– Джимми, – выдохнула наконец Флик, когда поцелуй закончился, но объятия еще не разжались. Взгляд у нее затуманился от желания, голос сделался бархатным. – Я считаю, ты должен вправить ему мозги. У него с языка не сходит этот проклятый сыщик.
– Кто-кто? – переспросил Джимми, хотя, по мнению Страйка, все расслышал.
– Страйк. Вояка, урод одноногий. Билли на нем свихнулся. Надеется, что этот приедет его спасать.
На горизонте наконец-то замаячила конечная точка марша: Боу-Куортер на Фэрфилд-роуд, где высилась квадратная кирпичная башня старой спичечной фабрики – предполагаемое место ракетной стартовой площадки.
– Спасать? – презрительно повторил Джимми. – Обалдел, что ли? Можно подумать, его там пытают.
Участники марша, понемногу нарушая стройный порядок колонны, вновь превращались в бесформенную толпу, которая теперь кишела вокруг темно-зеленого пруда. Страйк дорого бы дал, чтобы сесть на скамью или хотя бы привалиться, по примеру многих демонстрантов, к дереву и перенести вес на здоровую ногу. И место послеоперационной раны, где раздраженная, воспаленная кожа не выдерживала его веса, и коленные сухожилия требовали льда и отдыха. Но он безостановочно ковылял за Джимми и Флик, которые сейчас обходили толпу с краю, чтобы оторваться от своих товарищей по ОТПОРу.
– Он хочет с тобой повидаться, но я ему сказала, что у тебя нет времени. А он – в слезы. Это ужас какой-то, Джимми.
Изображая интерес к выступлению темнокожего демонстранта, который сейчас поднимался с микрофоном на помост, Страйк боком подступил к Джимми и Флик.
– Вот срублю денег – и сразу займусь братишкой, – виновато и неуверенно говорил Джимми своей подруге. – Естественно, я его не брошу… и тебя тоже. Никогда не забуду, что ты для меня сделала.
Ей было приятно это слышать. Страйк заметил, как ее чумазая физиономия вспыхнула от удовольствия. Вытащив из кармана джинсов пачку табака и несколько листков папиросной бумаги, Джимми принялся свертывать очередную самокрутку.
– Стало быть, до сих пор трендит про этого сыщика?
– Ага.
Затянувшись, Джимми стал рассеянно обводить глазами толпу.
– Вот что, – внезапно заговорил он. – Наведаюсь-ка я к братишке прямо сейчас. Успокою слегка. Ему ведь совсем недолго осталось там кантоваться. Ты со мной?
Флик заулыбалась, и они, взявшись за руки, скрылись из виду.
Немного выждав, Страйк сорвал с себя маску и старую серую фуфайку с капюшоном, бросил их на ворох уже ненужных транспарантов, вместо маски нацепил очки, лежавшие для такого случая у него в кармане, и двинулся следом.
По сравнению с неторопливым движением марша ход Джимми заметно ускорился. Флик то и дело переходила на бег, чтобы за ним поспевать, и вскоре Страйк уже скрежетал зубами от боли – протез нещадно натирал, а натруженные мышцы бедра в открытую бунтовали.
Он взмок, хромота делалась все более заметной. Ему вслед уже оборачивались прохожие. Приволакивая протезированную ногу, Страйк чувствовал на себе сочувственно-любопытные взгляды. Ясное дело: надо было пройти курс физиотерапии, исключить из рациона чипсы, а где-нибудь в идеальном мире – взять сегодня выходной, чтобы забыть о протезе, приложить к культе пузырь со льдом и спокойно поваляться. Но сейчас он ковылял дальше, хотя тело требовало остановиться; неуклюжие движения торса и рук помогали мало, расстояние между ним и Джимми с Флик увеличивалось. Можно было уповать лишь на то, что те двое не станут оглядываться: в таком виде сохранить инкогнито он бы не смог. Они уже входили в аккуратный кирпичный кубик станции метро «Боу», а Страйк, задыхаясь и матерясь, еле передвигался по другой стороне улицы.
Стоило ему сделать шаг с тротуара, как правое бедро пронзила нестерпимая боль, словно в мышцы вонзился нож. Нога подвернулась, он боком рухнул на проезжую часть и, ободрав вытянутую руку об асфальт, ударился плечом и головой. Где-то рядом от ужаса взвизгнула женщина. Зеваки решили, что он пьян. Такое случалось и прежде, когда Страйк падал на улице. Униженный, злой, он со стоном заполз обратно на тротуар, едва убрав правую ногу из-под колес транспорта. Какая-то девушка нервно подскочила к нему с предложением помощи, Страйк на нее рявкнул и тут же устыдился.
