— Мне на метро…
— Поезда ходят все время, — говорю я под ровный аккомпанемент грохочущего метро — до него всего два лестничных пролета.
Когда я начала здесь работать, младшая сестра спрашивала, не боюсь ли я террористов с зарином. Во время гражданской войны, до того как мы убежали, все зарина боялись. Что партизаны пустят ядовитый газ — нам рассказывали, в девяностые годы такое совершила в поездах токийской подземки какая-то японская секта. Моей сестре было девять, и ей каждую ночь снились кошмары о ядовитом газе и станциях метрополитена.
— На моей ветке поезд только раз в четверть часа ходит, — прошипел он. — Мне надо успеть, ясно?
— Тогда тем более надо попросить вежливо, — говорю я, кивая женщине за его спиной: она достала карту — заплатить за три вещи, лежащие передо мной на прилавке.
Парень — ему навскидку двадцать с чем-то лет, и он регулярно ходит в зал, в основном штанга и силовые упражнения, — потерял терпение. А судя по его виду, терпение он уже продемонстрировал.
— Ну, черножопая!
Быстрее заколотилось сердце, но не потому, что он попытался меня оскорбить. Не знаю, расист этот парень или же просто хочет меня обидеть — по его мнению, именно таким способом, чтобы побольнее меня задеть и спровоцировать; он обозвал бы меня карликом, будь я невысокого роста, или коровой, будь я толстой. Мне плевать, какие у него предрассудки; сердце у меня заколотилось быстрее, потому что я испугалась. У меня в магазине крупный парень, и он за несколько секунд пересек черту — это, очевидно, означает, что у него определенные проблемы с самоконтролем. По зрачкам и его позе я не вижу ничего, что указывало бы на то, что он накачался наркотой — такое часто бывает с солдатами, — но, разумеется, вполне возможно, тут дело в анаболиках. Мой бывший муж говорит, я всегда пытаюсь объяснить мир с помощью химии, потому что я сама химик. Как в пословице о человеке с молотком, который все проблемы сравнивает с гвоздями.
Так что да, мне страшно, но бывало и страшнее. И я злюсь — но я злилась и сильнее.
— Нет, — спокойно говорю я.
— Уверена?
Он вытаскивает что-то из кармана хорошего, теплого пуховика «Монклер». Красный складной швейцарский армейский нож. Вытаскивает лезвие ножа. Нет, пилочку для ногтей. Поднимает руку и вытягивает средний палец. Начинает пилить ноготь и ржать, глядя на меня. У него на переднем зубе темное пятно. Может, из-за метамфетамина: в нем есть такие химические вещества, как безводный аммиак и красный фосфор, — они разъедают эмаль. Но, разумеется, вполне возможно, он просто плохо чистит зубы.
Он обернулся к стоявшей позади него женщине:
— Привет, дамочка. Я тут затарюсь, ладно?
Женщина с открытым ртом уставилась на нож — казалось, она пытается что-то сказать, но не прозвучало ни звука. Вместо этого она, как дятел, быстро кивнула, изо рта вырвались звуки, как будто ей стало трудно дышать; стекла ее очков над маской запотели.
Парень обернулся ко мне:
— Вот видишь. Вперед.
Я задержала дыхание. Возможно, я этого парня недооценила. Он хорошо знал жизнь города, чтобы быть в курсе: камеры наблюдения в магазинах «Севен-элевен» пишут изображение без звука, поэтому в случае судебного разбирательства не получится предоставить неоспоримых доказательств, что он и правда сказал «черножопая» или что-то такое, что попадает под закон о расистских высказываниях. Если только у стоящей за его спиной женщины слух не лучше, чем я думаю. Ни один закон не запрещает пилить ногти.
Обдумывая ситуацию, я медленно повернулась и сняла с полки коробку снюса.
