– Маленькие! – позвал Андрей. – У меня братишки споткнулись – засеките.
– Хорошо, посмотрим, – хрипловато ответил усталый голос в наушниках.
Два «МиГа», сопровождавшие нас, «встали на крыло» и боевым разворотом ушли вверх и назад.
Чёрт, машина тупит основательно. Стрелка температуры масла полезла вправо. И воды тоже. Я что, заслонку забыл открыть? Да нет, вроде как открыта. Значит, движок зацепили… Триммерами крены выводить бесполезно – они у меня по всем осям. Еле сумел повторить поворот, который описал Андрей.
Колосов ушёл вперёд и встал третьим ведомым у Ковалёва. От моего звена осталась пара. Гришке «прилетело» примерно так же, как и мне, но он держится.
«Маленькие» попрощались и пошли к себе в Ватулино. Наша потрёпанная пятёрка «поковыляла» к своему полю.
– Андрей, пусти нас с Гришей вперёд, а то хреново нам.
– Чё так? Живот придавило? Боишься не успеть?
– Хуже. Так набрались, что можем шмякнуться прямо по дороге.
– Садитесь тройкой. Серёга тоже пузо почесать хочет. Поляну нашу видишь?
– Да. Есть. Принято.
– Жихарь, за мной на коробочку!
А мне садиться на брюхо нельзя – могу убить Бура. В каком состоянии машина за бронекапсулой, не знаю. Судя по откликам на рули – в поганом. Хорошо хоть шассики на замки встали. Во всяком случае, две зелёные лампочки и выпрыгнувшие на крыльях красно-белые «солдатики» говорят об этом[45].
Сажусь первым… Почти на холостом. Падаю. Прибрать газ. Выравнивание. Теперь поднять нос… А вот он ни фига не хочет подниматься… Не-ээ. Поднимается. Я ж так через всё поле проскочу… Ещё выше нос… Просадка машины, касание… Отскок… Повело влево… Педаль! Тормоза… Снова грохнулись… Катимся. Хорошо хоть в сторону от людей и нашего городка. Клонит машину. Стиснув зубы, тащу «шестёрочку» не только педалями, но и штурвалом… Тормоз, тормоз… Теперь зажать и держать. Хвост стал подниматься – бросай. Ещё раз тормоз… Всё время «Ил» клонит в левую сторону. Зацепил крылом грунт, и машину рывком развернуло. Всё… Встали… Посадочка, мать-перемать. Как там мой защитник? Живой? Сдвинул колпак назад и приподнялся на кресле. Перегнулся к стрелку. Блин, я чего, его при посадке приложил? Вон, только шлемак торчит, сам весь в корпус залез. Ладно, сейчас его «чёрные души» оттуда вытянут. У меня нет ни сил, ни желания.
Нас подцепили к трёхтонке и начали буксировать к капонирам. Со своего места увидел, как суетится народ возле лежащих в разных концах поля машин Колосова и Сотника. Что там с мужиками – узнаем потом… Вроде бы как сели удачно. На ВПП зашла пара комэска. Ребята тоже садились с трудом. Машину Юрки вообще крутить начало. «Семёрку» Андрея на пробежке качало с крыла на крыло, и было видно, как он старается её удержать.
Всё. Теперь мы все на земле…
Развернулся – отжался на руках и вынес сразу две ноги за борт. Одно плохо – парашют на попе центровку сбивает. Прыг на крыло – два шага и прыг на землю. Устоять на ногах мне помогла «шестёрочка», подставив мне свой пробитый борт под плечо.
Наверху копался Мишка, помогая вылезти стрелку из корпуса. Игорёк придерживал лесенку снизу и тоже с тревогой посматривал вверх.
– Мишка! Его что там? Зацепило? Подавай сигнал медикам…
– Сейчас вылезем…
– Да чего вы там копаетесь?
– Не торопи!
– Его ранили? Да?
– Да погоди ж ты!
Наконец Бур начал спускаться по нашему «трапу». Потом встал передо мной и попытался начать докладывать.
– Всё, Устин Борисович, расслабься.
Защита стрелка в этом полёте приобрела дополнительное художественное оформление в виде глубокой полосы на груди. Ещё две блестящие царапины прочертили наш самодельный шлем. Забрало уцелело. Бур поднял его и почему-то виновато посмотрел на меня.
