— У самого Коплера! — воскликнул Кодинари. — И вы мне это говорите только сейчас! Ну, знаете, Марк!
— Да ладно, Дик. Лет двадцать назад я бы не забыл. А теперь как-то все равно.
— Буду у вас в десять, — нарочито обиженным тоном заявил адвокат. Обо всех своих интервью и выступлениях, не внесенных в контракты, Марк должен был ему докладывать, таков договор. Докладывать, оповещать, информировать.
Я просто забыл, хотел сказать Марк. Пять часов до отлета. Голова была кругом. Багаж сложен, но не проверен. Диксон куда-то пропал, он не первый раз устраивал такое накануне гастролей, выгоню к чертовой матери, нет, не выгоню, конечно, такого ударника днем с огнем не сыскать, но и совесть иметь надо… В общем, забыл он об интервью, и не стоит из-за этого дуться. Одним интервью больше, одним меньше…
— Извини, Дик… Жду тебя.
— Будь здоров, фрателло, — совсем другим тоном сказал Кодинари и отключился.
* * *
— Почерк отца, — констатировал Марк, перевернув последнюю страницу и посмотрев, не написано ли что-нибудь на обороте. — Прямое «эл», больше похожее на единицу, и единица, которую легко принять за «эл». И это — знак минуса, черточка с едва заметным загибом вверх на обоих концах. Обратите внимание, Дик, такая же черточка в знаке плюс — прямая, без загибов.
— Что, по-вашему, Марк, это все значит? — Кодинари подписал документ о передаче полученного пакета Марку Оливеру Эверетту, прямому наследнику доктора Хью Эверетта Третьего, и подвинул бумагу через стол. Наследник, не глядя, подмахнул оба экземпляра.
— Понятия не имею. — Марк пересчитал листы, не представляя, зачем это делает. Одиннадцать. А если бы их было четырнадцать? Или семь? Математические закорючки. Для отца они что-то значили, если он в последний день жизни запечатал бумаги в пакет, аккуратно надписал и отвез адвокату-нотариусу. Почему, кстати, именно в бюро Шеффилда? В Джорджтауне было несколько адвокатских фирм, офис Шеффилда находился в Кречер Уорк, в миле от сто девятой дороги, по которой отец ездил из дома на работу. В тот день, возвращаясь домой, он сделал крюк, чтобы оставить пакет у адвоката, с которым никогда прежде не имел дел. Почему? Нет сомнений, что к адвокату он заехал именно по дороге домой. На пакете стояла не только дата, но и время — пятнадцать сорок три. Домой отец вернулся в тот день как обычно — около пяти. Значит, с работы уехал раньше, чем всегда.
Марк затолкал бумаги в пакет и бросил на стол.
И в ту же ночь отец умер от сердечного приступа.
Он что, предвидел свою смерть и потому…
Вряд ли. Но и на совпадение не похоже. Почему именно в тот день? Об этом уже никто никогда не узнает.
— Понятия не имею, — повторил Марк. — Я вот что решил, Дик. Когда буду давать очередное интервью, упомяну вскользь об этих бумагах. Посмотрим, привлечет ли это чье-либо внимание. Если это интересно ученым, кто-нибудь из них, даже несколько, выразит желание посмотреть. Пусть посмотрит — может, разберется, что там. А если никто не откликнется, попробуйте продать, Дик. Мне это не нужно, вы понимаете. Даже как семейная реликвия. А на аукционе какой-нибудь любитель автографов даст пару сотен долларов.
— Хорошо. — Кодинари постучал пальцами по столу, в ритме можно было, при некотором воображении, узнать несколько тактов из «Ловушки для простофили», песни, которую Марк написал пять лет назад и дважды записал в разных аранжировках.
— Хорошо, — повторил Кодинари и неожиданно добавил: — Загадочно все это, вы не находите?
— Вы имеете в виду — днем пакет, а ночью…
— Да.