– Извините, – прохрипел он, но девушка уже бросилась догонять подруг.
Страйк подтянулся к ограждению, отделявшему тротуар от мостовой, и сел, прислонившись спиной к металлу. Глаза заливало потом и кровью. Подняться без посторонней помощи нечего было и думать. На заднем краю культи он нащупал яйцевидную опухоль и понял, что это разрыв сухожилия. Боль делалась настолько резкой, что к горлу подступила дурнота.
Он достал из кармана мобильный. Экран, как оказалось, треснул.
– За…дол…ба…ло, – пробормотал он с закрытыми глазами, прижавшись затылком к холодному металлу.
Прохожие обходили его стороной, как алкоголика или бродягу, а он сидел без движения и обдумывал немногочисленные варианты действий. В конце концов с ощущением полной безысходности он открыл глаза, утер лицо рукой и набрал номер Лорелеи.
23
…хиреть тут в сумерках этого брака…
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Робин понимала, что празднование первой годовщины свадьбы, еще не начавшись, завершится провалом, – до нее это дошло еще в крипте палаты общин, откуда был отправлен Страйку ее отказ последить за Джимми.
Чтобы облегчить совесть, она поделилась этим с Мэтью, когда тот заехал за ней после работы. Мэтью и без того был на взводе – он терпеть не мог садиться за руль «лендровера» в пятницу вечером, а потому тут же перешел в наступление и призвал жену к ответу: с какой стати она считает себя виноватой, если Страйк уже два года использует ее рабский труд? А затем стал последними словами честить Страйка, да так, что Робин волей-неволей встала на защиту своего партнера. Спорили они битый час и в какой-то момент, поймав жест ее левой руки, Мэтью заметил отсутствие помолвочного колечка с сапфиром и гладкого обручального. Она всегда оставляла их дома, если предстояло изображать незамужнюю Венецию Холл, но не сообразила, что сегодня до отъезда не успеет забрать их с Олбери-стрит.
– Черт побери, в день нашей годовщины ты забыла кольца? – разорался Мэтью.
Полтора часа спустя они подъехали к зданию из золотистого кирпича. К автомобилю подскочил швейцар, чтобы открыть дверь для Робин. Ее «спасибо» прозвучало еле слышно: в горле стоял твердый, злой ком.
За ужином в гостиничном ресторане, удостоенном мишленовских звезд, они почти не разговаривали. Робин, которой казалось, будто она жует пластик с пылью, обводила взглядом соседние столики. Все посетители оказались намного старше их с Мэтью, и Робин невольно задалась вопросом: случался ли у этих супружеских пар такой же раздрай и как после этого жить дальше?
Той ночью они спали спиной друг к другу.
В субботу Робин проснулась с ощущением, что каждая минута, проведенная в этом отеле, каждый шаг по прекрасно ухоженной территории с лавандовой дорожкой, каждая прогулка по японскому садику, экологически чистому огороду и плодовому питомнику обходится им в умопомрачительную сумму. Как видно, та же мысль посетила и Мэтью, потому что за завтраком он несколько смягчился. Но беседа так или иначе норовила свернуть в нежелательное русло, от которого они оба шарахались как от огня. У Робин в виске стучала головная боль, но обращаться к обслуживающему персоналу за таблетками нечего было и думать: любое проявление недовольства жизнью грозило привести к новой размолвке. Небезопасно было даже вспоминать день бракосочетания и медовый месяц, но Робин уже не понимала, бывает ли как-то иначе. Во время прогулки по территории разговор велся исключительно о работе Мэтью.
На следующую субботу была намечена встреча по крикету между его компанией и партнерской фирмой. Мэтью, игравший в крикет не хуже, чем в регби, очень ждал этого матча. Слушая его хвастливые рассказы о собственном спортивном мастерстве и колкости насчет неуклюжести Тома, Робин в нужные моменты смеялась и поддакивала, но все это время несчастные и холодные уголки ее души были заняты тревогами: отправился ли Страйк на эту манифестацию, светит ли ему вызнать что-нибудь дельное в отношении Джимми и как получилось, что она, Робин, связала свою судьбу с напыщенным, самодовольным типом, напомнившим ей красивого паренька, в которого она некогда влюбилась.
