В зале появился Погорельский. Он был приятно взволнован, долго тряс Лебедеву руку и, попросив прощения, убежал наверх амфитеатра, где приятель занял ему местечко. Вообще сбор врачей сильно напоминал сход публики в частном театре. Того глядишь, выскочит на сцену танцовщица или хорошенькая этуаль и споет игривую песенку. Лебедеву стало окончательно тоскливо, он вышел на свежий воздух.

К воротам больницы подъехала пролетка. И тут Аполлон Григорьевич получил удар по самолюбию. Его друг, с которым вчера отмечали победу гипноза и перешли на «ты», подал руку и помог сойти вождю армии глупости, исчадию безграмотности, вождю антинаучного мрака, то есть профессору Вагнеру. Несмотря на испепеляющие эпитеты, которые рвались из сердца криминалиста, Николай Петрович был сухеньким старичком, с добрым, мягким лицом, украшенным круглыми очками, сгорбленный. Он шел с большим трудом, опираясь на руку Токарского. Пусть вид он имеет жалкий, враг оставался врагом, пока не повержен в битве. Научной, разумеется.

Чтобы не встречаться с Токарским, Лебедев поспешил вернуться и спрятался в угол между окном и амфитеатром.

Прибытие Вагнера с Токарским публика встретила, как явление звезд сцены: вставанием и аплодисментами, что смутило обоих. Вагнеру было оставлено место в первом ряду, в самой середине, но профессор не стал садиться. Подойдя к Садальскому, пошептался и повернулся к публике.

– Господа, прошу внимания, – сказал он слабым голосом.

Зал затих как по мановению волшебной палочки. От набившегося народа было так душно, что Лебедеву захотелось снять пиджак. Хуже духоты были слова Вагнера.

Профессор и председатель Общества экспериментальной психологии стал говорить вещи и так всем понятные: как важно, чтобы наука не стояла на месте, как нужны новые смелые эксперименты у нас в России, если европейские врачи сделали значительный рывок вперед, особенно венский врач, доктор Фрейд. Сегодняшний сеанс, который проходит под эгидой Общества, он расценивает как важный шаг к признанию медицинского значения гипноза. Ну и тому подобные глупости – по мнению Лебедева. Публика встретила речь овацией, Аполлон Григорьевича хотел освистать, но постеснялся испортить выступление новому другу.

Токарский помог Вагнеру сесть и вышел в центр площадки. Его тоже наградили аплодисментами – не слишком бурными. В Петербурге московские звезды сначала должны доказать, что они чего-то стоят, а уж похлопают потом. Он поблагодарил собравшихся и, как подобает, предупредил, что за результат не ручается. По договоренности с ординатором Охчинским, который, к сожалению, заболел, для чистоты эксперимента пациент выбран больницей, диагноз неизвестен. Его задача ввести больного в состояние сомнамбулизма, в котором пациент сам расскажет о причинах недуга, что станет первым шагом к выздоровлению.

Ответом стали жидкие хлопки. Слов было достаточно, публика жаждала зрелища. Как и две тысячи лет назад в римском Колизее.

В стене напротив амфитеатра открылась боковая дверь, из которой санитар выкатил кресло-каталку. На ней сидел больной в смирительной рубашке. С головы его свешивался платок, который закрывал лицо. Лебедев невольно подумал: как попугай в клетке, на которого накинули шаль. Забрав у санитара кресло, Токарский установил его поближе к зрителям, чтобы с любого места было видно, как будет происходить гипнотическое внушение. Он снял пиджак, передал его санитару и закатал рукава сорочки.

И осторожно стянул с головы больного платок.

По залу покатился гул: так страшен показался человек, который молча смотрел прямо перед собой. Было от чего вздрогнуть. Крепкий телом умалишенный, связанный путами рубашки, нагнулся вперед, как пойманный волк, который готов вырваться и загрызть охотников. Вид его был ужасен: на бритой голове следы запекшейся крови, под носом кровавые рубцы…

В первое мгновение Аполлон Григорьевич не поверил своим глазам. Узнать в бритом страшилище пропавшего друга было трудно, но только в первое мгновение. Во второе мгновение он бережно опустил походный саквояж. В душе у него поднялась волна, под которой мог захлебнуться весь зал. Он сделал шаг вперед, выходя из укрытия амфитеатра, готовясь метать громы и молнии, но его опередили.

Откуда ни возьмись, в зал влетело нечто серое с черной гривой и накинулось на Токарского с дикой яростью, принялось лупить по нему кулачками, извергая на его голову самые страшные цыганские проклятия… Не умея драться, Токарский растерялся, даже не пытаясь прикрыться. А на него падал и падал град ударов. Рада не владела собой, рыдала и кричала так, что сгибались уши.

