Когда он уже собирался открыть дверь в зал совещаний, пришло сообщение от Робин:
Тебе удобно повидаться с Леонорой сегодня в 18.00?
Отлично, написал он в ответ.
– Я представила, – игриво начала его клиентка, когда Страйк вернулся за стол переговоров, – как внушительно Корморан будет смотреться на свидетельской скамье.
Страйк уже передал адвокату подробные записи и многочисленные фото, а также перечислил все тайные сделки мистера Бёрнетта, включая попытки продать квартиру и сбыть с рук изумрудное ожерелье. К огорчению миссис Бёрнетт, и адвокат, и сам детектив сочли, что при таком обилии материалов необходимость в присутствии Страйка на процессе отпадает. Более того, преувеличенное внимание клиентки к способностям частного сыщика сильно уязвило адвоката. Безупречный костюм в тонкую полоску и волосы с благородной проседью давали, с его точки зрения, больше оснований для тайных прикосновений и взмахов ресниц, нежели внешность увечного боксера-тяжеловеса.
С облегчением выйдя из этой гнетущей атмосферы на свежий воздух, Страйк дошел до метро и поехал обратно. У себя в мансарде он еще раз порадовался: теперь можно было снять костюм, подумать о скором завершении нудного дела и о поступлении солидной суммы, ради которой он, собственно, и связался с этой клиенткой. Теперь можно было уделить все внимание тощей, седой пятидесятилетней женщине, уже доставленной в «Холлоуэй». Газета «Ивнинг стэндард», купленная Страйком у метро, писала о ней на второй полосе: «СКРОМНАЯ ЖЕНА ПИСАТЕЛЯ НАКОРОТКЕ С МЯСНИЦКИМ НОЖОМ».
– Теперь ее адвокат успокоился? – спросила Робин, когда Страйк спустился в офис.
– Более или менее, – ответил он, уставившись на миниатюрную искусственную елочку в шариках и гирляндах, появившуюся на аккуратном письменном столе, и лаконично спросил: – Это зачем?
– К Рождеству, – с робкой улыбкой, но без извинений сказала Робин. – Я еще вчера собиралась поставить, но сразу после ареста Леоноры рука не поднималась. В общем, я организовала для тебя свидание. Не забудь удостоверение личности с фотографией…
– Молодчина, спасибо.
– …и еще купила сэндвичи, а заодно вот это, – возможно, тебя заинтересует, – продолжила она. – Майкл Фэнкорт дал интервью насчет Куайна.
Она вручила ему пакет, где лежали сэндвичи с сыром и пикулями, а также номер «Таймс», сложенный нужным материалом кверху. Страйк опустился на отозвавшийся неприличными звуками диван и, жуя сэндвич, приступил к чтению статьи, проиллюстрированной сдвоенной фотографией. Слева – Фэнкорт, в полный рост, на фоне особняка Елизаветинской эпохи. Кадр был взят снизу, так что большая голова выглядела не столь уж несоразмерной. Справа – Куайн, эксцентричный, с выпученными глазами, в шляпе с пером, витийствующий перед немногочисленными слушателями в каком-то шатре. Автор статьи всячески подчеркивал, что Фэнкорт и Куайн некогда были хорошо знакомы и даже считались одинаково талантливыми.
Мало кто нынче помнит дебютный роман Куайна «Прегрешение Хобарта», но Фэнкорт по-прежнему расценивает его как яркий пример того направления, которое он именует «магическим брутализмом Куайна». Хотя Фэнкорт, как известно, никому не прощает обид, в нашей беседе о творчестве Куайна писатель проявляет редкое великодушие. «Всегда интересный, но недооцененный, – говорит он. – Предвижу, что критики нового поколения отнесутся к нему более благосклонно, нежели наши современники». Такое неожиданное великодушие покажется еще более удивительным, если вспомнить, что 25 лет назад первая жена Фэнкорта, Элспет Керр, покончила с собой, прочитав беспощадную пародию на свой первый роман. Эту сатиру приписывали близкому другу Фэнкорта, такому же литературному бунтарю, как и он сам – ныне покойному Оуэну Куайну. «С годами человек становится мягче, сам того не замечая, – так распорядилась природа, ибо злость разъедает нас изнутри. В своем последнем романе я сбросил с себя груз прежних эмоций, в том числе и связанных со смертью Элли, но мое произведение не следует воспринимать как автобиографию, хотя….
