьями Советского Союза… Ну а уж сокращение армии! Ни много ни мало на миллион двести тысяч человек. Среди военных даже поговорка ходила: «Суд офицерской чести – и миллион двести». Причем людей просто-напросто вышвыривали на улицу без всякой пенсии для тех, у кого подошел срок. Молодым было легче, они еще как-то устраивались, а вот пожилые… А пожилым пришлось гораздо хуже. Вы себе только представьте: служит человек, которому до пенсии осталась всего-то пара лет. Отечественную прошел, а то и еще пару-тройку войн помельче, никакого другого ремесла, кроме военного дела, не знает, и переучиваться чему-то новому поздно. А его р-раз! – за шкирку и на улицу, как нашкодившего кутенка. Без копейки пенсии, а то и без крыши над головой. Иди куда хочешь и живи как знаешь. Сторожами становились, дворниками… Ничего ведь больше не умели. Самоубийства были…
И если бы только людей… В массовом порядке гробили военную технику, причем ничуть не устаревшую. Новехонькие военные корабли на металлолом резали, танки гнали на переплавку, как стадо овец на бойню, самолеты уничтожали авиаполками. Мяли хвосты танками, а потом тоже на переплавку.
Всё почему? Потому что лысому в башку стукнула очередная блажь: если уж есть ракеты, то на них и следует делать основной упор, а остальные рода войск нужно сократить до передела. Ни в одной другой армии мира такого дурдома не было. Эх, как военные, отставные и оставшиеся в рядах пили с радости, когда Никитке дали под зад коленом!
Но при всем при том! Одно-единственное хрущевское решение я всецело одобряю и безоговорочно поддерживаю: наши ракеты и самолеты на Кубе. Хотя некоторые и говорят, что это была авантюра, никогда с этим не соглашусь. По моему глубокому убеждению, ничего подобного. Американцы к тому времени очень уж обнаглели, лезли в каждую бочку затычкой, базы устроили по всему свету, ядерные ракеты в Турции разместили, так что держали под ударом и Москву, и Питер, и много чего еще. И вдруг – такая плюха по самолюбию, наотмашь, в морду! Всего-то в девяноста километрах от берегов США – советские ядерные ракеты и бомбардировщики Ил-28, которые, к слову, могли нести и атомные бомбы. В конце концов мы их оттуда убрали, но ведь и американцы убрали из Турции свои ракеты, да вдобавок клятвенно пообещали больше на Кубу не нападать, ни своими силами, ни руками кубинских контрреволюционеров. Так что от операции «Анадырь», меня никто не переубедит, была большая польза. Единственное хрущевское начинание, от которого получилась польза…
Я тогда был майором, командовал ракетным дивизионом. Отечественную прошел артиллеристом, а потом переучился на ракетчика, благодаря чему не попал под то самое сокращение (даже эмблемы на петлицах и погонах менять не пришлось – у ракетчиков остались те же самые скрещенные пушечки). Вот и плыл на Кубу со всем своим «хозяйством» и подчиненными. Как именно доставляли на Кубу ядерные боеголовки к нашим ракетам, я и тогда не знал, и сейчас не знаю – об этом никогда ничего не писали, хотя кое-какие воспоминания об операции «Анадырь» уже увидели свет, о боеголовках ни разу ничего не писали.
Тактическая ракета – штука громоздкая, на части ее не разберешь и в трюм не спрячешь. Везли их в контейнерах на палубе. О чем американцы были прекрасно осведомлены – их авиаразведка работала четко. Когда мы проделали примерно три четверти пути до Кубы, над нами тоже стали кружить самолеты, чуть ли не над верхушками мачт кружили, должны были сообразить, что в контейнерах. Но, разумеется, никаких силовых акций не предпринимали – это означало бы настоящую большую войну, быстро переросшую бы в ядерную, на что они так и не решились.