– Товарищ младший лейтенант, разрешите доложить. Атаки вражеских истребителей отбиты. Боезапас закончился. У нас есть повреждения – по нам попадали зенитки, а ещё ихние самолёты…
– А сам ты цел? Мишка, Игорёк, разоблачайте его скорее, может, у него кровотечение.
– Сам цел. Только…
– Только что?
– Только я ваши леденцы потерял… – виновато ответил стрелок.
Тут я и мой верный экипаж «проглотили по смешинке». Это нервное. Мне – компенсация за вылет, а парням – за ожидание. Ребята со смехом стащили с Бура кирасу и шлем, затем помогли снять мокрую от пота безрукавку. А после того как стащили с него подшлемник, наше веселье постепенно угасло. Перед нами, виновато переминаясь, стоял молодой парень, почти пацан, с мокрым вихром… Мокрым седым вихром.
Фронтовые реалии
Этот вылет обошёлся нашей эскадрилье в одну потерянную машину – Сашка, ведомый Колосова, при приземлении не сумел спасти свой «Ил». Хорошо, что хоть сам успел выскочить и отделался только опалёнными ресницами и бровями. После возвращения от подобравших нашего парня танкистов Пятыгина срочно забрал к себе наш медик. У танкачей ему намазали рожицу каким-то коричневатым вонючим составом. «Благоухал» он в основном камфарой и ещё чем-то аптечно-лекарственным. Бородулин одобрил действия бронефельдшера и сказал, что «стальные» мужики знают толк в ожогах и их лечении.
«Десяточку» Якименко ещё оставалась надежда отремонтировать. Сам Санька получил в плечо сквозное ранение осколком и множество ссадин при посадке. А вот его стрелок – молоденький ефрейтор из БАО погиб в своём первом боевом вылете. Наша самодельная кираса не смогла выдержать 20-мм снаряд MG‑151. Огневую точку «десятки» разбило, ШКАС навсегда вышел из строя. Машина до хвоста была залита кровью стрелка. Как будто кто-то макнул полотенце и щедро провёл им от кабины до хвостового дутика.
Повреждения моей «шестёрочки» оказались приличными, но не фатальными. Мишка, исполнив очередной скетч в стиле Равшана и Джамшуда, пообещал всё привести в порядок за пару дней. Толик вернулся из санчасти и продолжил работать в составе экипажа. Полагаете, что тот памятный вылет убавил его желание выполнять обязанности стрелка? Ничуть не бывало. Только теперь, когда проходило обсуждение полётов или стычек, его лицо становилось злым, а прищуренные глаза словно смотрели в прицел.
Узнав через некоторое время, что в налёт на аэродром я специально взял зелёного пацана, чтобы не подставить «своих», Мишка, отведя меня подальше ото всех, обложил матюками на двух языках и потом почти трое суток не разговаривал. Если я к нему обращался, он надевал маску Всевластного и Блистательного Эмира и в лучшем случае только шевелил одной из бровей – левой или правой в зависимости от стороны, с которой я подходил. Ну и ладно, тоже мне, красна девица, обиделся он, видите ли! Но в глубине души я чувствовал свою вину, что не сказал ему всё с самого начала.
Наш доблестный Бур решил после полёта, что уже состоялся его перевод в состав ШАПа. После того как его взводный объяснил ему ошибочность данного предположения, Устин Борисович начал доставать Храмова, Чернова, комиссара нашего полка и своё командование требованиями перемещения в лётный состав. Чернов сбагрил проблему начальнику штаба. Пожилой майор, командовавший до войны аэроклубом, которого и так замучили все и со всех сторон, объявил Устину Борисовичу, что речь о переводе можно будет вести только после выполнения десяти прыжков с парашютом и сдачи зачёта по стрельбе из ШКАСа в движении. Представляете, что испытал наш штабник (в смысле пилот штабного – связного самолётика), когда, рванувшись выполнять срочное поручение, обнаружил во второй кабине своего «У‑2» Бура с парашютом, который он увёл с места стрелка «шестёрочки», твёрдо считая вверенным ему имуществом? При этом Устин Борисович с лёгким раздражением отметил, что пилоту всё равно надо дальше лететь, а он выпрыгнет над полем и потом вернётся в расположение. В результате Буру устроили «лёгкий товарищеский втык», объяснив, что самодеятельность хороша только для клуба и в качестве «художественной». Пилот штабной «ушки» в конце «разборок» высказал разумное замечание, что отругать парня надо, но идея летать со стрелком ему понравилась.