Я с рождения стояла в очередях — и я их все помню. Очереди за едой — в них я стояла вместе с мамой, когда была маленькой. Очередь вокруг грузовиков ООН, когда начались первые волнения. Очередь в больницу, когда у моей сестры нашли туберкулез. Очередь в туалет для сотрудников университета, потому что в институте химии не было женских туалетов для студентов. Очередь беженцев, покидающих город, когда началась война. Очередь на корабль — мама продала все, что у нас было, чтобы нам с сестрой достались места. Снова очередь за едой — в лагере для беженцев, где шансы на то, что тебя ограбят или изнасилуют, примерно такие же, как дома, где вовсю идет война. Очередь и ожидание, пока тебя отправят в другую страну, в приемник для беженцев, благодаря чему появится надежда, что жизнь наладится. Очередь на то, чтобы съехать из приемника и иметь право вносить свой вклад, работая в этой стране, — она нас приняла, и я ее люблю. Люблю так сильно, что на одной из трех фотографий, что я повесила над своей кроватью в маленькой квартирке, где мы жили вместе с сестрой, — королевская чета. Остальные две — мама и мадам Кюри, они тоже мои герои.
Я положила коробку снюса на прилавок, а парень приложил к терминалу кредитную карту.
Мы ждали, пока терминал одобрит операцию, — в это время я выдвинула ящик с внутренней стороны прилавка, где была коробка с чистыми масками. Я открыла стоящую рядом с прилавком бутылочку, взяла маску и капнула на нее содержимое бутылочки, думая о сестре. Вчера она сняла фотографию королевской четы. Сказала, что они пролезли без очереди. В газете написали, что королевская чета уже сделала прививку, которую ждали остальные жители страны. Правительство предложило королю и королеве сесть в спасательную шлюпку первыми, не афишируя этого, до того как подойдет их очередь согласно правилам, действующим в отношении остального населения. И эти двое с фотографии согласились. Этим двоим, единственная задача которых — служить символами, сплачивать страну во время кризисов и войн, представилась возможность сделать что-то важное, стать для населения примером, следуя призывам властей проявить солидарность, дисциплину и терпение, ожидая своей очереди. Но обладающие привилегиями король и королева этой возможностью не воспользовались. Они воспользовались возможностью пролезть без очереди. Я спросила сестру, поступила бы она так же. Она ответила — да, но на этом корабле капитан не она. Я сказала, что, вероятно, королевская чета сделала это, чтобы подать пример, продемонстрировать населению, что вакцина безопасна. Моя сестра сказала, что я наивна, такое же оправдание было у капитана-алжирца: когда корабль с беженцами стал тонуть, а в спасательную шлюпку первым сел он.
Терминал сообщил, что операция одобрена.
Я взяла из ящика маску и протянула ему.
Засовывая коробку снюса в карман пуховика, он непонимающе пялился на меня.
— Вам в поезде пригодится, — сказала я. — Сейчас это обязательно.
— У меня нет времени на…
— Это бесплатно.
Ухмыльнувшись, парень схватил маску и убежал.
— Ну вот, теперь ваша очередь, — с улыбкой сказала я пожилой женщине.
* * *
Когда я заперла дверь нашей однокомнатной квартиры, было почти одиннадцать вечера. Ужасно холодно: я топлю только ночью, когда я дома и электричество дешевле.
Я устала и не стала включать свет. Дома тихо болтал телевизор. Сестру я не разглядела, но откуда-то из темноты послышался ее голос. Она говорит, что я работаю в опасном месте. Что два месяца назад в поезде умерла женщина, а в ее крови нашли следы органофосфата, который применяют в инсектицидах и который похож на зарин. И что то же самое случилось с каким-то молодым человеком. Моя сестра указывает на телеэкран — в камеру серьезно смотрит диктор новостной программы.
Слушая, как у нее скачут мысли, я готовлю поесть — разогреваю то, что осталось со вчерашнего дня. Ей я ничего не готовлю, моя сестра почти ничего не ест с десяти лет — с тех пор, когда она напрасно ожидала в очереди пациентов с туберкулезом, которым пообещали лечение. В прошлом году в мире от туберкулеза умерло столько же людей, сколько от этой новой инфекции. Но, естественно, в новостях про туберкулез ничего не говорят, поскольку здесь, в мире богатых, это не проблема.
