– Идем дальше. – Я сжал зубы. Каждый шаг хоть немного, но искупал мою вину перед Анной.
Роуса шла между нами и прижимала к себе спеленатого ребенка, такого крохотного, что он поместился бы у меня в ладонях. Лицо ее было бледно и сурово, точно посмертная восковая маска, какие делают в чужих краях.
Боже, что я сделал с этими женщинами?
Мы с трудом двинулись вниз по холму, все глубже увязая в снегу. Плоские равнины спрятались под белым покровом, походившим на мятую шерстяную ткань.
Вдалеке простиралось море, угрюмо темневшее под слоем льда.
Море обманывает: белая корка на его поверхности кажется прочной, но под ней алчно булькают черные воды, зарясь на живой мир по ту сторону льда.
Я знал, что рано или поздно, несмотря на все случившееся, солнце снова поднимется в небо, и лед засияет под его лучами осколками стекла. Мир озарится.
Мы спускались по склону, и все движения отдавались в моем раненом боку. При каждом шаге меня пронзала боль, острая, как грани стеклянной фигурки, моего подарка женщине, которую я не сумел спасти.
С моря дул студеный ветер. Невозможно было разглядеть, где заканчивается берег и начинается вода; только виднелись наросты в тех местах, где замерзающая волна нахлынула на лед, прежде чем застыть окончательно. Маленькие льдины дыбились и теснили друг друга, как могильные камни.
Мы двинулись по твердой кромке. Темная вода заколыхалась, лед застонал у нас под ногами, ворча, как белый медведь, словно бы в знак предупреждения. Мы остановились. Сердце билось у меня в горле. Я ждал, что сейчас вот-вот раздастся треск и заревет вода.
Мир затаил дыхание.
Я обернулся к Роусе.
– Оставайся тут. Дай мне ребенка.
– Я тоже пойду. – Она упрямо сжала дрожащие губы.
– Не глупи, – прорычал я.
Она опустила взгляд. Я почувствовал облегчение.
Я взял у нее маленький сверток, и мы с Пьетюром двинулись вперед, хрустя башмаками по льду, который скулил под нашим весом. Холодная голова Анны подпрыгивала у меня на плече.
Я закрыл глаза и на миг представил, что сумел бы смягчить ее нрав. Что лаской, новыми платьями и украшениями можно было бы вытянуть яд, которым наполнил ее сердце Оддюр задолго до нашей встречи. Я подумал: что, если те же мысли терзают и Пьетюра, но, как всегда, истинные его чувства оставались для меня загадкой. Неужто он и впрямь выгнал ее и обрек на смерть? Я ни за что не спросил бы его об этом – я не мог.
Мы остановились в десяти лошадиных корпусах от того места, где сплошной белый лед сменился круглыми глыбами с неровными краями, а дальше простиралось темное море.
– Дальше мы не пойдем, – пробормотал Пьетюр. – Боюсь, он не выдержит.
Он подобрал палку и ударил по льду. Лед пошел трещинами, черная вода жадно хлынула на поверхность. Не самый ли это страшный грех – прятать ее тело? Оно сгниет в море, его съедят рыбы, и никто не узнает об этом. Я заглянул в черную пучину. Мне показалось, что я смотрю в пустоту моего собственного будущего: утаивая правду, я отдаляюсь от Господа и оказываюсь во мраке.
Но было поздно. Пьетюр уже столкнул в воду сперва младенца, а затем и Анну, ногами вперед.
Камни, завернутые в саван, потянули ее на дно, и белое пятно растаяло в темноте. Вода поглотила все. И ее широкую, но быстро исчезающую улыбку, которую я видел так редко. И вспышки ярости. И то, как она сжимала челюсти и бросала на меня свирепые взгляды. И ее мечту о ребенке. И ее искалеченную способность любить. Все это мгновенно исчезло. Морское чудовище проглотило ее и зевнуло, так и не насытившись.
Я попытался прочесть над ней молитву, но разум мой был пуст, как чистый лист пергамента. Я так и не смог придумать ничего, кроме «Прости меня».
– Аминь, – прошептала Роуса у меня за спиной.
– Когда буря стихает, волны еще бушуют, – пробормотал Пьетюр и поежился. Я понимал, почему: мы стояли на скрипучем льду, под которым только что исчезло тело Анны, и эти слова казались зловещим предзнаменованием. Мы не произнесли «Аминь».
Лед стонал.
Мы шли домой молча. Луна-свидетельница плыла в небе, пристально вглядываясь в нас.
Теперь, в доме Оддюра, эти сдобренные brennivín воспоминания разожгли пламя в моей груди. Я готов. Каждый удар сердца отдается болью в ране, как будто затянувший ее тонкий слой новой кожи может порваться в любое мгновение. Еще десять вдохов – и все это станет неважным. Месть будет моим последним подарком Анне. А потом я свернусь в клубок и усну.
