— Наверное. И у тебя, и у меня. О черт… — Прядь волос упала на лицо Китти. — Сегодня волосы никак не хотят укладываться.
Николас, которого занимали совершенно иные проблемы, заслышал какой-то шум на складе декораций, который находился в соседнем помещении.
— Ага, — пробормотал он, — не мы одни пришли пораньше.
— Я бы их остригла, — Китти перешпилила заколки, — но тогда Эсслин сойдет с ума. Он считает длинные волосы признаком настоящей женственности.
— Интересно, кто там?
— Где?
— На складе декораций.
— Наверное, Колин. Он недавно жаловался, сколько у него работы.
— И неудивительно.
— Угу. Нико… — Китти отложила расческу и повернулась к нему. — Ты ведь… ну… не провалишься на премьере, дорогой? Я этого не перенесу.
— Конечно, нет! — с негодованием воскликнул Николас. Это оскорбление потушило его пыл, так что все недавние разумные объяснения оказались бессильными. Тупая корова. — Тебе следовало бы узнать меня получше.
— Только у тебя так много реплик…
— Не больше, чем в «Ночь должна наступить».
— …и Эсслин сказал… что с твоей неопытностью… ты можешь забыть слова и поставить меня в неловкое положение…
— Да пошел он к черту, твой Эсслин!
— Ого! — В ее лице промелькнуло что-то лисье. Потом она заговорщически склонила голову набок. — Не беспокойся. Я никому этого не передам.
— Можешь передать это кому угодно.
Николас вышел, хлопнув дверью. Набитая дура. «Если кто и провалится на первом спектакле, то уж точно не я», — пробормотал он.
В мужской гримерной он сбросил с себя камзол и шпагу, посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что после его прихода в театр прошло всего двадцать минут. Он решил пройтись и заглянуть на склад декораций.
Когда Николас вошел, какой-то мужчина стоял спиной к дверям и осматривал изящно выгнутую спинку позолоченного стульчика, а с кисточки в его руке на заляпанный всевозможными красками пол падали сверкающие золотистые капли. Николас ожидал увидеть кого-нибудь другого, однако ощутил к человеку, который с таким серьезным видом осматривал свою работу, внезапную теплоту, почти что родственное чувство. «Всякий, кто способен наставить рога Кармайклу, — подумал Николас, — достоин самого искреннего уважения».
— Здорово, — сказал он. — Начальник еще не пришел?
Дэвид Смай обернулся, и его красивое глуповатое лицо медленно расплылось в улыбке:
— Нет, только я. И ты, конечно. И мебель.
Кисточка описала широкую дугу, и Николас, не желая, чтобы и его позолотили, отскочил в сторону.
— В-верно, — кивнул Николас. — Все понятно.
Он сделал движение, которое часто можно увидеть в посредственных исторических фильмах и никогда — в реальной жизни: постучал пальцем по носу и подмигнул.
— Только вы, я и мебель, Дэйв, — повторил он и направился обратно в гримерную.
Примерно пятнадцать минут Николас садился за рояль и вставал из-за него, расхаживал по сцене из угла в угол, привыкая носить шпагу, а потом поднялся в буфет, посмотреть, кто еще пришел. Тим и Эйвери сидели за столиком, склонившись друг к другу.
Когда Николас вошел, они замолчали, а Тим улыбнулся.
— Не беспокойся, — сказал он. — Мы говорили не о тебе.
— Я такого и не думал.
— Правда? — спросил Эйвери, который всегда считал, будто за спиной у него все только и говорили, что о нем, и отнюдь не лицеприятные вещи. — А я бы подумал.
— Только не надо вспоминать о своих детских комплексах, Эйвери, — сказал Тим. — По крайней мере, на пустой желудок.
— А чья здесь вина? Если бы ты не задержался на почте…
— Нико… — Тим указал на изящную бутылку, стоявшую на столике. — Стаканчик «Де Бортоли»?
— Спасибо, попозже.
— Попозже может и не быть, сынок.
— Ну и о чем вы шептались?
— Мы ссорились, — ответил Эйвери.
— Шепотом?
— Громко ссориться неприлично.
— Что касается нашего спора, — сказал Тим, — к сожалению, я не могу рассказать тебе о его предмете.
— Мы сжигаем свои корабли.
— Эйвери!
— Но кому мы можем об этом рассказать, если не Нико?
— Никому.
— В конце концов, он наш ближайший друг.
Николас тактично утаил удивление, которое вызвало у него это открытие, и молчание затянулось. Эйвери в волнении покусывал нижнюю губу, бросал на Тима умоляющие взгляды и страдальчески сжимал и разжимал кулаки. Он напоминал ребенка на рождественском утреннике, которому не разрешают открыть свой подарок. Тряслись даже его редкие курчавые волосы.
Николас наклонился к уху Эйвери:
— У меня тоже есть тайна. Предлагаю обмен.
— Ого… Давай, Тим, а?
— Угомонись. Тебе как будто два года. — Тим спокойно взглянул на Николаса. — Что за тайна?
— Удивительная тайна.
— Гм. И больше никто не знает?
— Еще только два человека.
— Тогда это уже не тайна.
— Тайна связана с двумя этими людьми.
— Вот как!
— Ну, Тим, решайся, — подзуживал Николас. — Честный обмен — не грабеж.
— Где ты нахватался таких сентенций?
— Пожалуйста…
Тим заколебался.
— Обещай, что до премьеры ни словом не обмолвишься.
— Обещаю.
— Ты как-то слишком быстро согласился, — подхватил Эйвери. — Но если ты не сдержишь слово, то никуда не поступишь.
— О господи.
— Он побледнел.
— Что ты несешь? С каких пор у тебя завелся магический кристалл?
— А почему до премьеры? — спросил Николас, восстановив самообладание.
— Потому что после нее об этом будут знать все. Ты обещаешь?
— Не сойти мне с этого места.
— Но сначала твоя очередь.
Николас рассказал им свою тайну, поглядывая то на одного, то на другого. Эйвери разинул рот от удивления и удовольствия. Тим побагровел, потом побелел, потом побагровел снова и сказал:
— В моей ложе.