Следующие два абзаца (где Фэнкорт рекламировал свою новую книгу) Страйк пропустил и возобновил чтение с того места, где ему в глаза бросилось слово «насилие».
Трудно соединить два образа: Фэнкорта, сидящего передо мной в твидовом пиджаке, и литературного панка, как он сам называл себя в начале творческого пути, когда его книги, проповедующие изощренное, безудержное насилие, вызывали и восторг, и нападки. «Если прав был Грэм Грин, – считает литературовед Харви Бёрд, – и каждый писатель носит в своем сердце осколок льда, то к Майклу Фэнкорту это относится в полной мере. Сцена изнасилования в романе „Белафрон“{33} наводит на мысль, что у этого молодого человека в груди – целый айсберг».
В принципе, «Белафрон», произведение столь же совершенное, сколь и оригинальное, можно рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, дебютный роман Майкла Фэнкорта обнаруживает удивительную зрелость: здесь нет места дилетантскому стремлению автора вывести себя в качестве (анти)героя. Можно содрогаться от изломанности и аморальности этого романа, но нельзя отрицать, что перед нами талантливая художественная проза. С другой стороны, внушает тревогу то обстоятельство, что у Майкла Фэнкорта может просто отсутствовать орган, в котором полагается носить осколок льда, и тогда неповторимая в своей бесчеловечности история, рассказанная в его произведении, соответствует внутренней картине мира автора. Справедливы ли эти опасения – покажет время и дальнейшее творчество писателя.
Фэнкорт родился в городке Слаф, где его одинокая мать работала медсестрой. Она по сей день живет в том доме, где вырос Майкл. «Там ей хорошо, – говорит он. – Ее отличает завидная способность наслаждаться тем, что давно знакомо».
Его собственное жилище нисколько не похоже на неприметный домик в Слафе. Мы беседуем в вытянутой прямоугольной гостиной, среди мейсенского фарфора и обюссонских ковров. За окнами простираются необъятные угодья Эндзор-Корта. «Все это – выбор моей жены, – отмахивается Фэнкорт. – У меня вкусы совершенно другие: ничего, кроме необходимого».
В настоящее время возле дома подготавливается большой котлован для бетонного постамента, на котором будет установлена скульптура из ржавого металла: изображение фурии Тисифоны, о котором Майкл Фэнкорт говорит: «…спонтанная покупка… знаете, наверное: мстительница за убийство… мощная штука. У моей жены вызывает только омерзение».
И здесь мы вновь возвращаемся к тому, с чего началось это интервью: к зловещей участи Оуэна Куайна.
«Я еще не пропустил через себя убийство Оуэна, – спокойно говорит Фэнкорт. – Как, наверное, любому писателю, мне, чтобы разобраться в своих ощущениях, требуется изложить события на бумаге. Важно, как мы трактуем внешний мир, как мы его понимаем».
Можно ли отсюда заключить, что вскоре мы прочтем художественно обработанную историю убийства Куайна?
«Так и слышу обвинения в спекуляциях и безвкусице, – улыбается Фэнкорт. – Могу предположить, что такие темы, как разбитая дружба или последний шанс объясниться, что-то исправить, впоследствии найдут свое место на страницах моих будущих книг, но убийство Оуэна уже описано художественными средствами – причем его собственной рукой».
Майкл Фэнкорт – один из немногих, кому удалось прочесть пресловутую рукопись, содержащую, так сказать, план этого убийства.
«Я прочел ее в тот день, когда было обнаружено тело Оуэна. И сделал это по настоянию моего издателя, вследствие того что в романе изображен ваш покорный слуга».
Хотя вышеупомянутый образ носит оскорбительный характер, Майкл Фэнкорт, похоже, воспринимает это равнодушно. «Я не счел нужным прибегать к услугам адвокатов, – говорит он. – Любая цензура – это не по мне».
А как он оценивает литературные достоинства романа?
«Говоря словами Набокова, это „шедевр маньяка“, – с улыбкой отвечает Фэнкорт. – Возможно, когда-нибудь он и выйдет в свет, кто знает?»
Но это же не всерьез?