– Гадина! Гадина! Убийца! – вопила она, ослепнув от слез. – Зубами загрызу, отродье собаки!

Еще немного – и научный гипноз мог понести тяжелую утрату: доктор не удержался и упал. Рада принялась лупить по нему сапожками. Токарского пора было спасать. Подхватив за талию цыганку, впавшую в ярость, Лебедев поднял ее и не отпускал, получая кулачками по плечам и животу. Это его мало задевало.

– Ты что тут устроил, профессор поганый! – рявкнул он так, что зазвенели стекла.

Вагнер, которому достался комплимент, не шелохнулся.

– Ты как посмел ставить эксперименты над чиновником сыскной полиции! – взлетел голос до невиданного грохота. – Революцию устроили? Так я с тебя три шкуры спущу! Подохнешь в крепости! В тюремной камере будешь спиритизм показывать! Всех посажу! Всем оставаться на местах!

И Лебедев дунул в полицейский свисток, имевшийся у каждого сотрудника полиции, чтобы подавать на улице сигнал тревоги. В тесном помещении свет резанул ударом сабли. Образованные врачи повели себя, как обычная толпа, то есть бросились наутек, давя и расталкивая друг друга. Про профессора Вагнера забыли, он сгинул среди спасающихся тел.

– Развязать немедленно!

Садальский, которому достался страшный полицейский рык, никак не мог справиться с узлом, руки не слушались.

Рада затихла и повисла на руке Лебедева тряпичной куклой. Он бережно положил ее на пол: после пережитого цыганка была в обмороке, но ей ничего не угрожало. Оттолкнув бесполезного доктора, Аполлон Григорьевич рванул узел зубами. Крепкая ткань треснула и порвалась.

– Сейчас, сейчас, голубчик мой милый, потерпи, – приговаривал он, разрывая смирительную рубашку, под которой показалось голое тело.

– Благодарю, – проговорил Ванзаров.

Голос его был надтреснутым и чужим. Лебедев его не узнал.





70



Петропавловская крепость


– Взгляните на мое лицо, пан жандарм, – сказала Крашевская, приподняв подбородок. – Что вы видите?

Пирамидов видел засохшую сукровицу от кулаков Мочалова, синяки под глазом и на виске. Ничего ужасного. Некоторым достается куда хуже. С женщиной ротмистр себя сдерживал.

– Следы вашего запирательства, – ответил он. – Не надо было упрямиться. И ничего не случилось бы. Мы не звери…

– Об этом поздно рассуждать, пан жандарм. Я не могу с таким лицом появиться перед паном Гузиком. Кроме того, чтобы быть магнетизером, требуется определенное состояние здоровья. Входить в контакт со спиритическими силами нельзя больным, простуженным или с незажившими ранами. Это может закончиться гибелью магнетизера. Вы должны знать такие обстоятельства. Или пан Квицинский вам не рассказывал? Так спросите у него, он подтвердит… Кстати, где он, который день не показывается.

– Отказываетесь от сеанса? – глухо спросил Пирамидов, уже понимая, что девка провела его, как последнего дурака, и теперь выхода просто нет.

Крашевская откинулась на стуле.


– Почему отказываюсь? Провести сеанс совместно с паном Гузиком – о таком можно мечтать. Но приведите мое лицо в порядок. И сделайте прическу.

Полковник незаметно вздохнул с облегчением: задача существенно упрощалась. Вести мадемуазель в салон гримировки нельзя. Остается пригласить мастера и заткнуть ему рот подпиской, которая обязывает молчать. Ну и деньгами. Сам полковник много лет стригся у своего парикмахера и не знал другого. А вот Мочалов оказался куда более осведомленным. Он предложил выбрать парикмахерские «Жаме и Ригар», или «Дюра и Равелен», или «Жорж Педдре» на Михайловской улице. Во всех умеют делать гримировку.

Выбирать надо было наугад. Пирамидов выбрал последнее предложение. Жорж Педдре чем-то ему понравился.

Через час Крашевская уже сидела в кабинете начальника тюрьмы – нельзя же парикмахера вести в камеру. А еще через два часа вышла оттуда совершенно другим человеком. На лице не осталось следов от допросов, волосы были скромно, но красиво уложены. Мочалов загляделся на гордую польку, а полковник невольно пожалел, что такая красота сгинет в тюрьмах и в ссылках. И зачем только женщины идут в революцию? Лучше бы шли замуж.

– Мы исполнили все ваши пожелания, мадемуазель, – сказал он. – Теперь не осталось преград, чтобы помогли пану Гузику?

Красивая женщина улыбнулась, как улыбаются все красивые женщины, когда хотят схитрить.