— Я думал об этом. Совпадение, что еще? В жизни столько совпадений, Дик… Вы знаете, что мать умерла ровно в тот день, когда родился отец? Одиннадцатого ноября. С разницей в пятьдесят шесть лет. И Лиз ушла одиннадцатого числа. Июля, кстати. День смерти матери и месяц смерти отца. И ровно через сорок лет после свадьбы родителей. И это только в нашей семье. А однажды в Аннаполисе, на гастролях в семнадцатом году, после концерта подошла ко мне девушка… как сейчас помню… точная копия Лиз. Как на ее последней фотографии. Я подумал, что это призрак. Поразительно похожа. Попросила автограф, я спросил, как зовут. «Элизабет», — ответила девушка. Представляете? Распространенное имя, что такого? Совпадение. А я в ту ночь так и не заснул. Лиз…
— Вы были близки? — осторожно спросил Кодинари. Он никогда не пытался — да и зачем? — лезть Марку в душу, официальные отношения его вполне устраивали. О самоубийстве Лиз Эверетт он читал в книге Питера Бирна, не специально, книга ему попалась тоже по воле случая — лежала на столе у клиента, он начал листать, зачитался, нашел потом в интернете и купил.
— Близки? — повторил Марк. Смотрел он поверх головы адвоката, в прошлое, наверно. Хотел вспомнить, а может, наоборот, вспоминать не хотел, но память обычно не спрашивает, хочешь ли ты вспомнить. — Нет. В какой-то степени да. Старшая сестра, все такое…
— Лиз была старше на восемь лет?
— На семь. Почти на семь, без одного месяца. Она пыталась мной командовать — обычное дело, наверно? — а я сопротивлялся, и мы довольно часто цапались. То есть, я хочу сказать, по-семейному, из-за ерунды, если посмотреть… Но чего у Лиз было не отнять: она никогда на меня не жаловалась. Ни матери, ни, тем более, отцу.
— А вы? — не удержался от вопроса адвокат.
— Отцу — никогда. Даже в голову не приходило. А маме — бывало. Я все-таки младше, и мне казалось, что Лиз надо мной издевается. На самом деле, это я потом понял, когда ее не стало, Лиз любила во всем порядок. В этом она была похожа на отца. А я… Помню, мама подарила мне на день рождения барабаны. Настоящие. Сама потом была не рада: я бил в барабаны всякую свободную минуту. Сочинял ритмы, и, наверно, у всех из-за меня гудело в голове.
— Отец это терпел? — удивился Кодинари. Про барабаны он, кстати, читал все в той же книге Бирна, довольно подробной, хотя все равно поверхностной. О том, как Эверетт-старший относился к барабанным упражнениям сына, в книге ничего не говорилось.
— Ему не мешало, — усмехнулся Марк. — Это меня, кстати, злило больше всего. Когда отец работал, он никогда не закрывал на ключ дверь кабинета. Никто и так не входил. Дверь часто бывала приоткрыта, и барабаны, конечно, отец слышал. То есть должен был… Но когда он работал, у него, похоже, отключались внешние рецепторы. Звуки ему не мешали.
— Я так не могу, — покачал головой Кодинари. — Меня отвлекает и раздражает любой посторонний звук. А уж барабаны… Представляю, будь я вашим отцом…
— Отодрали бы, как тетя Салли Тома Сойера? — рассмеялся Марк.
Адвокат на шутку не откликнулся.
— Значит, вы даете интервью и ждете, что будет дальше.
— Да.
* * *
Вита опять плохо спала ночью, Лаура несколько раз вставала, подходила к кровати, поправляла сползавшее одеяло, Вита смотрела на мать пустым взглядом, бормотала «мамочка, посиди со мной» и отворачивалась к стене, утыкалась лбом. Лаура не могла понять, закрывала ли дочь глаза, пытаясь заснуть, или бездумно смотрела в стену, и сон приходил сам. Дочь держала Лауру за руку, и пожатие становилось все слабее, дыхание — ровнее. Минут через пять Вита отпускала мамину ладонь и подкладывала обе руки под щеку. Лаура сидела еще минуту-другую, слушала дыхание, тихо вставала и уходила к себе, в соседнюю спальню, оставляя дверь открытой. Звук дыхания дочери она уносила с собой — сама не знала, как это получалось, но таким было ощущение: она слышала, как дышала Вита, даже когда варила в кухне кофе и сидела, обняв руками горячую чашку. Не пила, она никогда не пила кофе ночью, знала, что потом не заснет. Запах кофе успокаивал, как лекарство, которое врач ей прописал от бессонницы и которое она ни разу не приняла, прочитав в интернете о побочных эффектах.
Шла к себе, ложилась и, если продолжала слышать, как дышит Вита, засыпала сразу — даже видела сны, которые не запоминала, и вскакивала, как только Вита в соседней комнате вскрикивала и начинала шептать «мама, мамочка». Она никогда не кричала, но ее тихий шепот звучал в ночной тишине громче крика.