«А что мешает его напечатать? – возражает Фэнкорт. – Искусство призвано провоцировать; уже по одному этому критерию „Бомбикс Мори“ вполне отвечает своей цели. В самом деле, почему бы и нет?» – спрашивает литературный панк, обосновавшийся в усадьбе Елизаветинской эпохи.
«С предисловием Майкла Фэнкорта?» – любопытствую я.
«В моей практике случались и более причудливые зигзаги, – усмехается писатель. – Куда более причудливые».
– Обалдеть, – буркнул Страйк, швырнув газету на стол и едва не сбив рождественскую елочку.
– Заметь: он утверждает, что прочел рукопись только в тот день, когда ты обнаружил тело.
– Угу, – ответил Страйк.
– Он лжет, – заявила Робин.
– Мы с тобой думаем, что он лжет, – поправил ее Страйк.
Неукоснительно следуя собственному запрету на такси и не рискуя в сумерках идти сквозь метель, Страйк сел на двадцать девятый автобус, который едва ли не полчаса вез его по гололедице в северном направлении. На Хэмпстед-роуд в автобус вошла изможденная женщина с маленьким капризным мальчонкой. Шестым чувством Страйк понял, что ему с ними по пути, и в самом деле, они втроем вышли на Кэмден-роуд, возле голой стены женской тюрьмы «Холлоуэй».
– Сейчас к маме пойдем, – говорила женщина ребенку, в котором Страйк угадал ее внука, хотя той было не более сорока.
Укутанные снежным покровом голые деревья и клочки бурой травы могли бы придать тюрьме сходство с современным университетом, если бы не грозные сине-белые вывески казенного образца и высокие ворота, рассчитанные на тюремный фургон. Страйк влился в тонкий ручеек посетителей; некоторые приехали с детьми, норовившими оставить следы на нетронутом снегу вдоль дорожек. Очередь шаркала вперед мимо терракотовых стен с бетонным орнаментом, мимо подвесных кашпо, превратившихся на декабрьском морозе в снежные шары. Большинство посетителей составляли женщины; среди немногочисленных мужчин Страйк выделялся не только своей комплекцией, но и манерой держаться: другие выглядели так, будто жизнь вогнала их в немую отрешенность. Тащившийся впереди Страйка парень в мешковатых джинсах, весь покрытый татуировками, на каждом шагу выписывал небольшие зигзаги. В госпитале «Селли-Оук» Страйк насмотрелся неврологических расстройств, но без труда определил, что этот случай вызван отнюдь не ранением.
Тучная надзирательница, проверявшая удостоверения личности, долго изучала водительские права Страйка, а потом подняла глаза.
– Я вас знаю, – сообщила она, впиваясь в него взглядом.
Энстис, подумал Страйк, мог распорядиться, чтобы ему доложили, когда Страйк придет к Леоноре. Такое было весьма вероятно.
Явился он заблаговременно, чтобы целиком использовать время свидания с клиенткой. Благодаря такой предусмотрительности Страйк даже успел выпить чашку кофе в отделе информации для посетителей, прочитав, что вся прибыль от продаж перечисляется в детский благотворительный фонд. Хорошо освещенный зал выглядел почти жизнерадостным; ребятишки с ликованием, будто к старым знакомым, бросались к игрушечным грузовичкам и плюшевым мишкам. Изможденная попутчица Страйка безучастно взирала на своего внука, который гонял подвижную фигурку штурмовика вокруг ног Страйка, застывшего гигантской статуей («Тисифона, мстительница за убийство»…).
В зал свиданий его вызвали ровно в шесть. Шаги по сверкающим полам отдавались эхом. Если бы не яркие росписи, сделанные силами заключенных на бетонных блоках стен, помещение выглядело бы как пещера. Здесь раздавались приглушенные разговоры, лязг металла, звяканье ключей. По обеим сторонам низких, привинченных к полу столиков были закреплены пластмассовые стулья; это позволяло минимизировать контакт между собеседниками и предотвратить передачу запрещенных предметов. Где-то ныл ребенок. Вдоль стен стояли бдительные тюремщицы. Страйк, до сих пор имевший дело только с заключенными-мужчинами, испытывал здесь непривычное для себя отторжение. Дети, не сводящие глаз с испитых матерей; еле уловимые признаки умственной неполноценности – подергивание скрюченных пальцев с обкусанными ногтями, одурманенные лица, съежившиеся тела на пластмассовых стульях… в местах лишения свободы для мужчин Страйк не видел ничего похожего.
