– Убедись, что в ее анналах останешься ты.
Прощание
Мэйвен
Если бы я мог, я бы сжег эту ужасную комнату дотла, но безмолвный камень – это одновременно и яд, и якорь. Я чувствую его действие, чувствую, как он распространяется под моей кожей, как черная плесень. Мои руки и ноги болят от тяжести этого ощущения. Мне плохо, сама моя природа отвергнута. Мое пламя погасло, или, по крайней мере, находится далеко за пределами моей досягаемости.
Вот что я делал с ней. Справедливо, что они поступают так же со мной. Ее держали в другой комнате, но я все равно чувствую ее присутствие – и сдерживаю ухмылку при мысли о справедливом наказании, о соразмерной плате за свои грехи. Но это было бы невозможно. Нет епитимьи, которую можно было бы наложить, чтобы исправить то, что я сделал. Я запятнан навсегда, мои грехи невозможно искупить, меня невозможно вылечить. И это все упрощает. Я могу делать все, что в моих силах, чтобы выжить, без раздумий, без ограничений. Чтобы все это стоило того, что я сделал. Я могу сделать все.
Два стула в моем роскошном подобии камеры стоят у окон, лицом друг к другу, как будто приготовлены к встрече. Я усмехаюсь им и вместо этого ложусь на длинный диван, наслаждаясь прохладой золотистого шелка. Это довольно красивая комната, забытая гостиная вместо подземелья, которого я заслуживаю. Кэл дурак, он пытается проявить ко мне милосердие – или показать остальным, насколько он милосерден, насколько он отличается от меня. Он предсказуем, как восход солнца.
Я сосредотачиваюсь на гладкой ткани, чтобы не чувствовать мертвый, давящий груз безмолвного камня, и внимательно изучаю потолок. Он украшен гипсовыми фигурами в виде замысловатых фигур, окутанных пламенем. Эта часть Океанского Холма мне совершенно незнакома. Этот дворец особенно любила мать Кэла, и отец нечасто привозил сюда двор.
Интересно, увижу ли я еще Дворец Белого Огня? При мысли о том, что брат занял мою комнату, у меня сжимаются кулаки. Не потому, что она по праву принадлежит мне, а потому, что он увидит в ней слишком много меня. Тесноту моей спальни, пустоту единственного места, где я оставался один. Так он узнает, какие у меня слабости – а Кэл хорошо умеет пользоваться слабостями, когда их находит. Обычно у него уходит на это довольно много времени, но в этот раз я облегчил ему задачу. Может быть, он наконец узнает, какая во мне бездна, на какой скале я стою и с какого обрыва бросаюсь.
А может быть, он вообще ничего не заметит. Когда дело касается меня, Кэл удивительным образом слепнет, к лучшему это или к худшему. Он мог бы просто быть таким же близоруким, упрямым, честолюбивым и чрезмерно гордым тупицей, каким был всегда. Есть шанс, что эта война не изменила его или его способность видеть меня таким, какой я есть. Большой шанс.
Я нахожу утешение в размышлениях о том, какой же идиот мой брат. Золотой мальчик, ослепленный собственным светом. На самом деле он в этом не виноват. Калоры – короли-воины, наследники, воспитанные для битвы и крови. Не самая подходящая почва для развития интеллекта или интуиции. И у него не было матери, которая следила бы за ним и уравновешивала то, что наш отец хотел от сына. У меня-то была. Мама позаботилась о том, чтобы я научился сражаться не только на поле боя, во время спарринга, – но также и на троне.
«И вот где ты в итоге оказался. И где оказался он».
Я рычу, резко усаживаюсь на кровати, хватаю ближайшую ко мне вещь, а затем швыряю ее в стену. Стекло тут же разбивается, вода и цветы оказываются на стене и полу. Разрывающая изнутри боль мгновенно становится легче.
«Неудивительно, что Мэра так часто это делала», – подумал я, вспоминая, сколько раз она забрасывала едой стены собственной камены.
Для пущей убедительности я бросаю еще одну вазу, на этот раз – в окно. Стекло даже не треснуло, но я все равно чувствую облегчение.
Это длится недолго. Как и всегда. Сначала я думаю о ней, о маме. Как всегда, я слышу ее голос в моменты тишины, чувствую, как призрак нашептывает что-то мне на ухо. Я уже давно перестал пытаться от нее абстрагироваться. Это не работает. На самом деле, тогда она становится только хуже.
«Удар за удар, – слышу я, эхо слов, сказанных перед ее смертью. – Порез за порез».
