Катрин берет ее за руку.

– Слушайся его во всем. Или хотя бы делай вид, что слушаешься. – И не успевает Роуса открыть рот, как Катрин говорит торопливо: – Мне пора.

Она подхватывает корзину с так и не стиранным бельем и спускается с холма. Роуса смотрит ей вслед, и к горлу подступает комок.

Она и без того очень осторожна – куда ж еще? Когда Катрин говорила о Йоуне, в глазах ее плескался настоящий страх. Но не только страх… У губ залегли складки – признак гнева.

Роусе кажется, что она стоит у самого жерла вулкана и старается удержать равновесие над огненной пропастью, пузырящейся лавой.

Нужно отнести мужу в поле dagverður, но ее ужасает одна лишь мысль о том, что придется сидеть подле него, улыбаться, вести беседу о сенокосе и море и притворяться, что она не замечает мрак, заполняющий паузы между словами.

Роуса поднимает свою корзину и, хотя солнце уже высоко и ей пора готовить еду для Йоуна, отправляется совсем в другую сторону. Поднимаясь по склону, она ищет среди травы крест. Вот наконец и он – маленький, деревянный. Говорят, Анна умерла летней ночью и Йоун похоронил ее еще до рассвета.

Плакал ли он, копая могилу? Роуса не спрашивала его об Анне. Она не смеет задать вслух ни один из мучающих ее вопросов.

На деревянном кресте что-то нацарапано. Роуса вглядывается пристальней. «Притч. 12:4». Наверняка там будет сказано, что жена, покорная воле мужа, – это дар Божий.

Она возвращается в дом, отыскивает в baðstofa, возле постели Йоуна, томик Библии и листает перепачканные, замусоленные страницы в поисках нужного места. Так она и думала. «Добродетельная жена – венец для мужа своего». Глаза ее скользят дальше: «…а позорная – как гниль в костях его».

Роуса захлопывает книгу, кладет ее на кровать и начинает ходить туда-сюда, из кухни в кладовку, пытаясь выровнять дыхание.

Наконец она находит перо и чернила и принимается было сочинять письмо к Сигридюр, но не знает, что ей рассказать. Прежде она никогда не лгала маме. Она перечеркивает строчку за строчкой, затем несколько раз складывает лист, испещренный кляксами и вымаранными фразами, и прячет его в щель между половицами.

Потом она замирает в тишине и напряженно прислушивается – не раздастся ли шум наверху. Ей вспоминается собственное нелепое предположение, что Анна может быть все еще жива и заперта на чердаке. Безумие, не иначе. Вдруг в ней вскипает злость на мужа, на этот дом, на эту удушающую тишину.

Роуса бросается к лестнице и карабкается наверх, ступенька за ступенькой. Она ударяет кулаком в запертую дверь чердака, и та отзывается мелодичным стоном, будто поют мертвые деревья.

– Кто там? – Ее голос эхом разносится во мраке.

Это все твои фантазии. Глупая!

Роуса уже собирается спускаться, но вдруг слышит приглушенный выдох, словно вздыхает сам дом. Ее пронизывает холод, и руки покрываются гусиной кожей. Древний животный инстинкт подсказывает ей, что надо бежать.

И все же, не обращая внимания на дрожь в коленях, Роуса дергает дверную ручку и налегает всем весом на прочные доски. Ничего. Дверь не поддается. Роуса прижимается к ней ухом и не слышит ничего, кроме собственного сбивчивого дыхания и стука крови в ушах.

Она оседает на пол и закрывает лицо руками. Никого здесь нет. Ничего и никого. Даже встреча с призраком и то лучше одиночества. Пабби пришел бы в ужас, и Роуса гонит эту мысль прочь.

Вдруг что-то хлопает, будто простыни полощутся на ветру.

Она вскакивает, кубарем слетает с лестницы и выбегает на улицу. Студеный воздух обжигает лицо. Прислонившись к стене, Роуса вжимается в нее так сильно, что камень царапает кожу острыми зубами. Боль приносит облегчение. Боль хотя бы настоящая.

Роуса трет глаза. Руки ее дрожат. Она устала, ужасно устала. Именно поэтому ей и мерещатся эти звуки. Но она же слышит их. Она могла бы поклясться, что слышит их.

Она вглядывается в рябое лицо моря – сегодня оно нахмурилось и потемнело от ветра.

Никогда, думает Роуса, она не привыкнет к его шири, никогда не устанет поражаться тому, что оно сжимает ее в ледяном кулаке и в то же время простирается в неизвестные дали, где живет бесчисленное множество других людей, и у каждого из них свои беды.

Но бежать некуда. С каждым толчком сердца опутывающая Роусу веревка стягивается все туже, привязывая ее к этому телу и к этому дому.

Она даже не может написать маме. Что она ей скажет? Что муж холоден и чуждается ее? Что в доме, по-видимому, живут призраки? Что ей даже хочется, чтобы эти призраки оказались настоящими, потому что иначе, получается, она сходит с ума?

Когда Роуса приносит Йоуну dagverður, в глубине души ей хочется обвить руками его шею и прильнуть к нему, потому что он весь в поту, он осязаемый, он настоящий. Но она подавляет это желание. Оттолкни он ее сейчас – и она останется совершенно одна.

– Ты веришь в призраков? – спрашивает Роуса.

Лицо Йоуна темнеет.

– В чем дело?

– Я недавно прочла отрывок из Библии, в котором…

– Дьявол не дает нам постичь Слово Божие. Какой отрывок ты читала?

– Не могу припомнить.

– Должно быть, тот, где Моисей и Илия явились ученикам Христа, хотя были уже давно мертвы. Однако то было Преображение Господне – видение, дарованное Иисусом. Пророки не были призраками. Не глупи, Роуса.