Сидевшая за столом Леонора, тщедушная и хрупкая, трогательно обрадовалась его приходу. Она была в своей домашней одежде – свободной фуфайке и брюках, которые в одночасье сделались ей велики.
– Ко мне Орландо пустили, – сообщила Леонора. По ее красным глазам Страйк понял, что она долго плакала. – Уходить не хотела. Силком уволокли. Даже не позволили мне ее успокоить.
Вызывающая, гневная манера держаться начала вытесняться тюремной безнадежностью. За истекшие двое суток Леонора усвоила, что больше не может ни распоряжаться, ни командовать.
– Леонора, нам необходимо поговорить насчет той выписки по кредитной карте.
– Да я этой кредиткой и не пользовалась, – выговорила она дрожащими губами. – Оуэн ее при себе носил, я к ней не прикасалась – ну, может, раз-другой в супермаркет брала. А так он мне всегда наличные выдавал.
Страйк вспомнил: во время их первого знакомства Леонора дала понять, что деньги у нее на исходе.
– У нас финансами Оуэн занимался, это его устраивало, ну то есть как занимался: ни счета не проверял, ни выписки – бросит у себя в кабинете, да и дело с концом. Я, бывало, ему говорю: «Ты б хоть поглядел, – может, тебя облапошили», а ему побоку. Он мог эти бумажки Орландо отдать, чтоб она на другой стороне рисовала, потому-то картинка ее и…
– Про картинку – потом. Судя по всему, к этой кредитной карте имели доступ не только вы с Оуэном, но и кто-то посторонний. Давайте подумаем вместе, хорошо?
– Давайте, – вяло проговорила Леонора.
– Элизабет Тассел руководила ремонтом в доме на Тэлгарт-роуд, верно? Как оплачивались работы? У нее была копия вашей кредитки?
– Нет, – ответила Леонора.
– Вы уверены?
– Уверена, да. Мы ей сами предлагали, а она сказала, что ей проще вычесть эти суммы из будущих потиражных Оуэна – какие-то проценты все время капали на счет. У него в Финляндии продажи хорошие, уж не знаю, чем он так…
– Вспомните: хотя бы один раз Элизабет оплачивала какие-нибудь ремонтные работы этой «Визой»?
– Нет, – Леонора помотала головой, – ни разу.
– Ладно, – сказал Страйк, – тогда попробуйте вспомнить… только не торопитесь… не пользовался ли Оуэн своей кредиткой в издательстве «Роупер Чард»?
Каково же было его удивление, когда Леонора ответила:
– Ну, не прямо там, но был один случай, да. Народу собралось… Даже меня позвали. И было это… ну, не знаю… года два назад, что ли? Может, меньше… Знатный был банкет для издательской публики, да не где-нибудь, а в «Дорчестере». Нас с Оуэном посадили за стол со всякой шушерой. К Дэниелу Чарду и Джерри Уолдегрейву близко не подпустили. В общем, проводился там «негласный аукцион» – ну, знаете, наверное: когда ставки не выкликают, а на бумажках…
– Знаю, знаю, – перебил Страйк, едва сдерживая раздражение.
– Это была благотворительная акция: каких-то писателей из тюрьмы хотели вытащить. Оуэн сделал ставку на уик-энд в загородной гостинице – и выиграл. У него тут же, прямо за столом, попросили данные кредитки. А платежи принимали какие-то профурсетки издательские, уж такие фифы. Вот муж и сунул свою «Визу» одной девчонке. Я-то крепко помню, потому как он напился, – Леонора помрачнела, – и восемь сотен поставил. Чтоб только себя показать. Зарабатываю, дескать, не хуже других.
– Оуэн вручил свою кредитную карточку одной из девушек, – повторил Страйк. – Та записала данные, не отходя от вашего стола, или же…
– У ней аппаратик не сработал, – объяснила Леонора. – Она кредитку с собой унесла, а после вернула.
– На том банкете были еще какие-нибудь знакомые вам лица?
– Майкл Фэнкорт – он со своим издателем пришел, – ответила она, – в другом конце зала сидели. Это еще до того было, как он в «Роупер Чард» вернулся.
– Они с Оуэном пообщались?