Оддюр по-прежнему храпит, распластавшись на кровати, как мертвец. Я провожу по его пальцу острием ножа, чтобы выступила кровь. Охнув, он просыпается и осоловело моргает в свете огня. Тут он замечает меня, замечает нож у меня в руке.
– Боже правый! – вскрикивает он и пытается вскочить, но руки и ноги у него связаны, и он тяжело падает на пол. – У меня нет денег. – Язык у него заплетается от спиртного. – Возьми оловянные тарелки.
– Не нужны мне твои тарелки. – Я улыбаюсь. Я не жесток, но слишком уж он смешон – полураздетый, потный, тяжело дышащий. Анна бы расхохоталась, увидев его таким.
– Ты хочешь золота? – заискивающе спрашивает он. – Я покажу тебе, где живет Гюннар Арнасон. У него есть золото, много. И драгоценный красный камень с кулак размером.
– Красный камень? – Меня это вовсе не интересует, но хочется понять, действительно ли Оддюр не только негодяй, но еще и лжец.
– И огромный. Я тебе помогу. Гюннар – болван, он меня и не заподозрит.
Я медленно наклоняюсь к нему, и лицо мое оказывается совсем близко от его лица. Его глаза по-прежнему полны страха, но теперь в них мелькает еще и надежда. И алчная хитрость. Голову даю на отсечение, никакого камня не существует. Если я сейчас развяжу Оддюра, он тут же прирежет меня и украдет мой кошелек.
– Стало быть, ты не только совратитель, но вдобавок лжец и вор?
Оддюр сводит брови и всматривается в меня.
– Да я… я тебя знаю. Кто…
– Не помнишь меня, Оддюр?
На его лице отражается ужас, и он пытается скрыть его, торопливо воскликнув:
– Йоун! Дорогой мой родич! – И заливается очень громким хохотом. – Да ты весь в грязи и совсем одичал. Славную ты придумал шутку. Но веревка режет мне руки. Я не смогу принести тебе эля, ежели у меня пальцы онемеют.
Я наклоняюсь ближе и рычу:
– Я пришел за Анной.
– За Анной? Она… – Глаза его бегают по сторонам. Лоб блестит от пота. – Я не знаю, где она. – И тут же прибавляет, но поздно: – Ходили слухи, будто она летом померла и ты ее схоронил.
– Ты знаешь, что это неправда.
Он облизывает губы.
– Неправда? Значит, она жива? – Он косится на нож. – Ты злишься. Коли ты не можешь уследить за собственной женой, Йоун, нечего срываться на мне.
– Она пришла в Стиккисхоульмюр. – Я слежу за его лицом. – Несколько недель тому назад. – Я делаю паузу. – Не интересно ли тебе узнать, где она пропадала?
Он сжимает кулаки, но ничего не отвечает.
– Так вот, она была в Тингведлире, – злобно чеканю я, вглядываясь в него. – Все это время я думал, что она мертва. Но она укрылась здесь. В твоем доме.
Он смотрит ошеломленно.
– Вовсе нет! Я не видал ее с самой вашей свадьбы. – Врет он складно, и весь вид его изображает оскорбленную невинность. – Поверь мне, Йоун.
– Лжешь! – Я приставляю нож к его горлу, надавливаю, и стучащий молоточками пульс через лезвие передается моей руке. – Господу противны лжецы, Оддюр. Хочешь умереть, прибавив еще и обман к списку твоих злодеяний?
Глаза его блуждают, он прерывисто дышит.
– Клянусь, я не видал ее. – Он сглатывает. – Убери нож… мне больно.
Я надавливаю сильнее.
– Кто отец ребенка?
Он растерянно моргает, и я еще сильнее вжимаю нож в его горло. Лезвие пропарывает кожу, и по металлу стекает капля крови.
– Кто?
Он сглатывает.
– Какого ребенка? Я ничего не знаю о ребенке. Мне больно, Йоун. – Он всхлипывает.
Плечи мои опадают, и я опускаю нож.
– Она не появлялась здесь?
Оддюр потирает горло.
– Говоришь, она благополучно вернулась к тебе? – хрипло бормочет он. – А… ребенок?
– Они оба мертвы, – мрачно отвечаю я. – Ребенок был уродцем и неправильно лежал в утробе. Пришлось разрезать Анне живот. Она умерла от потери крови.
Лицо его вытягивается, и он спрашивает надломленным голосом:
– Ей было очень больно?
– Да. – Во мне вскипает дикая ярость, и я не вижу причин щадить Оддюра. – Она умирала в страхе и агонии.
– Я надеялся… – Он прерывисто вздыхает.
– Как ты смеешь оплакивать ее? Это ты сделал ее несчастной и довел до отчаяния.