Устину Борисовичу, в конце концов, дали совершить учебный прыжок с крыла «У‑2», который он забронировал под свою персону. Приземлился Бур немножко неудачно – случайный порыв у земли протащил его по поляне. В результате это несколько остудило его пыл спортсмена-парашютиста и послужило поводом провести неделю под присмотром Бородулина. Когда Устину Борисовичу случалось улизнуть, он прибегал к нам для того, чтобы поучиться у Толика собирать-разбирать и чистить ШКАС. При этом втихаря он высказал всё, что думает об оставшихся девяти прыжках, о садисте Чернове, о зануде начштаба и о том, что он будет занимать огневую точку в машине не для того, чтобы выпрыгивать из самолёта при первой же опасности. В смысле, что если правильно отбивать вражеские атаки, то надобность в парашютной подготовке отпадёт. В ответ Мишка предложил ему принести с кухни самую здоровую сковороду, чтобы Бур продемонстрировал, как он будет отбивать осколки зенитных снарядов, летящих в машину.
Ну а у «чёрных душ» появилась ещё одна головная боль – как поставить пулемёт, снятый с разбитого «Ила», на штабной самолёт.
Состав нашей боевой эскадрильи сильно поредел. Восстанавливать надо было все машины. Но если на моей «шестёрочке», «семёрке» Андрея и Юркиной «одиннадцатой» требовался небольшой ремонт, то у Сотника и Колосова аппараты надо «латать» капитально. Машину Якименко к тому же ещё предстояло забрать с поляны, где она осталась после аварийной посадки.
Бородулин забрал к себе «в поликлинику для опытов» Якименко со «сквозняком» в плече и Колосова. Серёга при неудачной посадке весьма чувствительно получил в правый бок топливным агрегатом и ручкой аварийного сброса. Черноглазый и подвижный как ртуть Сашка Пятыгин, пилот «двадцать третьего» «Грача» (ведомый Колосова), поселился в их компании после возвращения в полк. Из горящей машины его вытащили танкисты, у которых он затем провёл в гостях трое суток. За «потерянные» ресницы и брови Сашка заработал прозвище Палёный. Ребята хотели его назвать «Копчёный», но своей белобрысой внешностью и покрасневшей рожицей парень на «Копчёного» явно не тянул ввиду отсутствия признаков копоти как таковой.
По возвращении оружейника из санчасти Мишка вспомнил о строевой подготовке. О той самой строевой подготовке, которую обещал Храмов, когда Толик пытался отбиваться от Бородулина и от визита в санчасть. А если этот момент вспомнил инженер-лейтенант, то майор, командир полка, точно не забыл. И может припомнить в самый неподходящий момент. Вот ребята и устроили «армейский гэг».
Дождавшись, когда Храмов зайдёт на КП, Мишка встал снаружи почти возле самой дощато-тканевой стенки и начал командовать Толиком.
– Сержант Горшнев! – кричал строгий командир.
– Я! – надрывал себе глотку его подчинённый.
– Ко мне! – следовала команда, и Толик срывался с места. За три-четыре метра до своего командира он переходил на шаг и докладывал, приложив правую ладонь к пилотке:
– Товарищ, инженер-лейтенант! Сержант Горшнев по вашему приказанию прибыл!
– Вольно. Можете быть свободным! – кричал Мишка.
– Есть! – орал в ответ Толик.
Он отходил от своего строгого начальника метров на десять, и всё начиналось заново.
Хватило четырёх раз выполнения этого «смертельного номера под куполом цирка», после чего он был отменён по требованию публики.
– Салихов! Вам что, заняться больше нечем? Что вы тут за представление устроили!
– Товарищ майор, разрешите доложить? Выполняем ваше указание по отработке строевой подготовки.
Мишка – сама невинность. Я не я, и лошадь не моя. Мне приказали – я выполняю.
– Марш отсюда к чёртовой матери в капониры. Целые машины наперечёт, а они тут дурью маются!