В ту ночь Робин впервые в жизни пошла на близость с Мэтью только затем, чтобы избежать скандала. Раз у них годовщина, значит должен быть секс – как шлепнутый на этот уик-энд штамп нотариуса, стандартный и унылый. Когда Мэтью застонал от наслаждения, у нее защипало в глазах и холодный, несчастный внутренний голос, зарывшийся в недра податливого тела, спросил: почему же муж не чувствует, насколько ей паршиво, – пусть даже она не подает виду, и как он может считать их брак удачным?
В темноте, как только Мэтью откатился в сторону, она положила согнутую руку на мокрые глаза и произнесла все фразы, обязательные в таких случаях. Выдавив: «Я тоже тебя люблю», она впервые четко осознала, что говорит неправду.
Стоило Мэтью уснуть, Робин с большой осторожностью нащупала лежавший на прикроватном столике мобильный и проверила сообщения. От Страйка ничего не пришло. Тогда она погуглила картинки марша в Боу и в гуще демонстрантов узнала, хотя и без особой уверенности – лицо скрывала маска Гая Фокса, – рослого мужчину с характерными курчавыми волосами. Робин положила телефон экраном вниз, чтобы отключить подсветку, и закрыла глаза.
24
…о ее необузданно диких, страстных порывах… на которые она требовала ответа с моей стороны.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Страйк вернулся в тесную мансарду на Денмарк-стрит только через шесть дней – в пятницу утром. К дому номер двадцать четыре он подходил на костылях, с подколотой брючиной, неся протез в переброшенной через плечо сумке и распугивая своим выражением лица всех, кто исподволь бросал на него сочувственные взгляды.
За медицинской помощью он так и не обратился. С помощью таксиста, получившего щедрые чаевые, Лорелея взволокла Страйка к себе в квартиру и сразу набрала номер ближайшей частной практики, но врач стал требовать, чтобы больной сам явился к нему в кабинет.
– Как вы это себе представляете: я должен к вам на одной ноге прискакать? – резко бросил Страйк, когда Лорелея передала ему трубку. – Сомнений нет, у меня разрыв сухожилия. Порядок я знаю, не первый год замужем: покой, лед и прочая хрень.
В нарушение собственного правила – не оставаться у женщины более чем на одну ночь – ему пришлось провести у Лорелеи четыре полных дня и пять ночей. Теперь он об этом сожалел, но разве у него был выбор? Он оказался, как говаривал Чизуэлл, там, где a fronte praecipitium, a tergo lupi. В субботу вечером они с Лорелеей планировали вместе поужинать. Страйк предпочел не искать надуманный предлог, а открыть ей правду и вынужденно принял ее помощь. Задним числом он раскаивался, что не позвонил старинным друзьям, Нику с Илсой, или даже Штырю, но было уже поздно. Он влип.
Под бременем своей несправедливости и неблагодарности Страйк злился еще больше, когда с сумкой через плечо еле-еле полз вверх по лестнице. Хотя отдых у Лорелеи был кое в чем не лишен приятности, все настроение отравили события вечера субботы, которые произошли исключительно по его вине. Он сам допустил такой поворот событий, притом что после расставания с Шарлоттой всячески старался избегать подобных ситуаций. А тут расслабился, пил одну чашку чая за другой, уплетал домашнюю еду, принимал телячьи нежности – и доигрался: минувшей ночью, в темноте, его голую грудь обожгло шепотом: «Я люблю тебя».
Морщась от тех усилий, которые потребовались для подъема по лестнице на костылях, Страйк отпер дверь и почти ввалился в кухню, совмещенную с гостиной. Захлопнув входную дверь, он уронил сумку на пол, добрался до компактного стула, придвинутого к столу с пластиковым покрытием, и отшвырнул костыли. Наконец-то он оказался дома, в одиночестве, хотя и слабо представлял, как будет в таком состоянии управляться с домашними делами. Не следовало, конечно, там задерживаться, но к слежке он все равно был непригоден, да к тому же испытывал огромные неудобства и потому счел за лучшее на пару дней угнездиться, задрав ногу на большой квадратный пуф, в уютном мягком кресле, чтобы бесперебойно инструктировать по телефону Барклая и Робин, а между делом подкрепляться отменными блюдами и напитками Лорелеи.
Страйк закурил и мысленно перебрал всех женщин, которые были у него после Шарлотты. Первая: Кьяра Паркер, роскошная подруга на одну ночь; никаких сожалений ни с той ни с другой стороны. Примерно через месяц после раскрытия дела Лэндри пресса сделала Страйка знаменитостью; тогда-то ему и позвонила Кьяра. В воображении манекенщицы он возвысился от случайного эпизода до потенциального бойфренда, но дальнейшие отношения Страйк пресек: его не устраивали возлюбленные, желавшие с ним фотографироваться, – это вредило его роду занятий.
