— Я беременна, — сказала Эстер.
Стоя у окна на кухне с яблоком в руке, она смотрела на Бискайский залив, тревожное черно-серое небо над которым и одетые в белые рубашки волны знали: вот-вот начнется метель.
Одд отложил ручку. Он писал с самого утра, он на несколько недель сорвал сроки, но главное, он снова писал. И писал хорошо. На самом деле чертовски хорошо.
— Уверена?
— Вполне. — Она положила руку на живот, словно уже чувствовала, как он растет. — Да, точно.
— Да это…
Он подбирал слово. Вдруг словно вернулся творческий кризис. Он знал, что существует лишь одно верное слово. Ситуации ведь как винты, к ним подходит одна, и только одна гайка — надо лишь подольше порыться в ящике, пока ее не найдешь. Последние недели слова лились, открывались — ему не нужно было их искать, и вдруг опустилась кромешная тьма. «Фантастика» — верное слово? Нет, беременность — обыденная вещь, которая удается абсолютному большинству здоровых людей. «Хорошо»? Это прозвучит как сознательное преуменьшение, ироничная, а потому двойная ложь. За те девять месяцев, что они жили вместе, он объяснил ей, что работа — это все, что ей ничто не может помешать, даже она — женщина, которую он любил больше чего-либо (вернее говоря, какой-либо другой женщины). «Катастрофа»? Нет. Он знал, что она хотела детей, если это и не произносилось вслух, то подразумевалось: они не проведут вместе остаток жизни, в какой-то момент ей придется искать того, кто станет отцом ее ребенка/детей. Теперь ей это и так удалось, и она была самостоятельной женщиной, которая отлично справится с ролью матери-одиночки. «Несвоевременно», может быть, но не «катастрофа».
— Это же… — повторил он.
Подозревал ли он ее в том, что она сделала это специально, небрежно отнеслась к противозачаточным таблеткам, чтобы устроить ему проверку? И в таком случае — сработало? Да, блин, сработало. Одд Риммен чувствовал, как сам изумился тому, что он если не обрадовался, то оживился. Ребенок.
— Это — что? — наконец спросила она.
Очевидно, тут он тоже сорвал все сроки. Одд встал и подошел к окну, где она стояла. Обнял ее, смотря в сад. На большую яблоню, вдруг заплодоносившую после двенадцатилетнего перерыва. Когда они собрали большие красные яблоки и отнесли в подвал, Эстер спросила, отчего так могло произойти. Он ответил, что, очевидно, у корней появился более богатый источник питательных веществ, чем всегда. По ней он видел, что она хотела спросить, что он имеет в виду, и он, честно говоря, не знал, что бы ответил, если бы она спросила. Но она не стала.
— Чудо, — нашелся наконец Одд Риммен. — Беременна. Ребенок. Это же чудо.
* * *
Новость о том, что Одд Риммен отказал крупнейшему в мире ток-шоу, какое-то время побродила, но, насколько Одд мог судить, не произвела того же эффекта, что статья в журнале и отказ от экранизации. Как будто дело Затворника Одда Риммена уже пересказали и переварили, а тут опять то же самое.
Причина того, что Одд Риммен вообще мог об этом судить, крылась в том, что он опять стал следить за соцсетями и новостями. Самому себе он говорил, это все потому, что он, как будущий отец, обязан выйти из добровольной изоляции — reconnect with the world[17], как он говорил Эстер.
Он поехал с ней в Лондон: ее попросили — а она согласилась — поучаствовать в проекте, в который были вовлечены важнейшие женские голоса в сфере литературы, кино и музыки. Жили они в тесной квартирке, и Одд тосковал по Франции.
Каждый день, после того как Эстер уходила на работу, он садился за ноутбук и почитывал то, что о нем написали в Интернете. Сначала его поразило, насколько велик интерес и сколько у людей, судя по всему, свободного времени. Они не просто разбирали по косточкам все, что он написал, но и выкладывали новости о том, где и с кем его видели в последний раз (Одд констатировал, что в девяноста процентах случаев это полная чушь), о тайных детях от тайных матерей, какие наркотики он принимает, о его сексуальной ориентации и о том, кем из своих персонажей он является в действительности. Ему пришлось признать, что вся эта писанина его порадовала. Да, даже от тех статей, где его ругали или клеймили как высокомерного, оторванного от жизни художника-карьериста, он себя чувствовал… какое слово? Живым? Нет. Значимым? Может быть. Замеченным? Да. Точно. Ему пришлось признать, что это банально и почти мучительно, что он был так одинок, что жаждал того, что сам презирал у других, — настойчивый, надоедливый крик испорченного ребенка: «Посмотрите на меня, посмотрите на меня!» — хотя смотреть там, кроме глубокого эгоцентризма, не на что.