Материал о новых наблюдениях на «Большом Телескопе» Лаура отправила на сервер вечером — наверняка он уже появился в утренних новостях, а интервью с профессором Черкином, физиком-теоретиком из МИТа, должно было пойти в первый субботний выпуск, и оставалось еще время перечитать, согласовать с Черкином текст, исправить неточности.
Лаура надеялась, что остаток ночи пройдет спокойно и она выспится — было только два часа, от запаха кофе клонило в сон, и она легла, положив рядом на стул планшет — будто старую плюшевую игрушку, медведя непонятной породы — то ли гризли, то ли барибал. Планшет успокаивал, как запах кофе, — она не знала почему.
Вита дышала спокойно, экран планшета время от времени включался, когда менялась картинка — на сайте появлялся новый материал. Лаура взбила подушку и, пока укладывалась удобнее, посмотрела на только что вспыхнувший экран. Рон Берри из отдела искусств опубликовал интервью с Марком Эвереттом. Эверетт? Фамилия знакомая, но какое отношение этот человек (он же был физиком, вспомнила Лаура, и, к тому же, давно умер) имел к искусству? Впрочем, Эвереттов много… Группа «Ежи», конечно. Лаура протянула руку, чтобы отключить экран, но споткнулась на предложении: «Одни только формулы, представляете? Отец записал их за день до смерти и оставил на хранение у нотариуса, чтобы вскрыли через полвека, на этой неделе как раз…»
Она остановила бегущую строку, вставила в левое ухо наушник и запустила интервью с начала. Голоса Рона, а потом Эверетта не мешали ей слышать дыхание Виты, это были звуки разной природы: первые раздавались в наушнике, а вторые возникали в сознании, будто Вита лежала рядом и дышала ей в ухо. Поскольку — об этом она несколько раз писала — существует квантовое запутывание частиц[1] и связанные с этим явлением эффекты вроде квантовой криптографии и квантовых компьютеров, то почему не быть квантовому запутыванию сознаний, что бы это ни значило физически?
«Поздравляю, Марк. Прекрасный концерт, я смотрел в ютьюбе прямую трансляцию, и со мной одиннадцать миллионов зрителей».
«Не так много, верно?»
«Очень много, уверяю вас! Здесь была в это время ночь, так что еще миллионов двадцать зрителей посмотрят концерт в записи, и это только в первый день, очень хороший результат!»
«По нашим временам, не такой уж хороший».
«О… Времена не выбирают, верно? Не будем на этом зацикливаться, Марк, я слышал, ваш отец оставил что-то вроде завещания и зашифровал его в формулах, это так? Ваш отец был уникальной личностью, и даже послание для собственного сына записал не словами, а математическими символами. Вы, конечно, поняли, что он хотел вам сказать?»
Похоже, пока Рон наращивал напряжение, Марк закипал, его прерывистое дыхание накладывалось в сознании Лауры на спокойное дыхание Виты, и возник неприятный резонанс звуков.
«Отец не думал ничего зашифровывать! — раздраженно воскликнул Марк. — Это просто формулы, там нет никакого послания! Сам-то он понимал, что делал. Может, кто-нибудь из ученых посмотрит и тоже поймет, в чем я сомневаюсь, поскольку там нет ни начала, ни конца».
«Может, вы просто…»
«Конечно, я просто ничего в этом не понимаю, — кипятился Эверетт. — Ну так пусть посмотрит тот, кто понимает!»
«То есть вы разрешаете показать этот уникальный документ, пролежавший в пакете пятьдесят лет?»
«Да бога ради! Если кто-нибудь заинтересуется, буду рад».
Лаура приподнялась на локте и переключила экран на презентацию. Действительно — формулы. Даже без названия или хоть какого-то вступления. Будто вырвано из середины… Середины — чего?
Лаура сделала скриншот, записала в папку «рабочий материал» и, начав перебирать в памяти имена знакомых физиков… может, лучше спросить у математиков?.. упала в пустоту, обнявшую ее нежными объятьями.