— Бедняга, — говорит со слезами в голосе сестра, в это время по телевизору показывают фотографию юноши: лето, он с друзьями на яхте. Он широко улыбается, и я отмечаю, что пятна на переднем зубе нет.
— Посмотри на него, — шмыгнула она носом. — Бессмысленно ведь, что умирает такой молодой человек.
— Да, — говорю я, расстегивая верхнюю пуговицу пальто. — Туда он тоже без очереди пролез.
Мусор
Кому-то же надо убираться.
Я убираю в городе мусор — не знаю других причин, почему эта фраза пришла мне в голову именно этим утром. Появилось ощущение, будто о чем-то таком я думал ночью, но, когда я много выпью, у меня случаются провалы в памяти — сегодня была именно такая ночь.
Фыркая, затормозила мусорная машина, я спрыгнул с подножки и двинулся к контейнеру возле многоквартирного дома, но перед этим успел увидеть в зеркале один глаз Пиюса. Раньше-то я бегал. Когда-то начальство в офисе не парилось по поводу того, что мусорщики разделывались с маршрутом намного раньше установленного времени — с шести и до половины второго — и могли уехать домой на час или два раньше. Ну или мы разделывались с недельным маршрутом за четыре дня, чтобы в пятницу устроить себе выходной. Но это все раньше — теперь мы обязаны соблюдать правила муниципалитета Осло о графике работы, а значит, если закончим раньше, будем пить кофе или играть в телефон в офисе. Нельзя просто поехать домой — трахнуть жену или газон постричь, так сказать.
Так что бежать я не стал — даже не ускорился, — а шел. Шел, дрожа под летним рассветом, к зеленому мусорному контейнеру — легкому, на двух колесиках, — прикатил его к машине, поставил на подъемник и стал смотреть. Пластмассовый контейнер поднимался в воздух под аккомпанемент повторяющегося гимна гидравлики и электричества, за которым последовал грохот — контейнер опрокинулся, мусор ударился о металлическое дно, и компрессор загудел, спрессовывая мусор. Потом я покатил контейнер на место, аккуратно поставил его рядом с воротами гаража — жители жаловались начальнику. Да пошли бы вы, говорю я сейчас, но в последнее время жалоб было многовато. Не то чтобы мусорщику (со словом «начальник» рифмуется, да же?) легко увольнение схлопотать, но у меня, как говорят, проблемы с управлением гневом. Ну ладно, у меня есть проблемы с управлением гневом. Поэтому я боюсь, что, если как-нибудь начальник зайдет в комнату отдыха и начнет на меня орать в присутствии парней (ладно, есть одна девушка — мусоровоз водит; одна из ста пятнадцати сотрудников), я ему врежу. И тогда меня, ясное дело, уволят.
Я сел на пассажирское сиденье рядом с Пиюсом. Потер руки, протянув их поближе к печке. Хоть сейчас июль и у всех отпуска, в шесть утра в Осло так холодно, что я решил не оставаться сзади на подножке, а погреться. А кроме того, с Пиюсом и поболтать можно. С другими ребятами такое не всегда бывает, в основном они говорят по-эстонски, по-латышски, по-румынски, по-сербски, по-венгерски и так далее. И чуть-чуть по-английски. Но Пиюс говорит по-норвежски. По его словам, до переезда в Норвегию он был психологом, но мы это уже слышали. Не важно, чем он там занимался, он действительно был умнее всех остальных (Пиюс называет это более высоким уровнем амбиций), и словарный запас у него огромный, как в энциклопедии. Но норвежской энциклопедии. Вот начальник нас в одну машину и определил. В мусоровозе не обязательно много трепаться — оба же знают, что надо делать, — но начальник считает, что ссор и недопонимания будет меньше, если парни хотя бы на одном языке разговаривают. Ну и думал, что Пиюс сможет оградить меня от неприятностей.
— Как у тебя на лбу царапина появилась? — спросил Пиюс на безукоризненном, хотя слегка неестественном норвежском.
Я посмотрел в зеркало. Прямо над бровью, словно тропинка, тянулась царапина.
— Не знаю, — ответил я, и это правда.