– Никаких преград, пан жандарм, – ответила она. – Я и не знала, что в ваших тюрьмах может быть так мило. Да, теперь я готова быть магнетизером… У меня осталось совсем маленькое, крохотное желание. Сущий пустяк.

– Что еще?

– Желаю, чтобы пан ротмистр встал передо мной на колени и спел «Интернационал», – сказала она, похлопав ресницами. – Так соскучилась по музыке…

Нечто подобное Пирамидов ожидал и все думал: когда же? Не может быть, чтобы польская дрянь не воспользовалась случаем поиздеваться. И не ошибся. Он подошел к Мочалову, который все слышал и медленно багровел шеей.

– Не могу приказать, но прошу об услуге, Николай Илларионович, – тихо сказал полковник. – Ради дела нужно. Пусть сегодня покуражится… А завтра за все заплатит сполна.

Крашевская похлопала в ладоши.

– Господа, некрасиво секретничать, когда в комнате дама. Жду с нетерпением! Ротмистр, «Интернационал»!

Собравшись с духом, Мочалов опустился на колени.

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – проговорил он.

– Подхватывайте, пан полковник! – вскричала Крашевская, дирижируя рукой.

– Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов, – ответил тот.

Подхватив подол платья, мадемуазель кошкой запрыгнула на письменный стол начальника тюрьмы и завопила, что есть мочи:

– Это будет последний и решительный бой…





71



Угол рек Мойки и Пряжки, 1


Приложить к ушибам пакет со льдом Токарский отказался. Сущие пустяки, и говорить нечего. Доктор был в полном порядке, только слегка помят. Однако на торжество профессора Тихомирова отбыл поспешно, попросив передать Ванзарову, что сегодня обязательно навестит его.

Садальский продолжал суетиться изо всех сил. Лично сбегал за одеждой господина Ванзарова, рвался обработать раны, но Лебедев не доверил ему закись водорода и йод. Тогда младший доктор занялся Радой, привел ее в чувство и тут же получил хлесткую пощечину: лицо, которое она увидела, было лицом доктора, то есть врага. Садальский не обиделся, больные и не такое чудят, заботливо спросил о самочувствии мадам. Заботы его Рада отвергла, схватила за отвороты пиджака, будто собиралась вытряси душу, и потребовала правду: что с Ванзаровым. Доктор заверил, что с господином чиновником сыска все в порядке. Господин Лебедев в процедурной его опекает. Рада потребовала вести ее туда. Допускать посторонних в процедурную строго запрещалось, но спорить с женщиной, которая чуть не разорвала доктора Токарского, Садальский не решился. Он пригласил следовать за ним. На счастье, в зал конференций вышел Ванзаров.

Он был в костюме и без бинтов. От себя прежнего отличался бритой головой, на которой виднелись тигриные полоски йода, и отсутствием усов. Ну и белки глаз сильно покраснели, как у хищника, который жаждет крови. Во всем остальном казался таким, как был. Только Лебедев знал, что привести друга в чувство смогли три рюмки «Слезы жандарма», порция, которая и слона свалит. Ванзаров, глубоко вздохнув, сказал: «Трудно быть сумасшедшим, хороший опыт». Сказал с такой болью, что Лебедев не смог пошутить, дескать, давно предупреждал, что психологика ваша до добра не доведет. Шутки были отложены до лучших времен.

Ванзаров подошел к цыганке и низко поклонился.

– Благодарю, мадам Штальберг. Без вашей сердечной заботы мне бы пришлось туго. Никогда не забуду вашей помощи…

Честно сказать, чиновник сыска выглядел жутковато. Эдаким страшилищем непослушных детей пугать, а встретишь на лесной дороге – чувств лишишься. Рада ничего не замечала. Смотрела и видела, сколько ему пришлось пережить.

– Живой… – только и сказала она, коснувшись рукой его щеки, на которой пробилась щетина. – Настрадался…

– Ничего. В полицейской службе всякое бывает, – ответил он, спиной чувствуя, как ухмыляется Лебедев. – Благодарю еще раз… И прошу простить, срочные дела.

Рада не заметила, как из глаза выкатилась слезинка.

– Иди, иди, – сказала она с нежностью. – Сокола не удержишь… Лети, сокол, лети… Вижу, что сердце твое занято. Если опять тебе понадоблюсь, только подумай – и появлюсь.

Повернувшись, она бросилась вон из зала.

А Ванзаров подошел к Садальскому. Взгляд чиновника сыска и прежде имел гипнотическое свойство: слабые духом замирали под его силой, как кролик под взглядом удава. Теперь Ванзаров казался столь страшен, что доктор невольно попятился и уткнулся в Лебедева.

– Г-г-а-ас-с-с-падин Ванзаров, – кое-как пролепетал он. – Прошу меня простить… Я же не знал, кто вы и как у нас оказались…