Словом, ходили буквально по головам, как «мессершмитты» в сорок первом, разве что не стреляли и не бомбили – правда, тогда у нас не было твердой уверенности, что вовсе не станут стрелять или бомбить. К тому времени состоялся уже не один натуральный воздушный бой с вторгавшимися в наше воздушное пространство натовскими военными самолетами, так что следовало ожидать самого худшего поворота событий. И нервы были на пределе, тронь – зазвенят. Руки чесались засадить очередному нахалу очередь в брюхо, но на чисто гражданских судах не было ни зенитных пушек, ни пулеметов, не то что в Отечественную. Имелось у нас пятнадцать автоматов, американцы летали так низко, что их можно было достать и из офицерских пистолетов. Но все мы получили строжайший приказ: за один выстрел по самолетам – трибунал. Ограничилось всё тем, что пару раз ухари-матросики показывали самолетам голую задницу, пока это не пресек их замполит. Да еще однажды штурман, тщательно всё рассчитав, пустил прямо по курсу низко летевшего самолета зеленую ракету – как он, стервец, шарахнулся! Потом, я слышал на Кубе, штурману за эту проказу влепили строгача по партийной линии, но тем всё и кончилось – еще и оттого, что, как рассказывали моряки, официального запрета на такое не было, видимо, никто не предусмотрел изобретательность русского человека, советского моремана…
Личный состав, одетый в штатское, сидел в трюме. Мне пришлось полегче, я как командир обитал в каюте судового врача, а вот моим подчиненным пришлось несладко: в трюме стояли жара и духотища. Масло таяло, шоколад, если не съели сразу, ломали в кружку и потом черпали его ложкой или наливали туда чай. Но, что характерно, так и не было ни одного случая обмороков. В точности как на войне, когда мы начисто забыли о «мирных» хворях вроде простуды, поноса и прочих хворобах довоенного времени. А мы себя чувствовали именно что как на войне, никто тогда не знал, грянет она в конце концов или нет, но внутренне все готовы были к самому худшему…
Показываться на палубе в дневное время личному составу было категорически запрещено. Только ночью с темнотой группочками поднимались из трюма глотнуть малость свежего воздуха. Дисциплина была на пятерку, так что мне, «военному коменданту судна», и не приходилось прилагать особенных усилий по ее поддержанию. Вообще-то никаким «военным комендантом судна» я не был, в Уставе гарнизонной службы такая должность не предусмотрена, да и наше подразделение никаким таким «гарнизоном» не было. Так меня в шутку прозвал капитан, так пару раз и называл. Я на него нисколечко не обиделся, шутил он беззлобно, да и мужик был примечательный – старше меня лет на десять (я сам с двадцать второго года), войну закончил командиром торпедного катера на Балтике, имел боевые награды, на гражданку ушел только в пятидесятом, третьим помощником на грузовоз, до капитана вырос, Трудовое Красное Знамя получил… Относился я к нему со всем уважением, он того заслуживал.
Ну вот, плыли мы так, плыли, или, говоря по-морскому, шли… Часов в десять утра прибежал матрос и сказал, что капитан меня зовет в рулевую рубку, только просит непременно захватить с собой бинокль. Когда я спросил, что случилось – если случилось, – он лишь с каким-то странным выражением лица махнул рукой и сказал нетерпеливо:
– Да там такое… Товарищ капитан просил срочно…
Срочно так срочно – по пустякам капитан ни за что бы не стал дергать, не тот мужик… Взял я свой полевой бинокль и пошел скорым шагом. В первый момент подумал, что речь идет о вещах насквозь практических – уж не обозначился ли поблизости американский военный корабль, идущий прямехонько на нас? Даже если и так, мы мало что могли сделать…
Не было никакого корабля. Такое впечатление, что все свободные от вахты – и обе буфетчицы, и мой сосед по каюте, судовой врач – толпились у правого борта. Там, куда они все глазели, и в самом деле виднелось что-то большое, длинное, темное, но оно двигалось не к нам, как выражаются моряки, шло параллельным курсом. И на какой бы то ни было корабль этот предмет решительно не походил. И на подводную лодку тоже – ничего похожего на рубку.
А впрочем, я особо не приглядывался. Глянул мельком, торопясь в рубку, и взбежал по трапу – знал уже, что лестниц на корабле нет, только трапы, что на военном, что на гражданском.