Второй стала Нина, сотрудница издательства, которую он использовал для дела – как источник информации. Эта девушка ему нравилась, но, как он понял задним числом, не до такой степени, чтобы относиться к ней с должным вниманием. У Нины осталась на него обида. Гордиться тут нечем, но и ворочаться ночами без сна тоже не стоило.
Третья, Элин, была совсем другой: красивая, а главное – удобная; по этой причине он и валандался с ней довольно долго. В тот период у нее тянулся бракоразводный процесс, обещавший ей в случае благоприятного исхода безбедное существование, и она, так же как и Страйк, была совершенно не заинтересована выставлять напоказ их отношения. Этот роман продлился с полгода, но потом Страйк за ужином выплеснул на нее в ресторане бокал вина и ушел. Впоследствии он, конечно, позвонил, чтобы извиниться, но Элин сказала, чтобы он катился куда подальше. Учитывая, что он прилюдно унизил ее в «Ле Гавроше», да еще и выставил на деньги, предоставив ей самой оплачивать солидный счет за химчистку, ему показалось дурным тоном ответить: «Надо же, я как раз хотел послать тебя в том же направлении».
После Элин была Коко – о ней лучше не вспоминать, а теперь вот – Лорелея. К этой он относился лучше, чем ко всем ее предшественницам, а потому огорчился, услышав именно от нее: «Я тебя люблю».
Два года назад Страйк дал себе клятву, хотя делал это нечасто, поскольку имел обыкновение держать свое слово. Ни разу за всю свою жизнь не сказав «я тебя люблю» ни одной женщине, кроме Шарлотты, он вообще зарекся говорить эти слова, пока не убедится (если такое возможно), что хочет остаться с этой женщиной и строить с ней вместе дальнейшую жизнь. Произнеси он это в иных, менее серьезных обстоятельствах, вся история с Шарлоттой превратилась бы в фарс. Только любовью можно было оправдать тот бедлам, который царил в их жизни, и то количество шагов к примирению, которые он сделал первым, хотя и не ждал ничего путного. Для Страйка любовь свелась к мукам и огорчениям, которые человек сам ищет на свою голову, принимает и терпит. В спальне Лорелеи, где со штор смотрели девушки в ковбойских шляпах, любовь не ночевала.
Потому-то он и промолчал, когда Лорелея шепнула свое признание, а потом, когда она спросила, услышал ли он ее слова, Страйк ответил: «Да, услышал».
Он потянулся за сигаретами. «Да, услышал». Ну, по крайней мере, без обмана. Что-что, а слух его пока не подводил. Лорелея тогда замолчала, выбралась из кровати и на полчаса заперлась в ванной. Страйк решил, что ей надо выплакаться; ну, она хотя бы сделала это тихо, чтобы его не донимать. А сам он, лежа в постели, придумывал, как бы получше выразить свои мысли, сердечно и в то же время правдиво, но понимал, что единственным приемлемым ответом будет «Я тоже тебя люблю», между тем, положа руку на сердце, он ее не любил и лгать не собирался.
Когда она вернулась и легла рядом, Страйк потянулся к ней. Пока он гладил ее по плечу, Лорелея не противилась, но потом сказала, что устала за день и должна выспаться.
А какого хера мне было делать? – в запальчивости набросился теперь Страйк на воображаемую инквизиторшу, до боли похожую на его сестру Люси.
Мог бы не принимать от нее чай и минет, – последовал издевательский выпад, на который Страйк, еле снося пульсирующую боль в культе, бросил: Да пошла ты…
У него зазвонил мобильный. Разбитый экран был заклеен скотчем, и через этот кривой панцирь просвечивал незнакомый номер.
– Страйк.
– Здорово, Страйк. Это Калпеппер.
Доминик Калпеппер, который сотрудничал с газетой «Ньюс ов зе уорлд» вплоть до ее закрытия, в прошлом подкидывал Страйку работу. Их отношения, никогда не отличавшиеся теплотой, стали откровенно антагонистическими после отказа Страйка посвятить Калпеппера в сугубо интимные подробности двух последних дел об убийствах. Теперь Калпеппер подвизался в «Сан» и после ареста Шеклуэллского Потрошителя с особым рвением копал личную жизнь Страйка.
– Хотел спросить: не возьмешься сделать для нас одну работенку? – поинтересовался Калпеппер.
