Пьетюр качает головой, но Анна вдруг пронзает его острым взглядом.

– Катрин, – стонет она срывающимся голосом. – Позовите Катрин.

Она снова сгибается пополам от боли и воет.

– Она слабеет, – шепчет Роуса, вытирая влажной тряпицей щеки и лоб Анны. По ее телу пробегает очередная судорога, и она вся дрожит. Ноги Роусы тоже подрагивают, потому что Пьетюр смотрит на нее, но она устала, так устала бояться. Она сжимает ладонь Анны.

– Ступай же. Поторопись! – Пьетюр не двигается с места, и Роуса прибавляет: – Если она умрет, я расскажу…

– Уймись, женщина! – недовольно обрывает он ее. – Я поищу Катрин.

Он выходит на мороз, хлопнув дверью, и в землянке становится тихо: Роуса слышит только, как кровь шумит у нее в ушах и как сбивчиво дышит Анна.

Роуса стискивает холодную руку Анны. Кончики ее пальцев посинели. Она безмолвно смотрит на переплетение корней дерновой крыши.

– Ты заходила в эту землянку, – тихо спрашивает Роуса, – когда была… когда жила в Стиккисхоульмюре? Мне Йоун запретил.

Анна по-прежнему не отвечает, но внезапно замирает и начинает дышать тише.

– Я видела руны, – шепчет Роуса. – На чердаке. И… пятно. Он бил тебя?

Анна устремляет взгляд прямо на нее и кричит; Роуса отшатывается, и ей хочется зажать уши, чтобы не слышать этого душераздирающего звука.

Когда боль стихает, она вытирает лоб Анны и тихо продолжает:

– Я видела кровь на чердаке. Йоун ударил тебя? Или Пьетюр?

Анна смотрит на нее лазурными глазами, холодными, как само сердце ледника.

– Они забирают все. Мужчины забирают все.

Роуса открывает рот, чтобы возразить, и не находит слов. Она вспоминает рассказ Пьетюра о том, как викинги закрепили за собой право на эти земли, вырубая леса и распахивая поля до тех пор, пока те не превратились в пыль и бесплодные камни. Мужчины хотят получить все. Тело женщины – тоже часть земли, которую они объявляют своей. Роуса откашливается.

– Но они не пытались… Они не били тебя…

– Я мечтала о ребенке, – задыхаясь, бормочет Анна. – Мечтать опасно. – Она обнимает себя руками и смеется так пронзительно, что звук этот напоминает звон бьющегося стекла. Накатывает очередной спазм, она задыхается, и смех переходит в стон.

По спине Роусы пробегает холодок. Словно она воочию увидела хаос, мало-помалу овладевающий ее собственным разумом, – смесь ярости, страха и боли потери. Она прижимается губами ко лбу Анны.

– Тебе ничего не угрожает, – шепчет она.

Глаза Анны – две темные пещеры.

– Дура.

Роуса то и дело заглядывает к ней под юбки, но ничего не меняется. В перерывах между схватками Анна лежит в забытьи, и тихие вздохи срываются с ее полуоткрытых губ.

Роуса опускает руку в карман, чтобы потрогать стеклянную женщину. Но карман пуст, и фигурки в нем нет. Наверное, она валяется где-то в снегу. Роуса встряхивает головой, чтобы отогнать пронзительную боль потери. Она уже связала собственную судьбу с этой вещицей, которая оставалась невредимой, даже когда ее сдавливали в кулаке, хотя и казалась совсем непрочной. Йоун счел фигурку подходящим подарком – она символизировала смирение, но Роуса привязалась к этой стеклянной женщине потому, что она, на вид хрупкая, как тонкий лед, все же уцелела. А между тем уцелеть под гнетом бесконечных требований Йоуна – это все равно что устроить бунт.

Роуса вытирает слезу, гладит Анну по влажной щеке, потом по животу.

– Так легче или хуже?

Глаза Анны блуждают, она стонет. Роуса пытается справиться с подступающей паникой.

Пьетюр не возвращается. Сальные свечи оплыли и почти догорели. Роуса едва успевает зажечь две новые свечи, пока прежние не погасли окончательно.

Она отворяет дверь, чтобы поглядеть, не идет ли Пьетюр, но дурманящий вихрь кружащихся в сером небе снежных хлопьев слепит глаза. Сумрак заходится воем, и Роуса даже не может понять, день сейчас или ночь. Она захлопывает дверь.

Анна слабеет все больше, дышит учащенно. Она на миг открывает глаза, когда накатывает новый приступ боли, но тут же, подвывая, начинает метаться на постели.

Роуса шепчет ей на ухо бессмысленные слова утешения, но кожа Анны скользкая, как мокрый обсидиан, и глаза затуманены.

Роуса ложится рядом с ней, надеясь забрать на себя хоть малую часть ее боли. Однако Анна скалится и злобно шипит. Роуса подавляет страх и отвращение. Она знает, что нужна Анне.

Зубы Анны стучат, и Роуса поднимает отброшенное в сторону платье, чтобы укрыть ее. В кармане что-то есть. Она запускает туда руку и достает сплюснутый камушек, на котором изображен рунический символ защиты. Камень этот более темный и плоский, чем тот, который она когда-то выбросила в снег, и все равно ей становится легче, когда она сжимает его в руке. Она вкладывает его в ладонь Анны и тихо читает вардлоки, строчки из саг, «Отче наш» – все вперемешку.

Это бормотание, по-видимому, успокаивает Анну: дыхание ее выравнивается, и в перерывах между приступами боли она как будто задремывает.