– Куда там, – сказала она.
Тебе удобно повидаться с Леонорой сегодня в 18.00?
Отлично, написал он в ответ.
– Я представила, – игриво начала его клиентка, когда Страйк вернулся за стол переговоров, – как внушительно Корморан будет смотреться на свидетельской скамье.
Страйк уже передал адвокату подробные записи и многочисленные фото, а также перечислил все тайные сделки мистера Бёрнетта, включая попытки продать квартиру и сбыть с рук изумрудное ожерелье. К огорчению миссис Бёрнетт, и адвокат, и сам детектив сочли, что при таком обилии материалов необходимость в присутствии Страйка на процессе отпадает. Более того, преувеличенное внимание клиентки к способностям частного сыщика сильно уязвило адвоката. Безупречный костюм в тонкую полоску и волосы с благородной проседью давали, с его точки зрения, больше оснований для тайных прикосновений и взмахов ресниц, нежели внешность увечного боксера-тяжеловеса.
С облегчением выйдя из этой гнетущей атмосферы на свежий воздух, Страйк дошел до метро и поехал обратно. У себя в мансарде он еще раз порадовался: теперь можно было снять костюм, подумать о скором завершении нудного дела и о поступлении солидной суммы, ради которой он, собственно, и связался с этой клиенткой. Теперь можно было уделить все внимание тощей, седой пятидесятилетней женщине, уже доставленной в «Холлоуэй». Газета «Ивнинг стэндард», купленная Страйком у метро, писала о ней на второй полосе: «СКРОМНАЯ ЖЕНА ПИСАТЕЛЯ НАКОРОТКЕ С МЯСНИЦКИМ НОЖОМ».
– Теперь ее адвокат успокоился? – спросила Робин, когда Страйк спустился в офис.
– Более или менее, – ответил он, уставившись на миниатюрную искусственную елочку в шариках и гирляндах, появившуюся на аккуратном письменном столе, и лаконично спросил: – Это зачем?
– К Рождеству, – с робкой улыбкой, но без извинений сказала Робин. – Я еще вчера собиралась поставить, но сразу после ареста Леоноры рука не поднималась. В общем, я организовала для тебя свидание. Не забудь удостоверение личности с фотографией…
– Молодчина, спасибо.
– …и еще купила сэндвичи, а заодно вот это, – возможно, тебя заинтересует, – продолжила она. – Майкл Фэнкорт дал интервью насчет Куайна.
Она вручила ему пакет, где лежали сэндвичи с сыром и пикулями, а также номер «Таймс», сложенный нужным материалом кверху. Страйк опустился на отозвавшийся неприличными звуками диван и, жуя сэндвич, приступил к чтению статьи, проиллюстрированной сдвоенной фотографией. Слева – Фэнкорт, в полный рост, на фоне особняка Елизаветинской эпохи. Кадр был взят снизу, так что большая голова выглядела не столь уж несоразмерной. Справа – Куайн, эксцентричный, с выпученными глазами, в шляпе с пером, витийствующий перед немногочисленными слушателями в каком-то шатре. Автор статьи всячески подчеркивал, что Фэнкорт и Куайн некогда были хорошо знакомы и даже считались одинаково талантливыми.
Мало кто нынче помнит дебютный роман Куайна «Прегрешение Хобарта», но Фэнкорт по-прежнему расценивает его как яркий пример того направления, которое он именует «магическим брутализмом Куайна». Хотя Фэнкорт, как известно, никому не прощает обид, в нашей беседе о творчестве Куайна писатель проявляет редкое великодушие. «Всегда интересный, но недооцененный, – говорит он. – Предвижу, что критики нового поколения отнесутся к нему более благосклонно, нежели наши современники». Такое неожиданное великодушие покажется еще более удивительным, если вспомнить, что 25 лет назад первая жена Фэнкорта, Элспет Керр, покончила с собой, прочитав беспощадную пародию на свой первый роман. Эту сатиру приписывали близкому другу Фэнкорта, такому же литературному бунтарю, как и он сам – ныне покойному Оуэну Куайну. «С годами человек становится мягче, сам того не замечая, – так распорядилась природа, ибо злость разъедает нас изнутри. В своем последнем романе я сбросил с себя груз прежних эмоций, в том числе и связанных со смертью Элли, но мое произведение не следует воспринимать как автобиографию, хотя….