Наглый ты перец.
– Какого рода?
– Накопать компромат на одного действующего министра.
– На которого?
– Кто-кто? – переспросил Джимми, хотя, по мнению Страйка, все расслышал.
– Страйк. Вояка, урод одноногий. Билли на нем свихнулся. Надеется, что этот приедет его спасать.
На горизонте наконец-то замаячила конечная точка марша: Боу-Куортер на Фэрфилд-роуд, где высилась квадратная кирпичная башня старой спичечной фабрики – предполагаемое место ракетной стартовой площадки.
– Спасать? – презрительно повторил Джимми. – Обалдел, что ли? Можно подумать, его там пытают.
Участники марша, понемногу нарушая стройный порядок колонны, вновь превращались в бесформенную толпу, которая теперь кишела вокруг темно-зеленого пруда. Страйк дорого бы дал, чтобы сесть на скамью или хотя бы привалиться, по примеру многих демонстрантов, к дереву и перенести вес на здоровую ногу. И место послеоперационной раны, где раздраженная, воспаленная кожа не выдерживала его веса, и коленные сухожилия требовали льда и отдыха. Но он безостановочно ковылял за Джимми и Флик, которые сейчас обходили толпу с краю, чтобы оторваться от своих товарищей по ОТПОРу.
– Он хочет с тобой повидаться, но я ему сказала, что у тебя нет времени. А он – в слезы. Это ужас какой-то, Джимми.
Изображая интерес к выступлению темнокожего демонстранта, который сейчас поднимался с микрофоном на помост, Страйк боком подступил к Джимми и Флик.
– Вот срублю денег – и сразу займусь братишкой, – виновато и неуверенно говорил Джимми своей подруге. – Естественно, я его не брошу… и тебя тоже. Никогда не забуду, что ты для меня сделала.
Ей было приятно это слышать. Страйк заметил, как ее чумазая физиономия вспыхнула от удовольствия. Вытащив из кармана джинсов пачку табака и несколько листков папиросной бумаги, Джимми принялся свертывать очередную самокрутку.
– Стало быть, до сих пор трендит про этого сыщика?
– Ага.
Затянувшись, Джимми стал рассеянно обводить глазами толпу.
– Вот что, – внезапно заговорил он. – Наведаюсь-ка я к братишке прямо сейчас. Успокою слегка. Ему ведь совсем недолго осталось там кантоваться. Ты со мной?
Флик заулыбалась, и они, взявшись за руки, скрылись из виду.
Немного выждав, Страйк сорвал с себя маску и старую серую фуфайку с капюшоном, бросил их на ворох уже ненужных транспарантов, вместо маски нацепил очки, лежавшие для такого случая у него в кармане, и двинулся следом.
По сравнению с неторопливым движением марша ход Джимми заметно ускорился. Флик то и дело переходила на бег, чтобы за ним поспевать, и вскоре Страйк уже скрежетал зубами от боли – протез нещадно натирал, а натруженные мышцы бедра в открытую бунтовали.
Он взмок, хромота делалась все более заметной. Ему вслед уже оборачивались прохожие. Приволакивая протезированную ногу, Страйк чувствовал на себе сочувственно-любопытные взгляды. Ясное дело: надо было пройти курс физиотерапии, исключить из рациона чипсы, а где-нибудь в идеальном мире – взять сегодня выходной, чтобы забыть о протезе, приложить к культе пузырь со льдом и спокойно поваляться. Но сейчас он ковылял дальше, хотя тело требовало остановиться; неуклюжие движения торса и рук помогали мало, расстояние между ним и Джимми с Флик увеличивалось. Можно было уповать лишь на то, что те двое не станут оглядываться: в таком виде сохранить инкогнито он бы не смог. Они уже входили в аккуратный кирпичный кубик станции метро «Боу», а Страйк, задыхаясь и матерясь, еле передвигался по другой стороне улицы.
Стоило ему сделать шаг с тротуара, как правое бедро пронзила нестерпимая боль, словно в мышцы вонзился нож. Нога подвернулась, он боком рухнул на проезжую часть и, ободрав вытянутую руку об асфальт, ударился плечом и головой. Где-то рядом от ужаса взвизгнула женщина. Зеваки решили, что он пьян. Такое случалось и прежде, когда Страйк падал на улице. Униженный, злой, он со стоном заполз обратно на тротуар, едва убрав правую ногу из-под колес транспорта. Какая-то девушка нервно подскочила к нему с предложением помощи, Страйк на нее рявкнул и тут же устыдился.