Как я уже говорил, у меня бывают провалы в памяти, и с прошедшей ночи я ни черта не помню — только то, что проснулся рядом с женой, лежащей ко мне спиной. Очевидно, я забыл поставить будильник, проснулся по старой привычке, но все же чуть позже обычного, и похмелье у меня было чересчур жесткое — раз я не могу взять из гаража «короллу», оставалось одеться и выйти из дома, чтобы успеть на первый автобус. Так что нет, я, увы, не успел рассмотреть свою безобразную рожу в зеркале в ванной.
— Ивар, ты опять подрался?
— Нет, я вчера дома с женой был, — ответил я, проводя пальцем по царапине.
Влажная. Свежая. Во всяком случае я помню, что мы с женой вчера пропустили пару стаканчиков. Ну, то есть Лиза вдруг решила, что она больше не пьет. А я пропустил пару стаканчиков. И потом, очевидно, еще пару.
Остановив машину, Пиюс выскочил. По этому адресу было два здоровых контейнера с четырьмя колесами — тут нужны двое. В остальное время водитель в машине главный — может сидеть и отдыхать за рулем, потому что у него есть профессиональные водительские права, да и зарплату он получает повыше. Но Пиюс отлично знает, что, когда он из своей дерьмовой страны сюда приехал, я был водителем, а он — подручным. И что прав я лишился в результате долгой, нудной истории. Все дело в промилле и наглом полицейском с алкометром: в суд он заявился с фингалом, утверждая, что провокации не было.
Я взял здоровенную связку ключей и нашел нужный. Наверное, на центральном вокзале хранится около семи тысяч ключей от всего Осло. Надеюсь, они их берегут.
— Так ты со своей благоверной подрался, — сказал Пиюс.
— Чего?
— Зачем вы деретесь? Измена? Если женщине изменяют, она может сделаться такой же агрессивной, как мужчина. Особенно если дети есть, но в таком случае, как правило, страдает чужак. Так уж окситоцин действует. Из-за химических реакций беременная женщина больше склонна к моногамии и эмпатии, она добреет. И в то же время — более враждебно относится к потенциальным угрозам.
— Неверно, неверно и снова неверно, — сказал я, толкая по задворкам один контейнер к воротам. — Детей у нас нет, на стороне я никого не трахал. И женщины не моногамны.
— Ага, значит, она тебе изменила.
— Что ты, черт побери, мелешь?
Я выпустил из рук контейнер у самого выезда — Пиюсу пришлось удерживать свой, чтобы в меня не врезаться.
— Поэтому вы деретесь, — пожал он плечами. — Ты чувствуешь угрозу своему положению. У тебя активизируется работа миндалевидного тела. Fight, flight or freeze[10]. Она хрупкая, поэтому ты, естественно, решил драться.
Я уже чувствовал, что голова у меня как бы наливается кровью. Ужасно знакомое ощущение. Давление растет, и чтобы от крови не треснул череп, мне нужно открыть клапан, альтернативный слив — в противном случае голову разорвет, и мелкие желтые комки мозгов, покружившись по воздуху, прилипнут к стенам, велосипедам, детским коляскам, почтовым ящикам — и пареньку, врущему, что он, черт побери, психолог.
Как правило, проблему можно решить, открыв рот и выровняв давление точно так же, как когда летишь на самолете. Только мне надо поорать. Что-нибудь.
— Мое манделевидное… — начал я. Я был спокоен. Вполне. Ладно, я чуть повысил голос.
— Миндалевидное, — поправил Пиюс с мелкой и ужасно бесячей ухмылкой. — Представь мину, которую далеко видно.
И тут все рухнуло.
— А ты, педик нацистский, со мной так не разговаривай!
Я толкнул контейнер изо всех сил: поганый латыш, словно сэндвич, оказался зажат между двумя мусорками — я чуть было не сделал из него пюре, когда воздух прорезал чей-то голос:
— Мы тут спим!
Я задрал голову. На балконе третьего этажа стояла женщина — ей точно за сорок, а выглядит на пятьдесят; совсем, черт побери, за собой не следит. Я мог такое утверждать — она была совершенно голой.