Но все эти раздумья (скажем так?) и самопознания, разумеется, не мешали ему и дальше копаться. Самому себе он говорил: важно знать собственное положение в общественном пространстве на момент выхода новой книги. Поскольку это не просто его лучшая работа из всех — ему это давно известно, — а его шедевр, что он понял лишь совсем недавно. Единственный из написанных им романов, который может сохраниться для будущих поколений как нечто имеющее вечную ценность. Естественно, проблема была в том, что он требовал немалых усилий, — именно потому, что это шедевр. Ему пришлось вкалывать — и читателю придется вкалывать. Не то чтобы писатель Одд Риммен оставался слеп и глуп к тому факту, что великая литература могла быть изматывающей — он сам чуть не бросил и «Улисса» Джеймса Джойса, и «Бесконечную шутку» Дэвида Фостера Уоллеса. Но теперь, когда последний стал его любимцем, он знал, что должен делать то же самое: не уступая ни миллиметра, идти к цели. Шедевр — чтобы он мог стать шедевром — нужно показывать в правильном контексте. Одному богу известно, сколько мир пропустил шедевров, канувших в Лету, — нет, они даже не в Лету канули, их так и не нашли, они исчезли в лавине сотен или тысяч книг, выходящих во всем мире каждый день. Итак, чтобы иметь представление о том, в каком контексте находится он сам, Одд Риммен начал в хронологическом порядке изучать материалы в соцсетях за несколько лет. Он заметил, что, судя по тенденции, количество твитов, отсылок к его имени и упоминаний в прессе в последний год снижается, а сейчас писали по большей части одни и те же люди. Кто-то из них, казалось, отстал от жизни.
* * *
Оставалось четыре месяца до выхода книги (и пять — до родов), и на встрече в издательстве на Воксхолл-бридж-роуд Одд Риммен обсуждал выпуск книги с Софи и ее очень юной коллегой (какая-то Джейн, фамилии Одд не помнил).
— Плохая новость: такую книгу продвигать сложно, — сказала Джейн, как будто все это понимали.
Она поправила огромные, вероятно, модные очки и широко улыбнулась, обнажив десны.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Одд, надеясь, что по голосу раздражения не слышно — а он бесился.
— Во-первых, практически невозможно рассказать двумя-тремя предложениями, о чем она. А во-вторых, сложно найти целевую группу, за исключением тех, кто питает огромный интерес к литературе, и твоих старых читателей. Что, в общем, одно и то же. Кроме того, — она переглянулась с Софи, — группа довольно маленькая, элитарная.
Она сделала глубокий вдох, и Одд Риммен понял, что есть и «в-третьих».
— В-третьих, роман очень мрачный и пустой.
— Пустой? — вырвалось у Одда Риммена, согласного со словом «мрачный».
— Антиутопия, — добавила Софи.
— И почти без людей, — сказала Джейн. — По крайней мере, людей, с которыми себя сможет идентифицировать читатель.
Одд Риммен понял, что они заранее сговорились. По крайней мере, он оценил, что они не пожаловались на то, что в новой книге («Ничто») не было сцен секса, ставших его визитной карточкой.
— Какая уж она есть, — пожал он плечами. — Take it or leave it[18].
— Да, но мы здесь для того, чтобы поподробнее остановиться на том, как заставить людей купить ее, — сказала Софи.
Одд вновь услышал жесткие нотки.
— Хорошая новость, — сказала Джейн, — в том, что у нас есть ты. Ты интересен средствам массовой информации. Вопрос лишь в том, хочешь ли ты помочь своей книге, появившись на публике.
— Разве Софи тебе еще не объяснила? — спросил Одд Риммен. — Я помогаю книге тем, что НЕ появляюсь на публике. Если уж на то пошло, это мой имидж. — Он высказался со всем накопившимся у него презрением. — Отдел маркетинга ведь не станет его ломать и терять коммерчески привлекательное качество своего писателя?
— Молчание бывает эффективно, — ответила Джейн, — но срабатывает лишь на некоторое время, а затем становится скучной и непродуктивной вещью. Смотри на это следующим образом: молчание посеяло семена, а теперь нам надо собирать урожай. Все газеты и журналы выстроятся в очередь за право первыми взять эксклюзивное интервью у человека, переставшего говорить.
Одд Риммен задумался над ее словами. Было в них что-то странноватое, как бы противоречие.
— Раз уж мне торговать собой, то почему в качестве эксклюзива? — спросил он. — Почему бы не устроить групповое изнасилование, по всем фронтам?
— Тогда публикации будут скромнее, — тихо сказала Софи.
Они с Джейн определенно пытались донести до него что-то вместе.
— А почему не ток-шоу? — спросил он.
Джейн вздохнула:
— Туда все хотят, и попасть туда очень-очень трудно, если только ты не кинозвезда, знаменитый спортсмен или звезда реалити-шоу.
— Но Стивен Колберт…
Теперь раздражение ушло, но бедняга Одд понадеялся, что они не заметят.
— Это тогда было, — сказала Софи. — Двери открываются, а потом закрываются — таков этот мир.
Одд Риммен выпрямился на стуле, задрал подбородок и направил взгляд на Софи.