Если они собираются причинить мне боль, я должен причинить боль и им тоже. Я должен поступить еще хуже.
Если бы только она могла дать совет получше. Я застрял, меня заключил в темницу мой собственный брат. И у него нет другого выхода, кроме как казнить меня. По крайней мере, я другого выхода не вижу.
Если бы решение зависело только от Кэла – тогда да, тогда я остался бы в живых. Тогда я бы вообще не переживал. У него не хватает духу убить меня – даже сейчас. Но у него снова есть корона и королевство, которое нужно убедить, и он просто не может показывать слабость. Особенно, если дело касается меня. Более того, я не заслуживаю его милосердия. Но я сделаю так, как говорит моя мать. Я причиню ему столько боли, сколько смогу, заставлю его страдать, пока не придет мое время. Будет небольшим утешением знать, что он истекает кровью так же, как и я.
И Мэра тоже. У нее все еще есть раны. Раны, которые нанес я, раны, которые всегда можно вскрыть. Говорят, что звери становятся опаснее всего перед лицом смерти. Что в конце жизни они наиболее опасны и жестоки. И я тоже буду таким – если мне удастся увидеть ее до того, как мой приговор будет приведен в исполнение. Я отчаянно на это надеюсь.
Айрис нечасто рассказывала мне о своих богах, а я не утруждался и не задавал ей вопросы. Но я провел собственное исследование. Она верит, что после смерти люди оказываются в определенном месте. Сначала мне тоже хотелось в это верить. Это означало бы, что я снова увижу маму – и увижу Томаса. Но загробная жизнь для Айрис расколота на две части, разделена на рай и наказание. Я, конечно же, заслужил последнее.
А Томас, мой дорогой Томас, конечно же, нет.
Если после смерти что-то и есть, нам не суждено встретиться.
Я возвращаюсь к тому, что я всегда знал, к бремени, которое я нес, к концу, который всегда ждет. Я больше никогда его не увижу. Даже в моих снах.
Мама дала мне так много, но столько забрала взамен. В попытке избавить меня от ночных кошмаров она забрала мои сны. Иногда это мне по душе, но прямо сейчас, в этой комнате, я хотел бы уснуть, сбежать – и еще раз увидеть его лицо. Еще раз почувствовать то, что я чувствовал, когда был рядом с ним. И забыть об этом извращенном гневе, о боли и ярости, разрывающих меня каждый раз, когда я думаю о нем, о его обожженном до неузнаваемости теле – обожженном моими собственными проклятыми пальцами.
Интересно, я так его оплакиваю, потому что не знаю, что было бы, если бы все сложилось иначе? Потому что не знаю, каким бы я стал, если бы он был рядом со мной? Или потому, что мама никогда не искажала мои чувства к нему? По крайней мере, она не делала этого, пока он был жив. Позже она, конечно, попыталась – когда воспоминания о нем пожирали меня изнутри. И проделала то же самое с моими чувствами к Мэре, выдергивая каждый новый всплеск, как садовник выдергивает сорняки.
Но даже Мэра не разрывает меня на части так, как до сих пор разрывает он. Даже она не причиняет мне такой боли.
На это способен только один человек – из тех, кто еще остается в живых. И мне скоро придется встретиться с ним лицом к лицу.
Я снова ложусь на спину, и раздраженно выпускаю из легких воздух. Я заставлю его истекать кровью, как истекаю кровью я.
Я все еще лежу, закрыв глаза рукой, когда дверь открывается и закрывается. В комнате раздаются тяжелые шаги. Мне не нужно открывать глаза: я и так знаю, кто это. Его дыхания, неровного и такого по-хамски громкого, достаточно, чтобы я это понял.
– Если ты ищешь отпущения грехов, где-то в комнатах Айрис точно должен быть алтарчик. Иди докучай ее богам, а меня оставь в покое, – ворчу я.
Я твердо намерен не открывать глаза, потому что когда я вижу его, я сгораю от ярости и ревности. И еще – от тоски по тому, кем он был, по брату, которого я больше не могу любить. Я бы испепелил свою одежду, если бы не безмолвный камень. Более того, он такой же предатель, как и я, но, похоже, никто не возражает. Это не честно.
– Отпущения грехов? – откуда-то сверху усмехается Кэл. Я не слышу, чтобы он садился. – Оно нужно тебе, Мэйвен. Не мне.