— Поезда ходят все время, — говорю я под ровный аккомпанемент грохочущего метро — до него всего два лестничных пролета.
Когда я начала здесь работать, младшая сестра спрашивала, не боюсь ли я террористов с зарином. Во время гражданской войны, до того как мы убежали, все зарина боялись. Что партизаны пустят ядовитый газ — нам рассказывали, в девяностые годы такое совершила в поездах токийской подземки какая-то японская секта. Моей сестре было девять, и ей каждую ночь снились кошмары о ядовитом газе и станциях метрополитена.
— На моей ветке поезд только раз в четверть часа ходит, — прошипел он. — Мне надо успеть, ясно?
— Тогда тем более надо попросить вежливо, — говорю я, кивая женщине за его спиной: она достала карту — заплатить за три вещи, лежащие передо мной на прилавке.
Парень — ему навскидку двадцать с чем-то лет, и он регулярно ходит в зал, в основном штанга и силовые упражнения, — потерял терпение. А судя по его виду, терпение он уже продемонстрировал.
— Ну, черножопая!
Быстрее заколотилось сердце, но не потому, что он попытался меня оскорбить. Не знаю, расист этот парень или же просто хочет меня обидеть — по его мнению, именно таким способом, чтобы побольнее меня задеть и спровоцировать; он обозвал бы меня карликом, будь я невысокого роста, или коровой, будь я толстой. Мне плевать, какие у него предрассудки; сердце у меня заколотилось быстрее, потому что я испугалась. У меня в магазине крупный парень, и он за несколько секунд пересек черту — это, очевидно, означает, что у него определенные проблемы с самоконтролем. По зрачкам и его позе я не вижу ничего, что указывало бы на то, что он накачался наркотой — такое часто бывает с солдатами, — но, разумеется, вполне возможно, тут дело в анаболиках. Мой бывший муж говорит, я всегда пытаюсь объяснить мир с помощью химии, потому что я сама химик. Как в пословице о человеке с молотком, который все проблемы сравнивает с гвоздями.
Так что да, мне страшно, но бывало и страшнее. И я злюсь — но я злилась и сильнее.
— Нет, — спокойно говорю я.
— Уверена?
Он вытаскивает что-то из кармана хорошего, теплого пуховика «Монклер». Красный складной швейцарский армейский нож. Вытаскивает лезвие ножа. Нет, пилочку для ногтей. Поднимает руку и вытягивает средний палец. Начинает пилить ноготь и ржать, глядя на меня. У него на переднем зубе темное пятно. Может, из-за метамфетамина: в нем есть такие химические вещества, как безводный аммиак и красный фосфор, — они разъедают эмаль. Но, разумеется, вполне возможно, он просто плохо чистит зубы.
Он обернулся к стоявшей позади него женщине:
— Привет, дамочка. Я тут затарюсь, ладно?
Женщина с открытым ртом уставилась на нож — казалось, она пытается что-то сказать, но не прозвучало ни звука. Вместо этого она, как дятел, быстро кивнула, изо рта вырвались звуки, как будто ей стало трудно дышать; стекла ее очков над маской запотели.
Парень обернулся ко мне:
— Вот видишь. Вперед.
Я задержала дыхание. Возможно, я этого парня недооценила. Он хорошо знал жизнь города, чтобы быть в курсе: камеры наблюдения в магазинах «Севен-элевен» пишут изображение без звука, поэтому в случае судебного разбирательства не получится предоставить неоспоримых доказательств, что он и правда сказал «черножопая» или что-то такое, что попадает под закон о расистских высказываниях. Если только у стоящей за его спиной женщины слух не лучше, чем я думаю. Ни один закон не запрещает пилить ногти.
Обдумывая ситуацию, я медленно повернулась и сняла с полки коробку снюса.