В рубке было тесновато: кроме рулевого и вахтенного (ввиду специфики нашего рейса в этой роли всегда выступали помощники капитана – сам «первый после бога», два остальных помощника, штурман, наши замполит и особист). Чуточку друг другу мешая, они сгрудились у бокового остекления, выходившего на правый борт. Почти у всех были бинокли, оптика и невооруженный глаз уставились в одну точку, на этот самый предмет.
– Что такое? – спросил я, коснувшись локтя капитана.
Он усмехнулся как-то странно, потеснился, чтобы дать мне место:
– Сами посмотрите, товарищ комендант…
Я поднял бинокль к глазам, покрутил колесико, наводя на резкость, поймал его в окуляры…
Мама родная!
Как я привычно определил по имевшейся на правом окуляре шкале, крестообразному дальномеру, до него было не больше двухсот метров, а мой десятикратник сократил это расстояние этак до двух, так что целиком он в поле зрения не помещался. У меня был отличный десятикратник, цейсовский, в сорок пятом раздобыл в Германии и до сих пор пользовал вместо казенного. Бинокль – вещь неубиваемая, если обращаться с ним бережно, сто лет прослужит… и еще полстолька…
Море было спокойное, небо – безоблачное, ярко светило солнце, играло по воде мириадами солнечных зайчиков, так что я это страшилище видел так распрекрасно, словно рядом стоял.
Сначала мне показалось, что это змей – тот самый легендарный, Морской. Но очень быстро я разобрался, что это не змей, а какой-то ящер. Определенно ящер – вся верхняя половина туловища выступала над водой, я ясно видел бокастое туловище, длинный хвост, могучие плавники наподобие ластов. Больше всего он походил на плезиозавра с цветной картинки из «Детской энциклопедии» – я на нее подписался для старшего и в свободное время сам пролистал, а то и прочитал несколько томов, самых интересных (не все подряд, правда). Вот только у плезиозавра на картинке спина была голая, гладкая, а у этого – гребень из зубцов, непохожих на рыбьи плавники.
Начинался он где-то от затылка, к середине туловища (по-человечески – «к поясу») зубцы увеличивались, потом опять уменьшались, по хвосту шли совсем уж маленькие, протянулись ли они до самого кончика, я не видел – кончик был в воде. Голова на длинной шее время от времени поворачивалась в нашу сторону – очень неприятная харя с большущими глазищами. Смотрел на корабль, потом опять пялился вперед. Пасть он ни разу не открыл, и какие у него там зубы, неизвестно – но как-то сразу думалось, что у такого вот создания и зубищи соответственные, ох, не травоядный…
Как и у плезиозавра, никакой чешуи, темно-бурая морщинистая кожа, тускло поблескивающая на солнце, влажная. Длиной он был, я так прикинул, метров пятнадцать, не меньше. Судно шло на малой скорости (уж не знаю, сколько узлов в час это будет по-морскому) – и дракон этот, ящер, ничуть не отставал, держался вровень…
Кто-то выматерился, длинно и затейливо – моряки на это мастера, – выдохнул:
– Ну, тварюга…
Опустив бинокль, я растерянно спросил куда-то в пространство:
– Это что такое?
– А кто ж его знает, товарищ комендант. Слыхивал я про Морского змея, но сам никогда не видел, хотя рассказывали люди, которым верить, безусловно, можно. Впрочем, сейчас любой скептик поверит. Вот только это не змей, никак не змей…
Ящер опять повернул голову, смотрел на судно. Но не изменил направления, все так же скользил по воде, ничуть ее не вспенивая – я бы сказал, преспокойно, уверенно. Страха перед судном в нем не чувствовалось нисколечко. Оно и понятно – вряд ли на него когда-нибудь охотились с кораблей. Учитывая размеры и несомненные клычищи… Как-то сразу чувствовалось, что это исполинский хищник наподобие волка или тигра и, как они на суше, привык в океане никого не бояться и всегда готов подраться. Людей на палубе он не мог не видеть, но они ему наверняка казались несерьезными, неопасными крохотулями. Как и мне, наверное, на его месте…
– Змей, ящер – какая разница… – сказал старпом. – Делать-то что?