Усмехнувшись, я убираю руку от глаз и сажусь, чтобы посмотреть на него. Мой брат отшатывается под моим пристальным взглядом, делая шаг назад. Он выглядит как король даже без короны. Он больше похож на короля, чем когда-либо буду я. Меня снова охватывает зависть.
– Мы с тобой оба знаем, что ты в это не веришь, – огрызаюсь я. – А ты, брат? Ты действительно считаешь, что ни в чем не виноват?
Кэл опускает глаза, его решимость на секунду колеблется. Затем он стискивает зубы, снова весь пылая.
– Это сделала твоя мать, Мэйвен. Не я, – выдавливает он. У меня такое чувство, что он говорил себе это не один раз. – Я его не убивал.
Я пренебрежительно поднимаю руку.
– О, судьба отца меня практически не волнует. Хотя я уверен, что это будет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь, какой бы короткой она ни была.
И снова он отводит взгляд.
«Тебя так легко читать, что это почти приводит в бешенство», – думаю я.
– Я говорю о себе, – рычу я. «Игра началась». На его лице появляется замешательство, и я почти закатываю глаза. Кэла нужно подвести к сути, как тупого мула к воде.
«Порез за порез», – шепчет мама.
– Я ведь не всегда был таким, да? – продолжаю я, поднимаясь на ноги. Он выше меня, всегда был выше, и это причиняет боль. Тем не менее, я делаю шаг ему навстречу, нетерпеливо двигаясь в его тени. Я привык быть там. – Ты помнишь лучше, чем я. Когда я был маленьким, твоим младшим братом. Всегда следовал за тобой по пятам, хотел проводить с тобой каждую свободную минуту. Я ведь просил разрешения спать в твоей комнате, да?
Кэл прищуривается.
– Ты боялся темноты.
– А потом перестал. Вот так. – Я щелкаю пальцами, ожидая, что он вздрогнет. Он этого не делает. – Ее рук дело, конечно. Она не могла быть матерью хнычущему, слабому сыну, боящемуся теней. – Я начинаю двигаться, обходя его вокруг. Кэл не доставляет мне удовольствия и не двигается, просто стоит на месте. Он не боится физического нападения с моей стороны. Даже без пламени он без проблем смог бы меня усмирить. Я немногим больше мотылька, порхающего у источника света. Или, по крайней мере, таким он меня видит. Преимущество, которым я пользовался множество раз.
– Ты никогда не замечал, когда она что-то у меня отнимала. Понемногу, помаленьку. Ты не заметил перемен.
Когда я захожу ему за спину, я вижу, как напряглись его плечи.
– Это не моя вина, Мэйвен, – шепчет он срывающимся голосом. Он в это не верит.
«Его так легко читать».
Я с трудом сдерживаю смех. Заставить его истекать кровью нетрудно.
– Поэтому, когда она полностью вычеркнула тебя, забрала мою любовь к тебе, все исказила – ты не заметил. Тебе было все равно. – Я останавливаюсь рядом с ним. Ему приходится повернуть голову, чтобы посмотреть на меня и увидеть, как я старательно придаю своему лицу непроницаемое выражение. – Мне всегда было интересно почему.
Кэл не знает ответа или не может найти в себе сил заговорить. Я лучше переношу боль, чем он. Так было всегда.
– Сейчас, конечно, это не имеет значения, – Моя мать была не единственной, кто что-то у меня отнял – ты тоже это сделал.
Даже намек на нее заставляет его ощериться.
– Я не отнимал Мэру, – рычит он, поворачиваясь ко мне. Я начинаю двигаться, прежде чем он успевает схватить меня за руку, его пальцы едва касаются рукава моей куртки.
Я насмешливо ему улыбаюсь.
– В этом нет ничего удивительного, – мягко говорю я. – Ты привык получать все, что пожелаешь. В конце концов, я понял, что ты знал, что со мной происходит, знал, что делала мама. Это происходило постепенно, медленно, но ты все равно это видел – и ничего не сделал, чтобы ее остановить. – Я качаю головой, как недовольный учитель. – Ты тоже делал чудовищные вещи – задолго до того, как узнал, что чудовищем был я.
Я вижу во взгляде Кэла обвинение и тоску. Он подходит ближе – и на этот раз застает меня врасплох.
– Неужели твоя мать уничтожила тебя полностью? От тебя еще хоть что-нибудь осталось? – спрашивает он, вглядываясь в мое лицо. – Что-нибудь, что сделала не она?