Следующие два абзаца (где Фэнкорт рекламировал свою новую книгу) Страйк пропустил и возобновил чтение с того места, где ему в глаза бросилось слово «насилие».
Трудно соединить два образа: Фэнкорта, сидящего передо мной в твидовом пиджаке, и литературного панка, как он сам называл себя в начале творческого пути, когда его книги, проповедующие изощренное, безудержное насилие, вызывали и восторг, и нападки. «Если прав был Грэм Грин, – считает литературовед Харви Бёрд, – и каждый писатель носит в своем сердце осколок льда, то к Майклу Фэнкорту это относится в полной мере. Сцена изнасилования в романе „Белафрон“{33} наводит на мысль, что у этого молодого человека в груди – целый айсберг».
В принципе, «Белафрон», произведение столь же совершенное, сколь и оригинальное, можно рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, дебютный роман Майкла Фэнкорта обнаруживает удивительную зрелость: здесь нет места дилетантскому стремлению автора вывести себя в качестве (анти)героя. Можно содрогаться от изломанности и аморальности этого романа, но нельзя отрицать, что перед нами талантливая художественная проза. С другой стороны, внушает тревогу то обстоятельство, что у Майкла Фэнкорта может просто отсутствовать орган, в котором полагается носить осколок льда, и тогда неповторимая в своей бесчеловечности история, рассказанная в его произведении, соответствует внутренней картине мира автора. Справедливы ли эти опасения – покажет время и дальнейшее творчество писателя.
Фэнкорт родился в городке Слаф, где его одинокая мать работала медсестрой. Она по сей день живет в том доме, где вырос Майкл. «Там ей хорошо, – говорит он. – Ее отличает завидная способность наслаждаться тем, что давно знакомо».
Его собственное жилище нисколько не похоже на неприметный домик в Слафе. Мы беседуем в вытянутой прямоугольной гостиной, среди мейсенского фарфора и обюссонских ковров. За окнами простираются необъятные угодья Эндзор-Корта. «Все это – выбор моей жены, – отмахивается Фэнкорт. – У меня вкусы совершенно другие: ничего, кроме необходимого».
В настоящее время возле дома подготавливается большой котлован для бетонного постамента, на котором будет установлена скульптура из ржавого металла: изображение фурии Тисифоны, о котором Майкл Фэнкорт говорит: «…спонтанная покупка… знаете, наверное: мстительница за убийство… мощная штука. У моей жены вызывает только омерзение».
И здесь мы вновь возвращаемся к тому, с чего началось это интервью: к зловещей участи Оуэна Куайна.
«Я еще не пропустил через себя убийство Оуэна, – спокойно говорит Фэнкорт. – Как, наверное, любому писателю, мне, чтобы разобраться в своих ощущениях, требуется изложить события на бумаге. Важно, как мы трактуем внешний мир, как мы его понимаем».
Можно ли отсюда заключить, что вскоре мы прочтем художественно обработанную историю убийства Куайна?
«Так и слышу обвинения в спекуляциях и безвкусице, – улыбается Фэнкорт. – Могу предположить, что такие темы, как разбитая дружба или последний шанс объясниться, что-то исправить, впоследствии найдут свое место на страницах моих будущих книг, но убийство Оуэна уже описано художественными средствами – причем его собственной рукой».
Майкл Фэнкорт – один из немногих, кому удалось прочесть пресловутую рукопись, содержащую, так сказать, план этого убийства.
«Я прочел ее в тот день, когда было обнаружено тело Оуэна. И сделал это по настоянию моего издателя, вследствие того что в романе изображен ваш покорный слуга».
Хотя вышеупомянутый образ носит оскорбительный характер, Майкл Фэнкорт, похоже, воспринимает это равнодушно. «Я не счел нужным прибегать к услугам адвокатов, – говорит он. – Любая цензура – это не по мне».
А как он оценивает литературные достоинства романа?
«Говоря словами Набокова, это „шедевр маньяка“, – с улыбкой отвечает Фэнкорт. – Возможно, когда-нибудь он и выйдет в свет, кто знает?»
Но это же не всерьез?