Я с рождения стояла в очередях — и я их все помню. Очереди за едой — в них я стояла вместе с мамой, когда была маленькой. Очередь вокруг грузовиков ООН, когда начались первые волнения. Очередь в больницу, когда у моей сестры нашли туберкулез. Очередь в туалет для сотрудников университета, потому что в институте химии не было женских туалетов для студентов. Очередь беженцев, покидающих город, когда началась война. Очередь на корабль — мама продала все, что у нас было, чтобы нам с сестрой достались места. Снова очередь за едой — в лагере для беженцев, где шансы на то, что тебя ограбят или изнасилуют, примерно такие же, как дома, где вовсю идет война. Очередь и ожидание, пока тебя отправят в другую страну, в приемник для беженцев, благодаря чему появится надежда, что жизнь наладится. Очередь на то, чтобы съехать из приемника и иметь право вносить свой вклад, работая в этой стране, — она нас приняла, и я ее люблю. Люблю так сильно, что на одной из трех фотографий, что я повесила над своей кроватью в маленькой квартирке, где мы жили вместе с сестрой, — королевская чета. Остальные две — мама и мадам Кюри, они тоже мои герои.
Я положила коробку снюса на прилавок, а парень приложил к терминалу кредитную карту.
Мы ждали, пока терминал одобрит операцию, — в это время я выдвинула ящик с внутренней стороны прилавка, где была коробка с чистыми масками. Я открыла стоящую рядом с прилавком бутылочку, взяла маску и капнула на нее содержимое бутылочки, думая о сестре. Вчера она сняла фотографию королевской четы. Сказала, что они пролезли без очереди. В газете написали, что королевская чета уже сделала прививку, которую ждали остальные жители страны. Правительство предложило королю и королеве сесть в спасательную шлюпку первыми, не афишируя этого, до того как подойдет их очередь согласно правилам, действующим в отношении остального населения. И эти двое с фотографии согласились. Этим двоим, единственная задача которых — служить символами, сплачивать страну во время кризисов и войн, представилась возможность сделать что-то важное, стать для населения примером, следуя призывам властей проявить солидарность, дисциплину и терпение, ожидая своей очереди. Но обладающие привилегиями король и королева этой возможностью не воспользовались. Они воспользовались возможностью пролезть без очереди. Я спросила сестру, поступила бы она так же. Она ответила — да, но на этом корабле капитан не она. Я сказала, что, вероятно, королевская чета сделала это, чтобы подать пример, продемонстрировать населению, что вакцина безопасна. Моя сестра сказала, что я наивна, такое же оправдание было у капитана-алжирца: когда корабль с беженцами стал тонуть, а в спасательную шлюпку первым сел он.
Терминал сообщил, что операция одобрена.
Я взяла из ящика маску и протянула ему.
Засовывая коробку снюса в карман пуховика, он непонимающе пялился на меня.
— Вам в поезде пригодится, — сказала я. — Сейчас это обязательно.
— У меня нет времени на…
— Это бесплатно.
Ухмыльнувшись, парень схватил маску и убежал.
— Ну вот, теперь ваша очередь, — с улыбкой сказала я пожилой женщине.
* * *
Когда я заперла дверь нашей однокомнатной квартиры, было почти одиннадцать вечера. Ужасно холодно: я топлю только ночью, когда я дома и электричество дешевле.
Я устала и не стала включать свет. Дома тихо болтал телевизор. Сестру я не разглядела, но откуда-то из темноты послышался ее голос. Она говорит, что я работаю в опасном месте. Что два месяца назад в поезде умерла женщина, а в ее крови нашли следы органофосфата, который применяют в инсектицидах и который похож на зарин. И что то же самое случилось с каким-то молодым человеком. Моя сестра указывает на телеэкран — в камеру серьезно смотрит диктор новостной программы.
Слушая, как у нее скачут мысли, я готовлю поесть — разогреваю то, что осталось со вчерашнего дня. Ей я ничего не готовлю, моя сестра почти ничего не ест с десяти лет — с тех пор, когда она напрасно ожидала в очереди пациентов с туберкулезом, которым пообещали лечение. В прошлом году в мире от туберкулеза умерло столько же людей, сколько от этой новой инфекции. Но, естественно, в новостях про туберкулез ничего не говорят, поскольку здесь, в мире богатых, это не проблема.