– Есть! – одновременно радостно козырнули «чёрные души» и умчались в свои «мастерские» заниматься реальным делом. Приказ, который Храмов отдал сгоряча, можно было считать отменённым.
Нас ведёт в бой командир
Морозный солнечный день. Всё застелено белым искрящимся покрывалом. Небо голубое-преголубое, ни облачка. Звон переговоров синичек заглушается весёлым гомоном ребятни и смехом. Мы с семьёй проводим утро чудесного воскресного дня на нашей горке. Малыши катаются на всём, на чём только можно: на «ватрушках», на санках и снегокатах, на ледянках и на лыжах. Писк, хохот, шум! Белые стволы берёз – опушка леска, на которой находится горка, – кажутся такими же белыми и сверкающими, как окружающий пейзаж. Разрумянившиеся на морозце мамаши в разно-цветных лыжных костюмах, папаши, решившие, что сегодня можно не проявлять степенность и строгость, дурачатся вместе с ребятнёй, малыши и пацанята постарше в комбинезончиках разной яркой окраски… У подножия и чуть в стороне от двух вагончиков поднимается чарующий запах свежей выпечки и шашлыков. Там на лавочках угощаются чаем с блинчиками и пирожками особо проголодавшиеся граждане со своим потомством. От одного из вагончиков звонко разносится по округе песенка о том, что три белых коня уносят исполнительницу в «звенящую снежную даль».
Красотуля щурится от солнца и смотрит, как я устраиваю Лизку на снегокате.
– На старт. Приготовились. Марш!
Лизавета стремительно летит под горку – только снег вихрится у неё за спиной. Ну и я стараюсь поспевать за «ребёнкой» на своих двоих. По мере способностей и крутизны склона. На половине пути суммарный вектор сил вошёл в противоречие с силой реакции опоры, и дальнейшую часть трассы я проделываю на спине. При этом вскорости догоняю Лизку, которая улетела в сугроб. Поскольку я прилетел в тот же сугроб, найти «ребёнку» и снегокат не составило особого труда. А вот выбраться из снежной ловушки оказалось проблематичным, поскольку сверху на нас обрушилась «ватрушка» с девушкой в ярко-красном горнолыжном костюме, которая держала на руках пацанёнка в синем, с голубыми вставками комбезике. Смех, шутки… Снег летит во все стороны. Гремит старая добрая песня про потолок ледяной, дверь скрипучую и что кругом иней. Вытащив весь народ из снежной ловушки, я с чувством выполненного долга усаживаю своё бордово-оранжевое хохочущее счастье на снегокат и смотрю вверх, где нам машет Красотуля в бело-голубом лыжном костюме.
Только почему она машет белым флажком? Старт разрешён?
Веселье покидает, ухнув куда-то в глубину. Скорее к Машеньке, скорее наверх. Тяну снегокат с Лизкой. Сейчас мы заберёмся на верхнюю площадку горки, и я выясню, что это за шутки. Зачем дурацким розыгрышем портить такое чудесное утро? Склон довольно крутой, и ноги скользят по снегу, как будто бегу на одном месте. А ещё этот чёртов парашют, висящий на заднице, мешает. Надо ещё быстрее перебирать нижними конечностями, а то соскользну с крыла. Вот ведь рассмешу народ на горке. Мишка будет прикалываться и ещё лесенку, как стрелку, предложит. Красотуля ещё пару раз нетерпеливо и резко даёт отмашку. Да что за чёрт, выходит, все только меня ждут… Блин, задерживаю вылёт на задание… Руки на край кабины, отжаться, перенести вес тела внутрь… А кто у меня сегодня будет стрелком? Почему не в курсе? Я вообще где был всё время перед вылетом? Что за дела? Красотуля успела надеть гимнастёрку?! Нет, это дежурный меня торопит отмашкой флажка: скорей, скорей взлетайте – первое звено уже оторвалось от ВПП… А где мои девчонки?! Почему на горке вдруг лето? По округе разносится залихватская песенка про кокосы, пальмы и песок… Нет, это ревут движки «Илов». Левую руку положил на ручку газа, правую на штурвал. Мишка рядом – потрепал меня по плечу. Сейчас соскочит, и можно начинать рулёжку. Блин, а как же мои девчонки домой попадут с горки? Ведь ключи от квартиры у меня остались – Красотуля свои не взяла же…
– Машка!.. Маша-а-а!