«А что мешает его напечатать? – возражает Фэнкорт. – Искусство призвано провоцировать; уже по одному этому критерию „Бомбикс Мори“ вполне отвечает своей цели. В самом деле, почему бы и нет?» – спрашивает литературный панк, обосновавшийся в усадьбе Елизаветинской эпохи.
«С предисловием Майкла Фэнкорта?» – любопытствую я.
«В моей практике случались и более причудливые зигзаги, – усмехается писатель. – Куда более причудливые».
– Обалдеть, – буркнул Страйк, швырнув газету на стол и едва не сбив рождественскую елочку.
– Заметь: он утверждает, что прочел рукопись только в тот день, когда ты обнаружил тело.
– Угу, – ответил Страйк.
– Он лжет, – заявила Робин.
– Мы с тобой думаем, что он лжет, – поправил ее Страйк.
Неукоснительно следуя собственному запрету на такси и не рискуя в сумерках идти сквозь метель, Страйк сел на двадцать девятый автобус, который едва ли не полчаса вез его по гололедице в северном направлении. На Хэмпстед-роуд в автобус вошла изможденная женщина с маленьким капризным мальчонкой. Шестым чувством Страйк понял, что ему с ними по пути, и в самом деле, они втроем вышли на Кэмден-роуд, возле голой стены женской тюрьмы «Холлоуэй».
– Сейчас к маме пойдем, – говорила женщина ребенку, в котором Страйк угадал ее внука, хотя той было не более сорока.
Укутанные снежным покровом голые деревья и клочки бурой травы могли бы придать тюрьме сходство с современным университетом, если бы не грозные сине-белые вывески казенного образца и высокие ворота, рассчитанные на тюремный фургон. Страйк влился в тонкий ручеек посетителей; некоторые приехали с детьми, норовившими оставить следы на нетронутом снегу вдоль дорожек. Очередь шаркала вперед мимо терракотовых стен с бетонным орнаментом, мимо подвесных кашпо, превратившихся на декабрьском морозе в снежные шары. Большинство посетителей составляли женщины; среди немногочисленных мужчин Страйк выделялся не только своей комплекцией, но и манерой держаться: другие выглядели так, будто жизнь вогнала их в немую отрешенность. Тащившийся впереди Страйка парень в мешковатых джинсах, весь покрытый татуировками, на каждом шагу выписывал небольшие зигзаги. В госпитале «Селли-Оук» Страйк насмотрелся неврологических расстройств, но без труда определил, что этот случай вызван отнюдь не ранением.
Тучная надзирательница, проверявшая удостоверения личности, долго изучала водительские права Страйка, а потом подняла глаза.
– Я вас знаю, – сообщила она, впиваясь в него взглядом.
Энстис, подумал Страйк, мог распорядиться, чтобы ему доложили, когда Страйк придет к Леоноре. Такое было весьма вероятно.
Явился он заблаговременно, чтобы целиком использовать время свидания с клиенткой. Благодаря такой предусмотрительности Страйк даже успел выпить чашку кофе в отделе информации для посетителей, прочитав, что вся прибыль от продаж перечисляется в детский благотворительный фонд. Хорошо освещенный зал выглядел почти жизнерадостным; ребятишки с ликованием, будто к старым знакомым, бросались к игрушечным грузовичкам и плюшевым мишкам. Изможденная попутчица Страйка безучастно взирала на своего внука, который гонял подвижную фигурку штурмовика вокруг ног Страйка, застывшего гигантской статуей («Тисифона, мстительница за убийство»…).
В зал свиданий его вызвали ровно в шесть. Шаги по сверкающим полам отдавались эхом. Если бы не яркие росписи, сделанные силами заключенных на бетонных блоках стен, помещение выглядело бы как пещера. Здесь раздавались приглушенные разговоры, лязг металла, звяканье ключей. По обеим сторонам низких, привинченных к полу столиков были закреплены пластмассовые стулья; это позволяло минимизировать контакт между собеседниками и предотвратить передачу запрещенных предметов. Где-то ныл ребенок. Вдоль стен стояли бдительные тюремщицы. Страйк, до сих пор имевший дело только с заключенными-мужчинами, испытывал здесь непривычное для себя отторжение. Дети, не сводящие глаз с испитых матерей; еле уловимые признаки умственной неполноценности – подергивание скрюченных пальцев с обкусанными ногтями, одурманенные лица, съежившиеся тела на пластмассовых стульях… в местах лишения свободы для мужчин Страйк не видел ничего похожего.