Вдруг накатывает новый спазм, и Анна сжимается в комок. Она кричит, и Роуса вдруг замечает темную лужицу крови, расползающуюся по одеялам из-под ее сорочки.

– Кровь! – От ужаса у Роусы перехватывает дыхание. Она видела такое у овец. Послед перекрыл родовые пути. Анна истечет кровью.


Грудь Роусы сдавливает, как будто на ней туго затягивают путы. Она знает, что нужно сделать. Ребенок может выжить, но… Его придется вырезать из материнского чрева.

Анна умрет.

К горлу Роусы подступает комок. Поначалу она не в силах пошевелиться. Но потом, подумав о ребенке, она прерывисто набирает в грудь воздуха. Она видит решение так же ясно, как каплю талой воды на своей ладони. Хотя бы одну жизнь еще можно спасти, и это лучше, чем ничего. Сидеть сложа руки, пока Анна умирает от потери крови, равносильно убийству. Анна тем временем становится все бледней; ее руки, губы и нос отливают синевой, как будто она уже леденеет.

Роусу охватывает паника, но она понимает, что бояться так же бесполезно, как подносить свечку к сугробу в надежде его растопить. Она знает, что делать. Она прикусывает губу, пока не чувствует металлический привкус. Потом берет со скамьи нож Пьетюра, подходит к Анне и дрожащими руками задирает ее сорочку.

Тщетно она пытается припомнить какую-нибудь молитву, заклинание, строчку из саги. Она только и может, что прошептать: «Прости меня»; голос ее надламывается, и лезвие упирается в раздувшийся живот Анны.

На белой коже выступает крохотная красная бусинка. Сущий пустяк по сравнению с целыми лужами подсыхающей крови, которой вымазаны бедра Анны и пропитаны тюфяк и одеяла, но к горлу Роусы подступает тошнота, и она останавливается.

На нее накатывает ужас запертого в клетке зверя, изводивший ее месяцами; она знает, что есть обязанности, которые она должна выполнять, и наказы, которым она должна повиноваться.

Но потом она снова думает о малютке, который никогда не видел белый свет и не причинил никому зла. Это невиннейшее из созданий умрет прежде, чем успеет открыть глаза и издать первый крик, оказавшись в той ледяной безысходности, которая зовется жизнью.

Роуса расправляет плечи и стискивает челюсти. Она должна это сделать. Это возможность спасти жизнь, и она ухватится за нее обеими руками. В распростертой на скамье Анне она видит себя, видит боль, которая терзает ее саму. И у нее есть надежда прекратить эту боль.

Она принимается резать.

Лезвие остро. Появляется кровь. Анна кричит.

– Знаю, это больно, извини, – всхлипывает Роуса.

Анна стонет.

– Осталось чуть-чуть. И ты прижмешь к груди свое дитя. Обещаю. – Роуса вжимает амулет в ее ладони.

Кожа Анны холодна, как море, глаза дики. Одной рукой Роуса стискивает ее ледяные пальцы и камень в них, другой – нож.

Вдруг лезвие натыкается на что-то твердое и упругое. Роуса отдергивает руку и инстинктивно вытирает ее, чтобы избавиться от ощущения, что она режет по живому.

Анна опять стонет, и Роуса вспоминает, как доверчиво смотрела на нее молоденькая лисица.

Она гладит Анну по холодной щеке.

– Тебе ничего не грозит, обещаю. – Голос ее дрожит, но эта ложь необходима. Иногда милосердней обмануть, чем сказать правду.

Слишком много крови. Липкой, горячей, неприятно отдающей металлом. Роуса обтирает рану. На руку ей капает слеза.

Анна лежит неподвижно, едва заметно дыша безвольно полураскрытым ртом.

Роуса делает вдох и надавливает на нож. Снова на нее брызжет струя крови. Она ждет, что сейчас раздастся детский крик.

Тишина. Роуса засовывает руки в разверстую рану и тянет. На свет чудесным образом появляется крохотное тельце, целое и невредимое.

– Какая прелесть! – ахает Роуса. Но стоит ей развернуть ребенка к себе лицом, как в горле у нее встает комок. Новорожденный голубоватого цвета и, по-видимому, не дышит. Но даже это не самое страшное: он похож на морское существо, выброшенное на берег. Кожа его переливается, глаза густого черного цвета полуоткрыты. Вместо половых органов – гладкий бугорок.

Роуса давит ему на грудь, надеясь, что та начнет подниматься и опадать, но ребенок по-прежнему не оживает. Она дует ему в лицо, поворачивает его и шлепает по попке, целует в бледную щечку.

– Дыши. Дыши же!

Без толку. Так и не проснувшаяся жизнь отвечает ей мертвой тишиной.

Роуса баюкает обмякшее тельце, прижимается губами к остывающему лбу ребенка, гладит ступни с перепонками между пальчиками, маленький острый подбородок, уши с треугольными кончиками, как у аульва. На ум ей снова приходят легенды о huldufólk.

Она прерывисто вздыхает и заворачивает крошечное существо в одеяло, пряча его ручки, ножки, уши и подбородок. Теперь это самый обыкновенный мирно спящий младенец.

– Анна. Твой ребенок. Он… он очарователен, погляди.

Веки Анны трепещут, и Роуса кладет дитя ей на грудь. На губах матери появляется тень улыбки.

– Это девочка? – чуть слышно спрашивает она.

Роуса порывисто вздыхает.

– Да, девочка.

– Отдай ее Катрин, – голосом тихим, как дыхание, шепчет Анна.

Роуса склоняется над ней.

– Анна. Чей это ребенок?

– Назови ее… Доура, – шепчет Анна и вздрагивает. Лицо ее обмякает.