– Извините, – прохрипел он, но девушка уже бросилась догонять подруг.
Страйк подтянулся к ограждению, отделявшему тротуар от мостовой, и сел, прислонившись спиной к металлу. Глаза заливало потом и кровью. Подняться без посторонней помощи нечего было и думать. На заднем краю культи он нащупал яйцевидную опухоль и понял, что это разрыв сухожилия. Боль делалась настолько резкой, что к горлу подступила дурнота.
Он достал из кармана мобильный. Экран, как оказалось, треснул.
– За…дол…ба…ло, – пробормотал он с закрытыми глазами, прижавшись затылком к холодному металлу.
Прохожие обходили его стороной, как алкоголика или бродягу, а он сидел без движения и обдумывал немногочисленные варианты действий. В конце концов с ощущением полной безысходности он открыл глаза, утер лицо рукой и набрал номер Лорелеи.
23
…хиреть тут в сумерках этого брака…
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Робин понимала, что празднование первой годовщины свадьбы, еще не начавшись, завершится провалом, – до нее это дошло еще в крипте палаты общин, откуда был отправлен Страйку ее отказ последить за Джимми.
Чтобы облегчить совесть, она поделилась этим с Мэтью, когда тот заехал за ней после работы. Мэтью и без того был на взводе – он терпеть не мог садиться за руль «лендровера» в пятницу вечером, а потому тут же перешел в наступление и призвал жену к ответу: с какой стати она считает себя виноватой, если Страйк уже два года использует ее рабский труд? А затем стал последними словами честить Страйка, да так, что Робин волей-неволей встала на защиту своего партнера. Спорили они битый час и в какой-то момент, поймав жест ее левой руки, Мэтью заметил отсутствие помолвочного колечка с сапфиром и гладкого обручального. Она всегда оставляла их дома, если предстояло изображать незамужнюю Венецию Холл, но не сообразила, что сегодня до отъезда не успеет забрать их с Олбери-стрит.
– Черт побери, в день нашей годовщины ты забыла кольца? – разорался Мэтью.
Полтора часа спустя они подъехали к зданию из золотистого кирпича. К автомобилю подскочил швейцар, чтобы открыть дверь для Робин. Ее «спасибо» прозвучало еле слышно: в горле стоял твердый, злой ком.
За ужином в гостиничном ресторане, удостоенном мишленовских звезд, они почти не разговаривали. Робин, которой казалось, будто она жует пластик с пылью, обводила взглядом соседние столики. Все посетители оказались намного старше их с Мэтью, и Робин невольно задалась вопросом: случался ли у этих супружеских пар такой же раздрай и как после этого жить дальше?
Той ночью они спали спиной друг к другу.
В субботу Робин проснулась с ощущением, что каждая минута, проведенная в этом отеле, каждый шаг по прекрасно ухоженной территории с лавандовой дорожкой, каждая прогулка по японскому садику, экологически чистому огороду и плодовому питомнику обходится им в умопомрачительную сумму. Как видно, та же мысль посетила и Мэтью, потому что за завтраком он несколько смягчился. Но беседа так или иначе норовила свернуть в нежелательное русло, от которого они оба шарахались как от огня. У Робин в виске стучала головная боль, но обращаться к обслуживающему персоналу за таблетками нечего было и думать: любое проявление недовольства жизнью грозило привести к новой размолвке. Небезопасно было даже вспоминать день бракосочетания и медовый месяц, но Робин уже не понимала, бывает ли как-то иначе. Во время прогулки по территории разговор велся исключительно о работе Мэтью.
На следующую субботу была намечена встреча по крикету между его компанией и партнерской фирмой. Мэтью, игравший в крикет не хуже, чем в регби, очень ждал этого матча. Слушая его хвастливые рассказы о собственном спортивном мастерстве и колкости насчет неуклюжести Тома, Робин в нужные моменты смеялась и поддакивала, но все это время несчастные и холодные уголки ее души были заняты тревогами: отправился ли Страйк на эту манифестацию, светит ли ему вызнать что-нибудь дельное в отношении Джимми и как получилось, что она, Робин, связала свою судьбу с напыщенным, самодовольным типом, напомнившим ей красивого паренька, в которого она некогда влюбилась.
В ту ночь Робин впервые в жизни пошла на близость с Мэтью только затем, чтобы избежать скандала. Раз у них годовщина, значит должен быть секс – как шлепнутый на этот уик-энд штамп нотариуса, стандартный и унылый. Когда Мэтью застонал от наслаждения, у нее защипало в глазах и холодный, несчастный внутренний голос, зарывшийся в недра податливого тела, спросил: почему же муж не чувствует, насколько ей паршиво, – пусть даже она не подает виду, и как он может считать их брак удачным?