— Бедняга, — говорит со слезами в голосе сестра, в это время по телевизору показывают фотографию юноши: лето, он с друзьями на яхте. Он широко улыбается, и я отмечаю, что пятна на переднем зубе нет.
— Посмотри на него, — шмыгнула она носом. — Бессмысленно ведь, что умирает такой молодой человек.
— Да, — говорю я, расстегивая верхнюю пуговицу пальто. — Туда он тоже без очереди пролез.
Мусор
Кому-то же надо убираться.
Я убираю в городе мусор — не знаю других причин, почему эта фраза пришла мне в голову именно этим утром. Появилось ощущение, будто о чем-то таком я думал ночью, но, когда я много выпью, у меня случаются провалы в памяти — сегодня была именно такая ночь.
Фыркая, затормозила мусорная машина, я спрыгнул с подножки и двинулся к контейнеру возле многоквартирного дома, но перед этим успел увидеть в зеркале один глаз Пиюса. Раньше-то я бегал. Когда-то начальство в офисе не парилось по поводу того, что мусорщики разделывались с маршрутом намного раньше установленного времени — с шести и до половины второго — и могли уехать домой на час или два раньше. Ну или мы разделывались с недельным маршрутом за четыре дня, чтобы в пятницу устроить себе выходной. Но это все раньше — теперь мы обязаны соблюдать правила муниципалитета Осло о графике работы, а значит, если закончим раньше, будем пить кофе или играть в телефон в офисе. Нельзя просто поехать домой — трахнуть жену или газон постричь, так сказать.
Так что бежать я не стал — даже не ускорился, — а шел. Шел, дрожа под летним рассветом, к зеленому мусорному контейнеру — легкому, на двух колесиках, — прикатил его к машине, поставил на подъемник и стал смотреть. Пластмассовый контейнер поднимался в воздух под аккомпанемент повторяющегося гимна гидравлики и электричества, за которым последовал грохот — контейнер опрокинулся, мусор ударился о металлическое дно, и компрессор загудел, спрессовывая мусор. Потом я покатил контейнер на место, аккуратно поставил его рядом с воротами гаража — жители жаловались начальнику. Да пошли бы вы, говорю я сейчас, но в последнее время жалоб было многовато. Не то чтобы мусорщику (со словом «начальник» рифмуется, да же?) легко увольнение схлопотать, но у меня, как говорят, проблемы с управлением гневом. Ну ладно, у меня есть проблемы с управлением гневом. Поэтому я боюсь, что, если как-нибудь начальник зайдет в комнату отдыха и начнет на меня орать в присутствии парней (ладно, есть одна девушка — мусоровоз водит; одна из ста пятнадцати сотрудников), я ему врежу. И тогда меня, ясное дело, уволят.
Я сел на пассажирское сиденье рядом с Пиюсом. Потер руки, протянув их поближе к печке. Хоть сейчас июль и у всех отпуска, в шесть утра в Осло так холодно, что я решил не оставаться сзади на подножке, а погреться. А кроме того, с Пиюсом и поболтать можно. С другими ребятами такое не всегда бывает, в основном они говорят по-эстонски, по-латышски, по-румынски, по-сербски, по-венгерски и так далее. И чуть-чуть по-английски. Но Пиюс говорит по-норвежски. По его словам, до переезда в Норвегию он был психологом, но мы это уже слышали. Не важно, чем он там занимался, он действительно был умнее всех остальных (Пиюс называет это более высоким уровнем амбиций), и словарный запас у него огромный, как в энциклопедии. Но норвежской энциклопедии. Вот начальник нас в одну машину и определил. В мусоровозе не обязательно много трепаться — оба же знают, что надо делать, — но начальник считает, что ссор и недопонимания будет меньше, если парни хотя бы на одном языке разговаривают. Ну и думал, что Пиюс сможет оградить меня от неприятностей.
— Как у тебя на лбу царапина появилась? — спросил Пиюс на безукоризненном, хотя слегка неестественном норвежском.
Я посмотрел в зеркало. Прямо над бровью, словно тропинка, тянулась царапина.
— Не знаю, — ответил я, и это правда.