Он не говорит мне, что он ищет, но я знаю. Несмотря на то, что моя мать воздвигла вокруг меня стены, Кэлу всегда удавалось за них проскользнуть. Его пытливый взгляд вызывает у меня печаль. Даже сейчас он думает, что во мне осталось что-то, что нужно спасти – и оплакать. От нашей судьбы никуда не деться, нам не под силу ее избежать. Он должен приговорить меня к смерти. А я должен принять свою смерть. Но Кэл хочет знать, убивает ли вместе с чудовищем своего брата – или его брат умер давным-давно.
«Порез за порез», – шепчет моя мать. Ее голос кажется громче, насмешливее. Слова ранят, как бритва.
Если бы я позволил ему увидеть то немногое, что от меня осталось, я нанес бы ему глубокую рану – которая не затянулась бы никогда. Нужно всего лишь показать ему, что я все еще здесь, скрываюсь где-то глубоко, просто жду, когда меня найдут. Я могу погубить его, бросив на него всего лишь один взгляд, оставив всего один намек на того брата, которого он помнит. Или… я могу его освободить. Сделать выбор за него. Дать брату последнее доказательство любви, которую я больше не могу чувствовать, даже если он никогда об этом не узнает.
Я пытаюсь взвесить два варианта; но каждый из них кажется хуже другого. На какую-то долю секунды я впадаю в замешательство.
Несмотря на безупречную работу, проделанную моей матерью, я не могу найти в себе сил нанести этот последний удар.
Я опускаю голову, растягивая губы в отстраненной ухмылке.
– Я бы сделал все это снова, Кэл, – говорю я ему. Какая изящная ложь. Она дается мне легко – ведь я столько лет скрывал свое истинное лицо за маской. – И если бы я мог все вернуть, я бы позволил ей себя изменить. Я бы смотрел, как ты его убиваешь. И я бы все сделал правильно. Я бы дал тебе то, что ты заслуживаешь. И если бы сейчас я мог тебя убить, я бы это сделал. Сделал бы это тысячу раз.
Манипулировать братом просто, невероятно просто. Он видит только то, что находится прямо у него перед глазами, понимает только то, что способен понять. Ложь хорошо делает свою работу. Его глаза застывают, этот вечно горящий огонь в них почти полностью гаснет. Одна его рука дергается, словно он хочет сжать ее в кулак. Но безмолвный камень действует и на него тоже, и даже если бы у него хватило сил заставить меня сгореть, он не смог бы это сделать.
– Прощай, Мэйвен, – говорит Кэл срывающимся голосом. На самом деле он говорит не со мной.
Прощание
Мэйвен
Если бы я мог, я бы сжег эту ужасную комнату дотла, но безмолвный камень – это одновременно и яд, и якорь. Я чувствую его действие, чувствую, как он распространяется под моей кожей, как черная плесень. Мои руки и ноги болят от тяжести этого ощущения. Мне плохо, сама моя природа отвергнута. Мое пламя погасло, или, по крайней мере, находится далеко за пределами моей досягаемости.
Вот что я делал с ней. Справедливо, что они поступают так же со мной. Ее держали в другой комнате, но я все равно чувствую ее присутствие – и сдерживаю ухмылку при мысли о справедливом наказании, о соразмерной плате за свои грехи. Но это было бы невозможно. Нет епитимьи, которую можно было бы наложить, чтобы исправить то, что я сделал. Я запятнан навсегда, мои грехи невозможно искупить, меня невозможно вылечить. И это все упрощает. Я могу делать все, что в моих силах, чтобы выжить, без раздумий, без ограничений. Чтобы все это стоило того, что я сделал. Я могу сделать все.
Два стула в моем роскошном подобии камеры стоят у окон, лицом друг к другу, как будто приготовлены к встрече. Я усмехаюсь им и вместо этого ложусь на длинный диван, наслаждаясь прохладой золотистого шелка. Это довольно красивая комната, забытая гостиная вместо подземелья, которого я заслуживаю. Кэл дурак, он пытается проявить ко мне милосердие – или показать остальным, насколько он милосерден, насколько он отличается от меня. Он предсказуем, как восход солнца.
Я сосредотачиваюсь на гладкой ткани, чтобы не чувствовать мертвый, давящий груз безмолвного камня, и внимательно изучаю потолок. Он украшен гипсовыми фигурами в виде замысловатых фигур, окутанных пламенем. Эта часть Океанского Холма мне совершенно незнакома. Этот дворец особенно любила мать Кэла, и отец нечасто привозил сюда двор.