Через час проснулась от хриплого дыхания Виты, посидела с дочерью, пока та успокоилась — может, поспит теперь до утра? — вернулась к себе, но сон не шел, и она стала думать, кого из знакомых физиков подключить к этой любопытной, но, скорее всего, бессмысленной истории. Она, в принципе, представляла, сколько статей, набросков и обрывков, содержащих формулы, только формулы и ничего, кроме формул, вываливают в сеть ежедневно не только математики и физики, но биологи, химики, инженеры и, с некоторых пор, лет пять или шесть — психологи, неожиданно обнаружившие (с помощью математиков, конечно), что их наука тоже способна выдвигать свои аксиомы, доказывать свои теоремы и вообще вести жизнь классической науки, подчиняющейся правилам Поппера и условиям Куна.
Интересно, подумала она, что если Марк захочет выставить записи отца на аукцион? Сам он в них ничего не понимает, а заработать на памяти отца — может. Вряд ли получит большую сумму, но несколько тысяч — вполне. И тогда материал уплывет к какому-нибудь безумному коллекционеру автографов, таких пруд пруди, и держатся они за свои собрания крепче, чем медведица-гризли охраняет потомство. Могут потребовать убрать все изображения. Неважно, у нее есть запись.
Кому можно показать? Дейстеру из МИТа? Коровину из Стенфорда? Бетчелору из Колумбийского университета? Знакомых в научной среде у Лауры было много — иногда ей казалось, значительно больше, чем нужно, — но, когда возникал специфический вопрос, да еще такой, на который дать ответ нужно было как можно быстрее, круг знакомств вдруг беспричинно сужался до двух-трех человек, но зато таких, кому можно было позвонить даже ночью и попросить комментарий, не опасаясь нарваться на естественную в таких случаях грубость.
Четыре часа… Господи, как хочется спать… На западном побережье полночь, детское, в общем, время. А в Европе, кстати, уже утро.
Она выбрала из списка номер, отправила вызов.
— Добрый день, миссис Шерман, — произнес шепелявый голос Габриэля де Ла Фоссета, доктора наук, математика, получившего три года назад Филдсовскую премию за работы в области инфинитного анализа. Лаура разговаривала с ним несколько раз, однажды даже у него дома, в Лангедоке, пили крепчайший и противно-горький кофе, от которого профессор становился настойчивым совсем не в том смысле, какой ей был нужен, но де Ла Фоссет был человеком, способным, взглянув на любую — так ей, во всяком случае, казалось — формулу, сразу сказать, о чем она, из какой области, что означает каждый знак, как она была выведена и куда обязательно приведет.
— Здравствуйте, профессор. — Лаура вложила в голос все обаяние, какое могла сейчас в себе найти — немного, но на большее она сейчас была не способна, а ждать до утра не хотела — мало ли кто еще, кроме нее, пересматривает списки физиков и математиков, способных прояснить туманную историю с сыном великого Эверетта. — Вы, возможно, смотрели…
— Вы хотите знать мое мнение о формулах Эверетта? — перебил де Ла Фоссет, и в голосе профессора ей почему-то послышалось злорадство. — Меня уже пытались проинтервьюировать по этому поводу.
— Вот как? — удивилась Лаура. — Значит, я, как всегда, опоздала, — добавила она разочарованно.
Профессор помолчал. Казалось, он к чему-то прислушивался. Издалека доносились приглушенные голоса, что-то звенело (бокалы?), что-то вроде пересыпалось, стучало, как крупа в пустую банку.
— Я не вовремя? — спросила Лаура. Это был непрофессиональный вопрос, она не раз спотыкалась на этой фразе, получая в ответ «Да, позвоните в другое время, я с удовольствием с вами побеседую». Но избавиться от привычки не надоедать с вопросами, если собеседник занят или не настроен разговаривать, она так и не смогла. Жаль. Сейчас он скажет…
— Что такое время? — хмыкнул де Ла Фоссет. — И что такое вовремя? Надеюсь, вы не об этом хотели спросить на самом деле? Кстати, двое ваших коллег, которые вас опередили на этот раз, задали свои вопросы прежде, чем я успел понять, с кем разговариваю. Поэтому я сказал не то, что думаю, а то, что они надеялись услышать.
— Что они надеялись услышать, и что вы думаете на самом деле? — Лаура включила запись. В голове прояснилось, она знала теперь, что и как спрашивать.
— Они хотели знать, ценные ли это формулы — в прямом, как вы понимаете, смысле.
— Я понимаю…
— Я ответил: «Никакие формулы не представляют ценности, если неизвестен контекст, постановка задачи, граничные и начальные условия». Боюсь, мои слова их сильно разочаровали.
— Возможно ли в принципе понять то, о чем вы сказали: контекст, постановку задачи?