Сидевшая за столом Леонора, тщедушная и хрупкая, трогательно обрадовалась его приходу. Она была в своей домашней одежде – свободной фуфайке и брюках, которые в одночасье сделались ей велики.
– Ко мне Орландо пустили, – сообщила Леонора. По ее красным глазам Страйк понял, что она долго плакала. – Уходить не хотела. Силком уволокли. Даже не позволили мне ее успокоить.
Вызывающая, гневная манера держаться начала вытесняться тюремной безнадежностью. За истекшие двое суток Леонора усвоила, что больше не может ни распоряжаться, ни командовать.
– Леонора, нам необходимо поговорить насчет той выписки по кредитной карте.
– Да я этой кредиткой и не пользовалась, – выговорила она дрожащими губами. – Оуэн ее при себе носил, я к ней не прикасалась – ну, может, раз-другой в супермаркет брала. А так он мне всегда наличные выдавал.
Страйк вспомнил: во время их первого знакомства Леонора дала понять, что деньги у нее на исходе.
– У нас финансами Оуэн занимался, это его устраивало, ну то есть как занимался: ни счета не проверял, ни выписки – бросит у себя в кабинете, да и дело с концом. Я, бывало, ему говорю: «Ты б хоть поглядел, – может, тебя облапошили», а ему побоку. Он мог эти бумажки Орландо отдать, чтоб она на другой стороне рисовала, потому-то картинка ее и…
– Про картинку – потом. Судя по всему, к этой кредитной карте имели доступ не только вы с Оуэном, но и кто-то посторонний. Давайте подумаем вместе, хорошо?
– Давайте, – вяло проговорила Леонора.
– Элизабет Тассел руководила ремонтом в доме на Тэлгарт-роуд, верно? Как оплачивались работы? У нее была копия вашей кредитки?
– Нет, – ответила Леонора.
– Вы уверены?
– Уверена, да. Мы ей сами предлагали, а она сказала, что ей проще вычесть эти суммы из будущих потиражных Оуэна – какие-то проценты все время капали на счет. У него в Финляндии продажи хорошие, уж не знаю, чем он так…
– Вспомните: хотя бы один раз Элизабет оплачивала какие-нибудь ремонтные работы этой «Визой»?
– Нет, – Леонора помотала головой, – ни разу.
– Ладно, – сказал Страйк, – тогда попробуйте вспомнить… только не торопитесь… не пользовался ли Оуэн своей кредиткой в издательстве «Роупер Чард»?
Каково же было его удивление, когда Леонора ответила:
– Ну, не прямо там, но был один случай, да. Народу собралось… Даже меня позвали. И было это… ну, не знаю… года два назад, что ли? Может, меньше… Знатный был банкет для издательской публики, да не где-нибудь, а в «Дорчестере». Нас с Оуэном посадили за стол со всякой шушерой. К Дэниелу Чарду и Джерри Уолдегрейву близко не подпустили. В общем, проводился там «негласный аукцион» – ну, знаете, наверное: когда ставки не выкликают, а на бумажках…
– Знаю, знаю, – перебил Страйк, едва сдерживая раздражение.
– Это была благотворительная акция: каких-то писателей из тюрьмы хотели вытащить. Оуэн сделал ставку на уик-энд в загородной гостинице – и выиграл. У него тут же, прямо за столом, попросили данные кредитки. А платежи принимали какие-то профурсетки издательские, уж такие фифы. Вот муж и сунул свою «Визу» одной девчонке. Я-то крепко помню, потому как он напился, – Леонора помрачнела, – и восемь сотен поставил. Чтоб только себя показать. Зарабатываю, дескать, не хуже других.
– Оуэн вручил свою кредитную карточку одной из девушек, – повторил Страйк. – Та записала данные, не отходя от вашего стола, или же…
– У ней аппаратик не сработал, – объяснила Леонора. – Она кредитку с собой унесла, а после вернула.
– На том банкете были еще какие-нибудь знакомые вам лица?
– Майкл Фэнкорт – он со своим издателем пришел, – ответила она, – в другом конце зала сидели. Это еще до того было, как он в «Роупер Чард» вернулся.
– Они с Оуэном пообщались?
– Куда там, – сказала она.