Интересно, увижу ли я еще Дворец Белого Огня? При мысли о том, что брат занял мою комнату, у меня сжимаются кулаки. Не потому, что она по праву принадлежит мне, а потому, что он увидит в ней слишком много меня. Тесноту моей спальни, пустоту единственного места, где я оставался один. Так он узнает, какие у меня слабости – а Кэл хорошо умеет пользоваться слабостями, когда их находит. Обычно у него уходит на это довольно много времени, но в этот раз я облегчил ему задачу. Может быть, он наконец узнает, какая во мне бездна, на какой скале я стою и с какого обрыва бросаюсь.
А может быть, он вообще ничего не заметит. Когда дело касается меня, Кэл удивительным образом слепнет, к лучшему это или к худшему. Он мог бы просто быть таким же близоруким, упрямым, честолюбивым и чрезмерно гордым тупицей, каким был всегда. Есть шанс, что эта война не изменила его или его способность видеть меня таким, какой я есть. Большой шанс.
Я нахожу утешение в размышлениях о том, какой же идиот мой брат. Золотой мальчик, ослепленный собственным светом. На самом деле он в этом не виноват. Калоры – короли-воины, наследники, воспитанные для битвы и крови. Не самая подходящая почва для развития интеллекта или интуиции. И у него не было матери, которая следила бы за ним и уравновешивала то, что наш отец хотел от сына. У меня-то была. Мама позаботилась о том, чтобы я научился сражаться не только на поле боя, во время спарринга, – но также и на троне.
«И вот где ты в итоге оказался. И где оказался он».
Я рычу, резко усаживаюсь на кровати, хватаю ближайшую ко мне вещь, а затем швыряю ее в стену. Стекло тут же разбивается, вода и цветы оказываются на стене и полу. Разрывающая изнутри боль мгновенно становится легче.
«Неудивительно, что Мэра так часто это делала», – подумал я, вспоминая, сколько раз она забрасывала едой стены собственной камены.
Для пущей убедительности я бросаю еще одну вазу, на этот раз – в окно. Стекло даже не треснуло, но я все равно чувствую облегчение.
Это длится недолго. Как и всегда. Сначала я думаю о ней, о маме. Как всегда, я слышу ее голос в моменты тишины, чувствую, как призрак нашептывает что-то мне на ухо. Я уже давно перестал пытаться от нее абстрагироваться. Это не работает. На самом деле, тогда она становится только хуже.
«Удар за удар, – слышу я, эхо слов, сказанных перед ее смертью. – Порез за порез».
Если они собираются причинить мне боль, я должен причинить боль и им тоже. Я должен поступить еще хуже.
Если бы только она могла дать совет получше. Я застрял, меня заключил в темницу мой собственный брат. И у него нет другого выхода, кроме как казнить меня. По крайней мере, я другого выхода не вижу.
Если бы решение зависело только от Кэла – тогда да, тогда я остался бы в живых. Тогда я бы вообще не переживал. У него не хватает духу убить меня – даже сейчас. Но у него снова есть корона и королевство, которое нужно убедить, и он просто не может показывать слабость. Особенно, если дело касается меня. Более того, я не заслуживаю его милосердия. Но я сделаю так, как говорит моя мать. Я причиню ему столько боли, сколько смогу, заставлю его страдать, пока не придет мое время. Будет небольшим утешением знать, что он истекает кровью так же, как и я.
И Мэра тоже. У нее все еще есть раны. Раны, которые нанес я, раны, которые всегда можно вскрыть. Говорят, что звери становятся опаснее всего перед лицом смерти. Что в конце жизни они наиболее опасны и жестоки. И я тоже буду таким – если мне удастся увидеть ее до того, как мой приговор будет приведен в исполнение. Я отчаянно на это надеюсь.
Айрис нечасто рассказывала мне о своих богах, а я не утруждался и не задавал ей вопросы. Но я провел собственное исследование. Она верит, что после смерти люди оказываются в определенном месте. Сначала мне тоже хотелось в это верить. Это означало бы, что я снова увижу маму – и увижу Томаса. Но загробная жизнь для Айрис расколота на две части, разделена на рай и наказание. Я, конечно же, заслужил последнее.
А Томас, мой дорогой Томас, конечно же, нет.
Если после смерти что-то и есть, нам не суждено встретиться.
Я возвращаюсь к тому, что я всегда знал, к бремени, которое я нес, к концу, который всегда ждет. Я больше никогда его не увижу. Даже в моих снах.