В темноте, как только Мэтью откатился в сторону, она положила согнутую руку на мокрые глаза и произнесла все фразы, обязательные в таких случаях. Выдавив: «Я тоже тебя люблю», она впервые четко осознала, что говорит неправду.
Стоило Мэтью уснуть, Робин с большой осторожностью нащупала лежавший на прикроватном столике мобильный и проверила сообщения. От Страйка ничего не пришло. Тогда она погуглила картинки марша в Боу и в гуще демонстрантов узнала, хотя и без особой уверенности – лицо скрывала маска Гая Фокса, – рослого мужчину с характерными курчавыми волосами. Робин положила телефон экраном вниз, чтобы отключить подсветку, и закрыла глаза.
24
…о ее необузданно диких, страстных порывах… на которые она требовала ответа с моей стороны.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
Страйк вернулся в тесную мансарду на Денмарк-стрит только через шесть дней – в пятницу утром. К дому номер двадцать четыре он подходил на костылях, с подколотой брючиной, неся протез в переброшенной через плечо сумке и распугивая своим выражением лица всех, кто исподволь бросал на него сочувственные взгляды.
За медицинской помощью он так и не обратился. С помощью таксиста, получившего щедрые чаевые, Лорелея взволокла Страйка к себе в квартиру и сразу набрала номер ближайшей частной практики, но врач стал требовать, чтобы больной сам явился к нему в кабинет.
– Как вы это себе представляете: я должен к вам на одной ноге прискакать? – резко бросил Страйк, когда Лорелея передала ему трубку. – Сомнений нет, у меня разрыв сухожилия. Порядок я знаю, не первый год замужем: покой, лед и прочая хрень.
В нарушение собственного правила – не оставаться у женщины более чем на одну ночь – ему пришлось провести у Лорелеи четыре полных дня и пять ночей. Теперь он об этом сожалел, но разве у него был выбор? Он оказался, как говаривал Чизуэлл, там, где a fronte praecipitium, a tergo lupi. В субботу вечером они с Лорелеей планировали вместе поужинать. Страйк предпочел не искать надуманный предлог, а открыть ей правду и вынужденно принял ее помощь. Задним числом он раскаивался, что не позвонил старинным друзьям, Нику с Илсой, или даже Штырю, но было уже поздно. Он влип.
Под бременем своей несправедливости и неблагодарности Страйк злился еще больше, когда с сумкой через плечо еле-еле полз вверх по лестнице. Хотя отдых у Лорелеи был кое в чем не лишен приятности, все настроение отравили события вечера субботы, которые произошли исключительно по его вине. Он сам допустил такой поворот событий, притом что после расставания с Шарлоттой всячески старался избегать подобных ситуаций. А тут расслабился, пил одну чашку чая за другой, уплетал домашнюю еду, принимал телячьи нежности – и доигрался: минувшей ночью, в темноте, его голую грудь обожгло шепотом: «Я люблю тебя».
Морщась от тех усилий, которые потребовались для подъема по лестнице на костылях, Страйк отпер дверь и почти ввалился в кухню, совмещенную с гостиной. Захлопнув входную дверь, он уронил сумку на пол, добрался до компактного стула, придвинутого к столу с пластиковым покрытием, и отшвырнул костыли. Наконец-то он оказался дома, в одиночестве, хотя и слабо представлял, как будет в таком состоянии управляться с домашними делами. Не следовало, конечно, там задерживаться, но к слежке он все равно был непригоден, да к тому же испытывал огромные неудобства и потому счел за лучшее на пару дней угнездиться, задрав ногу на большой квадратный пуф, в уютном мягком кресле, чтобы бесперебойно инструктировать по телефону Барклая и Робин, а между делом подкрепляться отменными блюдами и напитками Лорелеи.
Страйк закурил и мысленно перебрал всех женщин, которые были у него после Шарлотты. Первая: Кьяра Паркер, роскошная подруга на одну ночь; никаких сожалений ни с той ни с другой стороны. Примерно через месяц после раскрытия дела Лэндри пресса сделала Страйка знаменитостью; тогда-то ему и позвонила Кьяра. В воображении манекенщицы он возвысился от случайного эпизода до потенциального бойфренда, но дальнейшие отношения Страйк пресек: его не устраивали возлюбленные, желавшие с ним фотографироваться, – это вредило его роду занятий.