– Нечего обвинять меня.
Роуса шла между нами и прижимала к себе спеленатого ребенка, такого крохотного, что он поместился бы у меня в ладонях. Лицо ее было бледно и сурово, точно посмертная восковая маска, какие делают в чужих краях.
Боже, что я сделал с этими женщинами?
Мы с трудом двинулись вниз по холму, все глубже увязая в снегу. Плоские равнины спрятались под белым покровом, походившим на мятую шерстяную ткань.
Вдалеке простиралось море, угрюмо темневшее под слоем льда.
Море обманывает: белая корка на его поверхности кажется прочной, но под ней алчно булькают черные воды, зарясь на живой мир по ту сторону льда.
Я знал, что рано или поздно, несмотря на все случившееся, солнце снова поднимется в небо, и лед засияет под его лучами осколками стекла. Мир озарится.
Мы спускались по склону, и все движения отдавались в моем раненом боку. При каждом шаге меня пронзала боль, острая, как грани стеклянной фигурки, моего подарка женщине, которую я не сумел спасти.
С моря дул студеный ветер. Невозможно было разглядеть, где заканчивается берег и начинается вода; только виднелись наросты в тех местах, где замерзающая волна нахлынула на лед, прежде чем застыть окончательно. Маленькие льдины дыбились и теснили друг друга, как могильные камни.
Мы двинулись по твердой кромке. Темная вода заколыхалась, лед застонал у нас под ногами, ворча, как белый медведь, словно бы в знак предупреждения. Мы остановились. Сердце билось у меня в горле. Я ждал, что сейчас вот-вот раздастся треск и заревет вода.
Мир затаил дыхание.
Я обернулся к Роусе.
– Оставайся тут. Дай мне ребенка.
– Я тоже пойду. – Она упрямо сжала дрожащие губы.
– Не глупи, – прорычал я.
Она опустила взгляд. Я почувствовал облегчение.
Я взял у нее маленький сверток, и мы с Пьетюром двинулись вперед, хрустя башмаками по льду, который скулил под нашим весом. Холодная голова Анны подпрыгивала у меня на плече.
Я закрыл глаза и на миг представил, что сумел бы смягчить ее нрав. Что лаской, новыми платьями и украшениями можно было бы вытянуть яд, которым наполнил ее сердце Оддюр задолго до нашей встречи. Я подумал: что, если те же мысли терзают и Пьетюра, но, как всегда, истинные его чувства оставались для меня загадкой. Неужто он и впрямь выгнал ее и обрек на смерть? Я ни за что не спросил бы его об этом – я не мог.
Мы остановились в десяти лошадиных корпусах от того места, где сплошной белый лед сменился круглыми глыбами с неровными краями, а дальше простиралось темное море.
– Дальше мы не пойдем, – пробормотал Пьетюр. – Боюсь, он не выдержит.
Он подобрал палку и ударил по льду. Лед пошел трещинами, черная вода жадно хлынула на поверхность. Не самый ли это страшный грех – прятать ее тело? Оно сгниет в море, его съедят рыбы, и никто не узнает об этом. Я заглянул в черную пучину. Мне показалось, что я смотрю в пустоту моего собственного будущего: утаивая правду, я отдаляюсь от Господа и оказываюсь во мраке.
Но было поздно. Пьетюр уже столкнул в воду сперва младенца, а затем и Анну, ногами вперед.
Камни, завернутые в саван, потянули ее на дно, и белое пятно растаяло в темноте. Вода поглотила все. И ее широкую, но быстро исчезающую улыбку, которую я видел так редко. И вспышки ярости. И то, как она сжимала челюсти и бросала на меня свирепые взгляды. И ее мечту о ребенке. И ее искалеченную способность любить. Все это мгновенно исчезло. Морское чудовище проглотило ее и зевнуло, так и не насытившись.
Я попытался прочесть над ней молитву, но разум мой был пуст, как чистый лист пергамента. Я так и не смог придумать ничего, кроме «Прости меня».
– Аминь, – прошептала Роуса у меня за спиной.
– Когда буря стихает, волны еще бушуют, – пробормотал Пьетюр и поежился. Я понимал, почему: мы стояли на скрипучем льду, под которым только что исчезло тело Анны, и эти слова казались зловещим предзнаменованием. Мы не произнесли «Аминь».
Лед стонал.
Мы шли домой молча. Луна-свидетельница плыла в небе, пристально вглядываясь в нас.
Теперь, в доме Оддюра, эти сдобренные brennivín воспоминания разожгли пламя в моей груди. Я готов. Каждый удар сердца отдается болью в ране, как будто затянувший ее тонкий слой новой кожи может порваться в любое мгновение. Еще десять вдохов – и все это станет неважным. Месть будет моим последним подарком Анне. А потом я свернусь в клубок и усну.