– Хорошо, посмотрим, – хрипловато ответил усталый голос в наушниках.
Два «МиГа», сопровождавшие нас, «встали на крыло» и боевым разворотом ушли вверх и назад.
Чёрт, машина тупит основательно. Стрелка температуры масла полезла вправо. И воды тоже. Я что, заслонку забыл открыть? Да нет, вроде как открыта. Значит, движок зацепили… Триммерами крены выводить бесполезно – они у меня по всем осям. Еле сумел повторить поворот, который описал Андрей.
Колосов ушёл вперёд и встал третьим ведомым у Ковалёва. От моего звена осталась пара. Гришке «прилетело» примерно так же, как и мне, но он держится.
«Маленькие» попрощались и пошли к себе в Ватулино. Наша потрёпанная пятёрка «поковыляла» к своему полю.
– Андрей, пусти нас с Гришей вперёд, а то хреново нам.
– Чё так? Живот придавило? Боишься не успеть?
– Хуже. Так набрались, что можем шмякнуться прямо по дороге.
– Садитесь тройкой. Серёга тоже пузо почесать хочет. Поляну нашу видишь?
– Да. Есть. Принято.
– Жихарь, за мной на коробочку!
А мне садиться на брюхо нельзя – могу убить Бура. В каком состоянии машина за бронекапсулой, не знаю. Судя по откликам на рули – в поганом. Хорошо хоть шассики на замки встали. Во всяком случае, две зелёные лампочки и выпрыгнувшие на крыльях красно-белые «солдатики» говорят об этом[45].
Сажусь первым… Почти на холостом. Падаю. Прибрать газ. Выравнивание. Теперь поднять нос… А вот он ни фига не хочет подниматься… Не-ээ. Поднимается. Я ж так через всё поле проскочу… Ещё выше нос… Просадка машины, касание… Отскок… Повело влево… Педаль! Тормоза… Снова грохнулись… Катимся. Хорошо хоть в сторону от людей и нашего городка. Клонит машину. Стиснув зубы, тащу «шестёрочку» не только педалями, но и штурвалом… Тормоз, тормоз… Теперь зажать и держать. Хвост стал подниматься – бросай. Ещё раз тормоз… Всё время «Ил» клонит в левую сторону. Зацепил крылом грунт, и машину рывком развернуло. Всё… Встали… Посадочка, мать-перемать. Как там мой защитник? Живой? Сдвинул колпак назад и приподнялся на кресле. Перегнулся к стрелку. Блин, я чего, его при посадке приложил? Вон, только шлемак торчит, сам весь в корпус залез. Ладно, сейчас его «чёрные души» оттуда вытянут. У меня нет ни сил, ни желания.
Нас подцепили к трёхтонке и начали буксировать к капонирам. Со своего места увидел, как суетится народ возле лежащих в разных концах поля машин Колосова и Сотника. Что там с мужиками – узнаем потом… Вроде бы как сели удачно. На ВПП зашла пара комэска. Ребята тоже садились с трудом. Машину Юрки вообще крутить начало. «Семёрку» Андрея на пробежке качало с крыла на крыло, и было видно, как он старается её удержать.
Всё. Теперь мы все на земле…
Развернулся – отжался на руках и вынес сразу две ноги за борт. Одно плохо – парашют на попе центровку сбивает. Прыг на крыло – два шага и прыг на землю. Устоять на ногах мне помогла «шестёрочка», подставив мне свой пробитый борт под плечо.
Наверху копался Мишка, помогая вылезти стрелку из корпуса. Игорёк придерживал лесенку снизу и тоже с тревогой посматривал вверх.
– Мишка! Его что там? Зацепило? Подавай сигнал медикам…
– Сейчас вылезем…
– Да чего вы там копаетесь?
– Не торопи!
– Его ранили? Да?
– Да погоди ж ты!
Наконец Бур начал спускаться по нашему «трапу». Потом встал передо мной и попытался начать докладывать.
– Всё, Устин Борисович, расслабься.
Защита стрелка в этом полёте приобрела дополнительное художественное оформление в виде глубокой полосы на груди. Ещё две блестящие царапины прочертили наш самодельный шлем. Забрало уцелело. Бур поднял его и почему-то виновато посмотрел на меня.