Роуса рассматривает собственные сложенные на коленях руки.

– Но если душе нет пути в Царствие Небесное, пока не наступит день Страшного суда, разве не могут души тех, кто был несчастен при жизни, бродить по земле?

– Кто внушил тебе такие богомерзкие мысли? – Глаза Йоуна бешено сверкают. – Катрин? Я велел тебе держаться от нее подальше. Эта женщина отравит твою душу.


– Нет! Не Катрин. Я… я просто подумала… – Глаза ее застилает пелена слез.

Он смягчается.

– О своем пабби? Вот я болван! Ну же, не плачь. – Йоун дотрагивается до ее щек уголком льняного полотенца, явственно раскаиваясь, и Роусе начинает казаться, что его свирепость ей просто померещилась.

Он утирает ее слезы и натянуто улыбается.

– Ну, довольно толковать о призраках, Роуса. Твой пабби этого не одобрил бы. Ты как дитя малое. Но я не дитя брал в жены.

Она переводит взгляд на море, смаргивая горячие капли с ресниц.

Он отворачивается и снова принимается скирдовать сено. Лицо его сурово, точно пустынный утес.

С подступающей тошнотой Роуса вспоминает холодок, пробежавший по ее спине на могиле Анны. Словно она заразилась чем-то. Она дотрагивается до ямки между ключиц и ежится, ощутив под пальцами суматошное биение жизни.

– Ты озябла, – говорит Йоун. – Возвращайся-ка в дом, а не то простудишься – так и умереть недолго.

Она вздрагивает. Он целует Роусу в щеку, и по ее коже ползут мурашки.

Роуса бредет по продуваемому всеми ветрами склону обратно к дому, напоминающему скорчившегося от холода нищего горбуна. Если призраков не существует, значит, она сходит с ума.



Ощущение, будто она расползается по швам, нарастает, и паника все сильней сдавливает грудь при каждом вдохе. Роуса с головой уходит в мелкие хлопоты по хозяйству: собирает клочки шерсти, которые овцы оставляют на перекладинах в хлеву, вычесывает их, потом прядет. Она вытаскивает прялку на улицу, словно солнечный свет может защитить ее от неизвестного вздыхающего существа, которое живет в доме – или в ее голове? Она уже и сама не знает.

Снова и снова Роуса принимается за письмо к матери, но никак не может сочинить больше пары строк. «Все здесь так странно. Если бы только я могла вернуться домой! Я то и дело думаю о тебе. Иногда мне слышатся какие-то звуки, и я вспоминаю твои рассказы о draugar, духах умерших, которые лишают живых рассудка и пьют их кровь…»

Всякий раз она или комкает лист, или складывает его квадратиком и прячет под кровать или в щель между половицами, где Йоун его никогда не найдет. Потом она допишет эти письма и отправит на юг с каким-нибудь торговцем. Нужно только подобрать правильные слова.

Руки у нее дрожат, и временами она не может удержаться от слез. Если бы только поговорить хоть с кем-нибудь, свидеться с Катрин…



Неделю спустя Роуса говорит Йоуну:

– Мне хотелось бы взять помощницу.

Он провел в море целый день, лицо у него землистое от холода и усталости, и весь он словно высечен из камня. Только что он тер глаза и зевал, но, услышав ее слова, настораживается:

– Зачем? Ты прекрасно справляешься: в доме прибрано, одежда выстирана и починена, и готовишь ты умело.

Роуса трет друг о друга обветренные ладони.

– Но мне не хватает людского общества.

Йоун обхватывает и сжимает ее запястья большим и указательным пальцем, и они тонут в его огромных ладонях. Немалая сила, думает Роуса, должна таиться в этих руках, которые играючи орудуют косой и веслами, – в этих руках, которые вырыли могилу для его первой жены.

Она нервно сглатывает, высвобождается из его рук и стискивает в кармане стеклянную фигурку, словно та может придать ей храбрости.

– Тебя так часто не бывает дома.

– Меня не бывает дома куда реже, чем следовало бы, – отрезает он. – Мне нужно торговать в Дании. Роуса, я останусь на зиму в Стиккисхоульмюре только из-за тебя.

Она смотрит себе под ноги и шепчет:

– Я и сама управлюсь. – Ей жутко от одной мысли о том, что зимовать придется в одиночестве, но зато, не чувствуя на себе его взгляда, она вздохнет свободнее. Быть может, и странные звуки прекратятся. – Поезжай в Данию.

– Не могу! – рявкает Йоун, и она вздрагивает.

Он делает вдох. Сжатые в кулаки руки подрагивают.

– Ну же, Роуса. Мне не по душе оставлять тебя одну, но, как видишь, я добываю нам пропитание. В детстве ты не скучала в одиночестве. Я полагал, что ты не станешь возражать.

Она вспоминает длинные летние дни и игры с Паудлем.

– Когда я впервые тебя увидел, ты прекрасно владела собой. Казалась счастливой и держалась с достоинством. Я не для того тебя в жены брал, чтобы ты проводила время в пустой болтовне.

Он молча смотрит на нее и ждет, пока она кивнет.

Тогда он делает шаг ей навстречу и снова берет ее за руку.

– А вот Библию можешь почитать. Я уверен, с хозяйством ты справишься сама.

Она думает о бесконечном вязании, подметании, готовке и штопке. Думает о саге, которую начала писать целую вечность назад в Скаульхольте. Но сейчас в голове у нее такой сумбур, что о сочинительстве и помышлять нечего. Весь мир сжался до крохотных размеров ее тела, до груди, поднимающейся и опускающейся в такт дыханию, до биения сердца.