Второй стала Нина, сотрудница издательства, которую он использовал для дела – как источник информации. Эта девушка ему нравилась, но, как он понял задним числом, не до такой степени, чтобы относиться к ней с должным вниманием. У Нины осталась на него обида. Гордиться тут нечем, но и ворочаться ночами без сна тоже не стоило.
Третья, Элин, была совсем другой: красивая, а главное – удобная; по этой причине он и валандался с ней довольно долго. В тот период у нее тянулся бракоразводный процесс, обещавший ей в случае благоприятного исхода безбедное существование, и она, так же как и Страйк, была совершенно не заинтересована выставлять напоказ их отношения. Этот роман продлился с полгода, но потом Страйк за ужином выплеснул на нее в ресторане бокал вина и ушел. Впоследствии он, конечно, позвонил, чтобы извиниться, но Элин сказала, чтобы он катился куда подальше. Учитывая, что он прилюдно унизил ее в «Ле Гавроше», да еще и выставил на деньги, предоставив ей самой оплачивать солидный счет за химчистку, ему показалось дурным тоном ответить: «Надо же, я как раз хотел послать тебя в том же направлении».
После Элин была Коко – о ней лучше не вспоминать, а теперь вот – Лорелея. К этой он относился лучше, чем ко всем ее предшественницам, а потому огорчился, услышав именно от нее: «Я тебя люблю».
Два года назад Страйк дал себе клятву, хотя делал это нечасто, поскольку имел обыкновение держать свое слово. Ни разу за всю свою жизнь не сказав «я тебя люблю» ни одной женщине, кроме Шарлотты, он вообще зарекся говорить эти слова, пока не убедится (если такое возможно), что хочет остаться с этой женщиной и строить с ней вместе дальнейшую жизнь. Произнеси он это в иных, менее серьезных обстоятельствах, вся история с Шарлоттой превратилась бы в фарс. Только любовью можно было оправдать тот бедлам, который царил в их жизни, и то количество шагов к примирению, которые он сделал первым, хотя и не ждал ничего путного. Для Страйка любовь свелась к мукам и огорчениям, которые человек сам ищет на свою голову, принимает и терпит. В спальне Лорелеи, где со штор смотрели девушки в ковбойских шляпах, любовь не ночевала.
Потому-то он и промолчал, когда Лорелея шепнула свое признание, а потом, когда она спросила, услышал ли он ее слова, Страйк ответил: «Да, услышал».
Он потянулся за сигаретами. «Да, услышал». Ну, по крайней мере, без обмана. Что-что, а слух его пока не подводил. Лорелея тогда замолчала, выбралась из кровати и на полчаса заперлась в ванной. Страйк решил, что ей надо выплакаться; ну, она хотя бы сделала это тихо, чтобы его не донимать. А сам он, лежа в постели, придумывал, как бы получше выразить свои мысли, сердечно и в то же время правдиво, но понимал, что единственным приемлемым ответом будет «Я тоже тебя люблю», между тем, положа руку на сердце, он ее не любил и лгать не собирался.
Когда она вернулась и легла рядом, Страйк потянулся к ней. Пока он гладил ее по плечу, Лорелея не противилась, но потом сказала, что устала за день и должна выспаться.
А какого хера мне было делать? – в запальчивости набросился теперь Страйк на воображаемую инквизиторшу, до боли похожую на его сестру Люси.
Мог бы не принимать от нее чай и минет, – последовал издевательский выпад, на который Страйк, еле снося пульсирующую боль в культе, бросил: Да пошла ты…
У него зазвонил мобильный. Разбитый экран был заклеен скотчем, и через этот кривой панцирь просвечивал незнакомый номер.
– Страйк.
– Здорово, Страйк. Это Калпеппер.
Доминик Калпеппер, который сотрудничал с газетой «Ньюс ов зе уорлд» вплоть до ее закрытия, в прошлом подкидывал Страйку работу. Их отношения, никогда не отличавшиеся теплотой, стали откровенно антагонистическими после отказа Страйка посвятить Калпеппера в сугубо интимные подробности двух последних дел об убийствах. Теперь Калпеппер подвизался в «Сан» и после ареста Шеклуэллского Потрошителя с особым рвением копал личную жизнь Страйка.
– Хотел спросить: не возьмешься сделать для нас одну работенку? – поинтересовался Калпеппер.
Наглый ты перец.
– Какого рода?
– Накопать компромат на одного действующего министра.
– На которого?