– Товарищ младший лейтенант, разрешите доложить. Атаки вражеских истребителей отбиты. Боезапас закончился. У нас есть повреждения – по нам попадали зенитки, а ещё ихние самолёты…
– А сам ты цел? Мишка, Игорёк, разоблачайте его скорее, может, у него кровотечение.
– Сам цел. Только…
– Только что?
– Только я ваши леденцы потерял… – виновато ответил стрелок.
Тут я и мой верный экипаж «проглотили по смешинке». Это нервное. Мне – компенсация за вылет, а парням – за ожидание. Ребята со смехом стащили с Бура кирасу и шлем, затем помогли снять мокрую от пота безрукавку. А после того как стащили с него подшлемник, наше веселье постепенно угасло. Перед нами, виновато переминаясь, стоял молодой парень, почти пацан, с мокрым вихром… Мокрым седым вихром.
Фронтовые реалии
Этот вылет обошёлся нашей эскадрилье в одну потерянную машину – Сашка, ведомый Колосова, при приземлении не сумел спасти свой «Ил». Хорошо, что хоть сам успел выскочить и отделался только опалёнными ресницами и бровями. После возвращения от подобравших нашего парня танкистов Пятыгина срочно забрал к себе наш медик. У танкачей ему намазали рожицу каким-то коричневатым вонючим составом. «Благоухал» он в основном камфарой и ещё чем-то аптечно-лекарственным. Бородулин одобрил действия бронефельдшера и сказал, что «стальные» мужики знают толк в ожогах и их лечении.
«Десяточку» Якименко ещё оставалась надежда отремонтировать. Сам Санька получил в плечо сквозное ранение осколком и множество ссадин при посадке. А вот его стрелок – молоденький ефрейтор из БАО погиб в своём первом боевом вылете. Наша самодельная кираса не смогла выдержать 20-мм снаряд MG‑151. Огневую точку «десятки» разбило, ШКАС навсегда вышел из строя. Машина до хвоста была залита кровью стрелка. Как будто кто-то макнул полотенце и щедро провёл им от кабины до хвостового дутика.
Повреждения моей «шестёрочки» оказались приличными, но не фатальными. Мишка, исполнив очередной скетч в стиле Равшана и Джамшуда, пообещал всё привести в порядок за пару дней. Толик вернулся из санчасти и продолжил работать в составе экипажа. Полагаете, что тот памятный вылет убавил его желание выполнять обязанности стрелка? Ничуть не бывало. Только теперь, когда проходило обсуждение полётов или стычек, его лицо становилось злым, а прищуренные глаза словно смотрели в прицел.
Узнав через некоторое время, что в налёт на аэродром я специально взял зелёного пацана, чтобы не подставить «своих», Мишка, отведя меня подальше ото всех, обложил матюками на двух языках и потом почти трое суток не разговаривал. Если я к нему обращался, он надевал маску Всевластного и Блистательного Эмира и в лучшем случае только шевелил одной из бровей – левой или правой в зависимости от стороны, с которой я подходил. Ну и ладно, тоже мне, красна девица, обиделся он, видите ли! Но в глубине души я чувствовал свою вину, что не сказал ему всё с самого начала.
Наш доблестный Бур решил после полёта, что уже состоялся его перевод в состав ШАПа. После того как его взводный объяснил ему ошибочность данного предположения, Устин Борисович начал доставать Храмова, Чернова, комиссара нашего полка и своё командование требованиями перемещения в лётный состав. Чернов сбагрил проблему начальнику штаба. Пожилой майор, командовавший до войны аэроклубом, которого и так замучили все и со всех сторон, объявил Устину Борисовичу, что речь о переводе можно будет вести только после выполнения десяти прыжков с парашютом и сдачи зачёта по стрельбе из ШКАСа в движении. Представляете, что испытал наш штабник (в смысле пилот штабного – связного самолётика), когда, рванувшись выполнять срочное поручение, обнаружил во второй кабине своего «У‑2» Бура с парашютом, который он увёл с места стрелка «шестёрочки», твёрдо считая вверенным ему имуществом? При этом Устин Борисович с лёгким раздражением отметил, что пилоту всё равно надо дальше лететь, а он выпрыгнет над полем и потом вернётся в расположение. В результате Буру устроили «лёгкий товарищеский втык», объяснив, что самодеятельность хороша только для клуба и в качестве «художественной». Пилот штабной «ушки» в конце «разборок» высказал разумное замечание, что отругать парня надо, но идея летать со стрелком ему понравилась.