— Полагаю, ты понимаешь, что спрашиваю я из любопытства, а не потому, что мне интересно опять играть роль медиаклоуна. Пусть книга говорит сама за себя.
— Нельзя получить все сразу, — заметила Джейн. — У тебя не выйдет сделать так, чтобы тебя одновременно и считали иконой в мире хипстеров, и читала широкая публика. Прежде чем мы определимся с маркетинговым бюджетом для этой книги, мне нужно узнать, что для тебя важнее.
Одд Риммен медленно, как бы неохотно повернулся к ней.
— И еще кое-что, — сказала какая-то Джейн. — «Ничто» — плохое название. Никто не купит книгу ни о чем. Пока еще есть время его поменять. Отдел маркетинга предложил вариант «Одиночество». По-прежнему мрачно, но, по крайней мере, с этим себя сможет идентифицировать читатель.
Одд Риммен вновь посмотрел на Софи. По ее выражению лица казалось, что она на его стороне, но Джейн тоже права.
— Название у книги останется, — произнес, вставая, Одд Риммен.
От сдерживаемой ярости дрожал голос, из-за чего он разозлился еще сильнее и решил поорать, чтобы унять дрожь:
— А еще это название говорит о том, сколько я планировал участвовать в этом гребаном коммерциализированном медиацирке. Пошли они на хрен. И пошли…
Не договорив, он вышел из переговорной и зашагал по лестнице — поскольку ожидание лифта, который никак не придет, испортит его уход, — мимо ресепшена и на Воксхолл-бридж-роуд. Там, естественно, шел дождь. Сраное говноиздательство, сраный говногород, сраная говножизнь.
Он перешел улицу на зеленый свет.
Говножизнь?
У него выходит лучшая из написанных книг, он станет отцом, у него есть женщина, которая его любит (что, может быть, выражалось не столь явно, как поначалу, но ведь всем известно, какие странные перепады настроения и желания может устроить беременной женщине гормональный хаос), и работа у него лучшая из существующих: высказывать то, что, по его мнению, важно, и его слушают, смотрят — читают, черт возьми!
То есть именно это у него хотели забрать. Единственное, что у него есть в жизни. Потому что есть только это. Он мог сделать вид, что все остальное имеет значение — Эстер, ребенок, их жизнь, — и, разумеется, какое-то значение у этого есть, но просто этого недостаточно. Нет, этого на самом деле недостаточно. Ему нужно все! Все сразу, догнать обоих зайцев, передоз против передоза — он сейчас же загубит эту говножизнь!
Одд Риммен резко остановился. Стоял, пока не увидел, что светофор загорелся красным, и с обеих сторон у машин взревели моторы — как готовые напасть хищники.
И вдруг ему пришла мысль, что здесь все может кончиться. Неплохой будет конец у истории. Такой конец выбирали крупные рассказчики и до него. Дэвид Фостер Уоллес, Эдуар Леве, Эрнест Хемингуэй, Вирджиния Вулф, Ричард Бротиган, Сильвия Плат. Список не кончался, он длинный. И яркий. Смерть продает, Гор Видал назвал это wise career move[19], когда умер его коллега, писатель Трумен Капоте, но самоубийство продает лучше. Кто бы и дальше стал скачивать музыку Ника Дрейка и Курта Кобейна, если бы они сами не расстались с жизнью? А может, ему и раньше приходила эта мысль? Разве она не пронеслась у него в мозгу, когда Райан Блумберг приказал ему застрелить либо себя самого, либо его? Если бы книга была готова…
Одд Риммен сделал шаг вперед.
Он успел услышать окрик от стоявшего рядом на тротуаре человека — затем его заглушил рев моторов. Он видел, как на него несется стена машин. Да, думал он, но не здесь, не так, в банальной дорожной аварии, которую спишут на несчастный случай.
Миндалевидное тело решило бежать, и он как раз успел на другую сторону до того, как мимо промчались машины. Он не остановился, побежал дальше, пробирался между людьми или расталкивал их на переполненном лондонском тротуаре. Ему вслед неслись английские ругательства, в ответ он бросался французскими, они были получше. Переходил улицы и мосты, пересекал площади и поднимался по лестницам. После часовой пробежки он запер дверь тесной сырой квартиры — одежда, даже куртка, вся промокла от пота.
Сев за кухонный стол с бумагой и ручкой, он написал прощальное письмо.
Это заняло всего пару минут, эту речь он столько раз произносил самому себе, что ему не требовалось времени на раздумья, не нужно было редактировать. Кроме того, в мгновение ока вернулась искра. Искра, которую он потерял, когда в его жизнь вошла Эстер, которую он вернул, когда убил Райана, и отчасти снова потерял, когда Эстер забеременела. Когда он положил предсмертную записку на кухонный стол, его осенило — возможно, это единственный абсолютно идеальный из всех написанных им текстов.
Одд Риммен собрал вещи в небольшую сумку и доехал на такси до вокзала Сент-Панкрас, откуда каждый час ходили скоростные поезда до Парижа.