Как я уже говорил, у меня бывают провалы в памяти, и с прошедшей ночи я ни черта не помню — только то, что проснулся рядом с женой, лежащей ко мне спиной. Очевидно, я забыл поставить будильник, проснулся по старой привычке, но все же чуть позже обычного, и похмелье у меня было чересчур жесткое — раз я не могу взять из гаража «короллу», оставалось одеться и выйти из дома, чтобы успеть на первый автобус. Так что нет, я, увы, не успел рассмотреть свою безобразную рожу в зеркале в ванной.
— Ивар, ты опять подрался?
— Нет, я вчера дома с женой был, — ответил я, проводя пальцем по царапине.
Влажная. Свежая. Во всяком случае я помню, что мы с женой вчера пропустили пару стаканчиков. Ну, то есть Лиза вдруг решила, что она больше не пьет. А я пропустил пару стаканчиков. И потом, очевидно, еще пару.
Остановив машину, Пиюс выскочил. По этому адресу было два здоровых контейнера с четырьмя колесами — тут нужны двое. В остальное время водитель в машине главный — может сидеть и отдыхать за рулем, потому что у него есть профессиональные водительские права, да и зарплату он получает повыше. Но Пиюс отлично знает, что, когда он из своей дерьмовой страны сюда приехал, я был водителем, а он — подручным. И что прав я лишился в результате долгой, нудной истории. Все дело в промилле и наглом полицейском с алкометром: в суд он заявился с фингалом, утверждая, что провокации не было.
Я взял здоровенную связку ключей и нашел нужный. Наверное, на центральном вокзале хранится около семи тысяч ключей от всего Осло. Надеюсь, они их берегут.
— Так ты со своей благоверной подрался, — сказал Пиюс.
— Чего?
— Зачем вы деретесь? Измена? Если женщине изменяют, она может сделаться такой же агрессивной, как мужчина. Особенно если дети есть, но в таком случае, как правило, страдает чужак. Так уж окситоцин действует. Из-за химических реакций беременная женщина больше склонна к моногамии и эмпатии, она добреет. И в то же время — более враждебно относится к потенциальным угрозам.
— Неверно, неверно и снова неверно, — сказал я, толкая по задворкам один контейнер к воротам. — Детей у нас нет, на стороне я никого не трахал. И женщины не моногамны.
— Ага, значит, она тебе изменила.
— Что ты, черт побери, мелешь?
Я выпустил из рук контейнер у самого выезда — Пиюсу пришлось удерживать свой, чтобы в меня не врезаться.
— Поэтому вы деретесь, — пожал он плечами. — Ты чувствуешь угрозу своему положению. У тебя активизируется работа миндалевидного тела. Fight, flight or freeze[10]. Она хрупкая, поэтому ты, естественно, решил драться.
Я уже чувствовал, что голова у меня как бы наливается кровью. Ужасно знакомое ощущение. Давление растет, и чтобы от крови не треснул череп, мне нужно открыть клапан, альтернативный слив — в противном случае голову разорвет, и мелкие желтые комки мозгов, покружившись по воздуху, прилипнут к стенам, велосипедам, детским коляскам, почтовым ящикам — и пареньку, врущему, что он, черт побери, психолог.
Как правило, проблему можно решить, открыв рот и выровняв давление точно так же, как когда летишь на самолете. Только мне надо поорать. Что-нибудь.
— Мое манделевидное… — начал я. Я был спокоен. Вполне. Ладно, я чуть повысил голос.
— Миндалевидное, — поправил Пиюс с мелкой и ужасно бесячей ухмылкой. — Представь мину, которую далеко видно.
И тут все рухнуло.
— А ты, педик нацистский, со мной так не разговаривай!
Я толкнул контейнер изо всех сил: поганый латыш, словно сэндвич, оказался зажат между двумя мусорками — я чуть было не сделал из него пюре, когда воздух прорезал чей-то голос:
— Мы тут спим!
Я задрал голову. На балконе третьего этажа стояла женщина — ей точно за сорок, а выглядит на пятьдесят; совсем, черт побери, за собой не следит. Я мог такое утверждать — она была совершенно голой.