Устину Борисовичу, в конце концов, дали совершить учебный прыжок с крыла «У‑2», который он забронировал под свою персону. Приземлился Бур немножко неудачно – случайный порыв у земли протащил его по поляне. В результате это несколько остудило его пыл спортсмена-парашютиста и послужило поводом провести неделю под присмотром Бородулина. Когда Устину Борисовичу случалось улизнуть, он прибегал к нам для того, чтобы поучиться у Толика собирать-разбирать и чистить ШКАС. При этом втихаря он высказал всё, что думает об оставшихся девяти прыжках, о садисте Чернове, о зануде начштаба и о том, что он будет занимать огневую точку в машине не для того, чтобы выпрыгивать из самолёта при первой же опасности. В смысле, что если правильно отбивать вражеские атаки, то надобность в парашютной подготовке отпадёт. В ответ Мишка предложил ему принести с кухни самую здоровую сковороду, чтобы Бур продемонстрировал, как он будет отбивать осколки зенитных снарядов, летящих в машину.
Ну а у «чёрных душ» появилась ещё одна головная боль – как поставить пулемёт, снятый с разбитого «Ила», на штабной самолёт.
Состав нашей боевой эскадрильи сильно поредел. Восстанавливать надо было все машины. Но если на моей «шестёрочке», «семёрке» Андрея и Юркиной «одиннадцатой» требовался небольшой ремонт, то у Сотника и Колосова аппараты надо «латать» капитально. Машину Якименко к тому же ещё предстояло забрать с поляны, где она осталась после аварийной посадки.
Бородулин забрал к себе «в поликлинику для опытов» Якименко со «сквозняком» в плече и Колосова. Серёга при неудачной посадке весьма чувствительно получил в правый бок топливным агрегатом и ручкой аварийного сброса. Черноглазый и подвижный как ртуть Сашка Пятыгин, пилот «двадцать третьего» «Грача» (ведомый Колосова), поселился в их компании после возвращения в полк. Из горящей машины его вытащили танкисты, у которых он затем провёл в гостях трое суток. За «потерянные» ресницы и брови Сашка заработал прозвище Палёный. Ребята хотели его назвать «Копчёный», но своей белобрысой внешностью и покрасневшей рожицей парень на «Копчёного» явно не тянул ввиду отсутствия признаков копоти как таковой.
По возвращении оружейника из санчасти Мишка вспомнил о строевой подготовке. О той самой строевой подготовке, которую обещал Храмов, когда Толик пытался отбиваться от Бородулина и от визита в санчасть. А если этот момент вспомнил инженер-лейтенант, то майор, командир полка, точно не забыл. И может припомнить в самый неподходящий момент. Вот ребята и устроили «армейский гэг».
Дождавшись, когда Храмов зайдёт на КП, Мишка встал снаружи почти возле самой дощато-тканевой стенки и начал командовать Толиком.
– Сержант Горшнев! – кричал строгий командир.
– Я! – надрывал себе глотку его подчинённый.
– Ко мне! – следовала команда, и Толик срывался с места. За три-четыре метра до своего командира он переходил на шаг и докладывал, приложив правую ладонь к пилотке:
– Товарищ, инженер-лейтенант! Сержант Горшнев по вашему приказанию прибыл!
– Вольно. Можете быть свободным! – кричал Мишка.
– Есть! – орал в ответ Толик.
Он отходил от своего строгого начальника метров на десять, и всё начиналось заново.
Хватило четырёх раз выполнения этого «смертельного номера под куполом цирка», после чего он был отменён по требованию публики.
– Салихов! Вам что, заняться больше нечем? Что вы тут за представление устроили!
– Товарищ майор, разрешите доложить? Выполняем ваше указание по отработке строевой подготовки.
Мишка – сама невинность. Я не я, и лошадь не моя. Мне приказали – я выполняю.
– Марш отсюда к чёртовой матери в капониры. Целые машины наперечёт, а они тут дурью маются!
– Есть! – одновременно радостно козырнули «чёрные души» и умчались в свои «мастерские» заниматься реальным делом. Приказ, который Храмов отдал сгоряча, можно было считать отменённым.