«Первый после бога» усмехнулся в усы:
– Семеныч, а ты уверен, что нужно что-то делать? И скажи ты мне на милость, что мы вообще можем сделать? И на хрена нам что-то делать? Мы не научно-исследовательское судно, у нас свой курс и своя задача. Китобоец его еще мог бы попробовать загарпунить, но вряд ли стал бы. Какая от него польза для народного хозяйства? Определенно никакой.
– За фотоаппаратом сбегать? – сказал кто-то.
– Ну, сбегай, – опять хмыкнул капитан. – Кто ж тебе запрещает? Это ж не секретный объект…
Помощник по политчасти выскочил из рубки. Старпом покрутил головой:
– А если он на судно попрет? Втемяшится в башку, кто ж знает, что у него на уме…
– Ну и что? Башкой не вышел нас таранить, только лоб разобьет. Коробка у нас не фанерная – стальная…
– А если на палубу полезет? Такая громадина вполне может и на палубу залезть…
– Вот именно, – добавил кто-то. – При таких габаритах запросто человека с палубы утянет. Даже на борт лезть не будет – шею вытянет и стянет. Ох, не похоже, что это рыло водорослями питается…
– А вот это дельная мысль, – серьезно сказал капитан.
Он сделал два шага в сторону, взял толстенький квадратный микрофон, нажал кнопку на пульте. Внизу громко захрипел палубный динамик и тут же громогласно разнес слова капитана:
– Внимание! Всем немедленно покинуть палубу! Немедленно!
Хотя судно и не военное, авторитет у него в команде был непререкаемый. Люди враз стали уходить к надстройкам – правда, неохотно, неторопливо, то и дело оглядываясь. Палуба опустела. А неведомый морской зверь все так же плыл параллельным курсом, временами поднимая голову на выгнутой шее и поглядывая на судно.
– А что, если он решил с нами наперегонки погоняться? – вслух предположил старпом. – От нечего делать?
– Ну, я так думаю, мы пошибче будем… – усмехнулся капитан. – Вот только если он на борт полезет? Товарищ комендант, у вас ведь полтора десятка автоматов в загашнике. Ежели сосредоточить огонь на башке…
Я не успел ничего сказать. Встрепенулся особист, энергично и сухо ответил за меня:
– У нас строжайший приказ: людей в дневное время на палубе не светить. И уж тем более оружие. Открывать огонь в одном-единственном случае: если американцы пойдут на абордаж, попытаются на судне высадиться. Вот тут уж… Судно – территория Советского Союза.
– Приказ – дело святое, кто ж спорит, – сказал капитан, не показав тоном извечное отношение военных к особистам (а ведь наверняка имелось таковое, как у всякого, не одну пару погон износившего). – Помню, как до войны пели – и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский огород. И этой тварюге не позволим соваться на территорию Советского Союза, ни к чему она нам тут…
– А как… – заикнулся кто-то и умолк.
– А очень просто, – спокойно сказал капитан. – Степан Феофаныч, в машинное – самый полный…
Старпом, выполнявший обязанности вахтенного, сделал два шага и так же спокойно, с самым невозмутимым видом перекинул ручки машинного телеграфа, так что стрелка встала против надписи «Полный вперед». Под носом корабля, прекрасно из рубки видимым, вскипели высокие буруны, морской ящер чуть ли не моментально оказался за кормой. Я смотрел на него, но не мог сказать, попытался ли он набрать скорость. Очень быстро тварь пропала с глаз, как не бывало. Остался океан с мириадами солнечных зайчиков. Совершенно пустынный.
– Вот так, – удовлетворенно сказал капитан. – Советские дизеля будут почище его дыхалки…
Влетел растрепанный помполит со «Сменой» в расстегнутом футляре в руке. Бросив взгляд на море, растерянно вопросил, ни к кому персонально не обращаясь:
– А где?..