Оддюр по-прежнему храпит, распластавшись на кровати, как мертвец. Я провожу по его пальцу острием ножа, чтобы выступила кровь. Охнув, он просыпается и осоловело моргает в свете огня. Тут он замечает меня, замечает нож у меня в руке.
– Боже правый! – вскрикивает он и пытается вскочить, но руки и ноги у него связаны, и он тяжело падает на пол. – У меня нет денег. – Язык у него заплетается от спиртного. – Возьми оловянные тарелки.
– Не нужны мне твои тарелки. – Я улыбаюсь. Я не жесток, но слишком уж он смешон – полураздетый, потный, тяжело дышащий. Анна бы расхохоталась, увидев его таким.
– Ты хочешь золота? – заискивающе спрашивает он. – Я покажу тебе, где живет Гюннар Арнасон. У него есть золото, много. И драгоценный красный камень с кулак размером.
– Красный камень? – Меня это вовсе не интересует, но хочется понять, действительно ли Оддюр не только негодяй, но еще и лжец.
– И огромный. Я тебе помогу. Гюннар – болван, он меня и не заподозрит.
Я медленно наклоняюсь к нему, и лицо мое оказывается совсем близко от его лица. Его глаза по-прежнему полны страха, но теперь в них мелькает еще и надежда. И алчная хитрость. Голову даю на отсечение, никакого камня не существует. Если я сейчас развяжу Оддюра, он тут же прирежет меня и украдет мой кошелек.
– Стало быть, ты не только совратитель, но вдобавок лжец и вор?
Оддюр сводит брови и всматривается в меня.
– Да я… я тебя знаю. Кто…
– Не помнишь меня, Оддюр?
На его лице отражается ужас, и он пытается скрыть его, торопливо воскликнув:
– Йоун! Дорогой мой родич! – И заливается очень громким хохотом. – Да ты весь в грязи и совсем одичал. Славную ты придумал шутку. Но веревка режет мне руки. Я не смогу принести тебе эля, ежели у меня пальцы онемеют.
Я наклоняюсь ближе и рычу:
– Я пришел за Анной.
– За Анной? Она… – Глаза его бегают по сторонам. Лоб блестит от пота. – Я не знаю, где она. – И тут же прибавляет, но поздно: – Ходили слухи, будто она летом померла и ты ее схоронил.
– Ты знаешь, что это неправда.
Он облизывает губы.
– Неправда? Значит, она жива? – Он косится на нож. – Ты злишься. Коли ты не можешь уследить за собственной женой, Йоун, нечего срываться на мне.
– Она пришла в Стиккисхоульмюр. – Я слежу за его лицом. – Несколько недель тому назад. – Я делаю паузу. – Не интересно ли тебе узнать, где она пропадала?
Он сжимает кулаки, но ничего не отвечает.
– Так вот, она была в Тингведлире, – злобно чеканю я, вглядываясь в него. – Все это время я думал, что она мертва. Но она укрылась здесь. В твоем доме.
Он смотрит ошеломленно.
– Вовсе нет! Я не видал ее с самой вашей свадьбы. – Врет он складно, и весь вид его изображает оскорбленную невинность. – Поверь мне, Йоун.
– Лжешь! – Я приставляю нож к его горлу, надавливаю, и стучащий молоточками пульс через лезвие передается моей руке. – Господу противны лжецы, Оддюр. Хочешь умереть, прибавив еще и обман к списку твоих злодеяний?
Глаза его блуждают, он прерывисто дышит.
– Клянусь, я не видал ее. – Он сглатывает. – Убери нож… мне больно.
Я надавливаю сильнее.
– Кто отец ребенка?
Он растерянно моргает, и я еще сильнее вжимаю нож в его горло. Лезвие пропарывает кожу, и по металлу стекает капля крови.
– Кто?
Он сглатывает.
– Какого ребенка? Я ничего не знаю о ребенке. Мне больно, Йоун. – Он всхлипывает.
Плечи мои опадают, и я опускаю нож.
– Она не появлялась здесь?
Оддюр потирает горло.
– Говоришь, она благополучно вернулась к тебе? – хрипло бормочет он. – А… ребенок?
– Они оба мертвы, – мрачно отвечаю я. – Ребенок был уродцем и неправильно лежал в утробе. Пришлось разрезать Анне живот. Она умерла от потери крови.
Лицо его вытягивается, и он спрашивает надломленным голосом:
– Ей было очень больно?
– Да. – Во мне вскипает дикая ярость, и я не вижу причин щадить Оддюра. – Она умирала в страхе и агонии.
– Я надеялся… – Он прерывисто вздыхает.
– Как ты смеешь оплакивать ее? Это ты сделал ее несчастной и довел до отчаяния.
– Нечего обвинять меня.