Нас ведёт в бой командир
Морозный солнечный день. Всё застелено белым искрящимся покрывалом. Небо голубое-преголубое, ни облачка. Звон переговоров синичек заглушается весёлым гомоном ребятни и смехом. Мы с семьёй проводим утро чудесного воскресного дня на нашей горке. Малыши катаются на всём, на чём только можно: на «ватрушках», на санках и снегокатах, на ледянках и на лыжах. Писк, хохот, шум! Белые стволы берёз – опушка леска, на которой находится горка, – кажутся такими же белыми и сверкающими, как окружающий пейзаж. Разрумянившиеся на морозце мамаши в разно-цветных лыжных костюмах, папаши, решившие, что сегодня можно не проявлять степенность и строгость, дурачатся вместе с ребятнёй, малыши и пацанята постарше в комбинезончиках разной яркой окраски… У подножия и чуть в стороне от двух вагончиков поднимается чарующий запах свежей выпечки и шашлыков. Там на лавочках угощаются чаем с блинчиками и пирожками особо проголодавшиеся граждане со своим потомством. От одного из вагончиков звонко разносится по округе песенка о том, что три белых коня уносят исполнительницу в «звенящую снежную даль».
Красотуля щурится от солнца и смотрит, как я устраиваю Лизку на снегокате.
– На старт. Приготовились. Марш!
Лизавета стремительно летит под горку – только снег вихрится у неё за спиной. Ну и я стараюсь поспевать за «ребёнкой» на своих двоих. По мере способностей и крутизны склона. На половине пути суммарный вектор сил вошёл в противоречие с силой реакции опоры, и дальнейшую часть трассы я проделываю на спине. При этом вскорости догоняю Лизку, которая улетела в сугроб. Поскольку я прилетел в тот же сугроб, найти «ребёнку» и снегокат не составило особого труда. А вот выбраться из снежной ловушки оказалось проблематичным, поскольку сверху на нас обрушилась «ватрушка» с девушкой в ярко-красном горнолыжном костюме, которая держала на руках пацанёнка в синем, с голубыми вставками комбезике. Смех, шутки… Снег летит во все стороны. Гремит старая добрая песня про потолок ледяной, дверь скрипучую и что кругом иней. Вытащив весь народ из снежной ловушки, я с чувством выполненного долга усаживаю своё бордово-оранжевое хохочущее счастье на снегокат и смотрю вверх, где нам машет Красотуля в бело-голубом лыжном костюме.
Только почему она машет белым флажком? Старт разрешён?
Веселье покидает, ухнув куда-то в глубину. Скорее к Машеньке, скорее наверх. Тяну снегокат с Лизкой. Сейчас мы заберёмся на верхнюю площадку горки, и я выясню, что это за шутки. Зачем дурацким розыгрышем портить такое чудесное утро? Склон довольно крутой, и ноги скользят по снегу, как будто бегу на одном месте. А ещё этот чёртов парашют, висящий на заднице, мешает. Надо ещё быстрее перебирать нижними конечностями, а то соскользну с крыла. Вот ведь рассмешу народ на горке. Мишка будет прикалываться и ещё лесенку, как стрелку, предложит. Красотуля ещё пару раз нетерпеливо и резко даёт отмашку. Да что за чёрт, выходит, все только меня ждут… Блин, задерживаю вылёт на задание… Руки на край кабины, отжаться, перенести вес тела внутрь… А кто у меня сегодня будет стрелком? Почему не в курсе? Я вообще где был всё время перед вылетом? Что за дела? Красотуля успела надеть гимнастёрку?! Нет, это дежурный меня торопит отмашкой флажка: скорей, скорей взлетайте – первое звено уже оторвалось от ВПП… А где мои девчонки?! Почему на горке вдруг лето? По округе разносится залихватская песенка про кокосы, пальмы и песок… Нет, это ревут движки «Илов». Левую руку положил на ручку газа, правую на штурвал. Мишка рядом – потрепал меня по плечу. Сейчас соскочит, и можно начинать рулёжку. Блин, а как же мои девчонки домой попадут с горки? Ведь ключи от квартиры у меня остались – Красотуля свои не взяла же…
– Машка!.. Маша-а-а!