Мама дала мне так много, но столько забрала взамен. В попытке избавить меня от ночных кошмаров она забрала мои сны. Иногда это мне по душе, но прямо сейчас, в этой комнате, я хотел бы уснуть, сбежать – и еще раз увидеть его лицо. Еще раз почувствовать то, что я чувствовал, когда был рядом с ним. И забыть об этом извращенном гневе, о боли и ярости, разрывающих меня каждый раз, когда я думаю о нем, о его обожженном до неузнаваемости теле – обожженном моими собственными проклятыми пальцами.
Интересно, я так его оплакиваю, потому что не знаю, что было бы, если бы все сложилось иначе? Потому что не знаю, каким бы я стал, если бы он был рядом со мной? Или потому, что мама никогда не искажала мои чувства к нему? По крайней мере, она не делала этого, пока он был жив. Позже она, конечно, попыталась – когда воспоминания о нем пожирали меня изнутри. И проделала то же самое с моими чувствами к Мэре, выдергивая каждый новый всплеск, как садовник выдергивает сорняки.
Но даже Мэра не разрывает меня на части так, как до сих пор разрывает он. Даже она не причиняет мне такой боли.
На это способен только один человек – из тех, кто еще остается в живых. И мне скоро придется встретиться с ним лицом к лицу.
Я снова ложусь на спину, и раздраженно выпускаю из легких воздух. Я заставлю его истекать кровью, как истекаю кровью я.
Я все еще лежу, закрыв глаза рукой, когда дверь открывается и закрывается. В комнате раздаются тяжелые шаги. Мне не нужно открывать глаза: я и так знаю, кто это. Его дыхания, неровного и такого по-хамски громкого, достаточно, чтобы я это понял.
– Если ты ищешь отпущения грехов, где-то в комнатах Айрис точно должен быть алтарчик. Иди докучай ее богам, а меня оставь в покое, – ворчу я.
Я твердо намерен не открывать глаза, потому что когда я вижу его, я сгораю от ярости и ревности. И еще – от тоски по тому, кем он был, по брату, которого я больше не могу любить. Я бы испепелил свою одежду, если бы не безмолвный камень. Более того, он такой же предатель, как и я, но, похоже, никто не возражает. Это не честно.
– Отпущения грехов? – откуда-то сверху усмехается Кэл. Я не слышу, чтобы он садился. – Оно нужно тебе, Мэйвен. Не мне.
Усмехнувшись, я убираю руку от глаз и сажусь, чтобы посмотреть на него. Мой брат отшатывается под моим пристальным взглядом, делая шаг назад. Он выглядит как король даже без короны. Он больше похож на короля, чем когда-либо буду я. Меня снова охватывает зависть.
– Мы с тобой оба знаем, что ты в это не веришь, – огрызаюсь я. – А ты, брат? Ты действительно считаешь, что ни в чем не виноват?
Кэл опускает глаза, его решимость на секунду колеблется. Затем он стискивает зубы, снова весь пылая.
– Это сделала твоя мать, Мэйвен. Не я, – выдавливает он. У меня такое чувство, что он говорил себе это не один раз. – Я его не убивал.
Я пренебрежительно поднимаю руку.
– О, судьба отца меня практически не волнует. Хотя я уверен, что это будет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь, какой бы короткой она ни была.
И снова он отводит взгляд.
«Тебя так легко читать, что это почти приводит в бешенство», – думаю я.
– Я говорю о себе, – рычу я. «Игра началась». На его лице появляется замешательство, и я почти закатываю глаза. Кэла нужно подвести к сути, как тупого мула к воде.
«Порез за порез», – шепчет мама.
– Я ведь не всегда был таким, да? – продолжаю я, поднимаясь на ноги. Он выше меня, всегда был выше, и это причиняет боль. Тем не менее, я делаю шаг ему навстречу, нетерпеливо двигаясь в его тени. Я привык быть там. – Ты помнишь лучше, чем я. Когда я был маленьким, твоим младшим братом. Всегда следовал за тобой по пятам, хотел проводить с тобой каждую свободную минуту. Я ведь просил разрешения спать в твоей комнате, да?
Кэл прищуривается.
– Ты боялся темноты.
– А потом перестал. Вот так. – Я щелкаю пальцами, ожидая, что он вздрогнет. Он этого не делает. – Ее рук дело, конечно. Она не могла быть матерью хнычущему, слабому сыну, боящемуся теней. – Я начинаю двигаться, обходя его вокруг. Кэл не доставляет мне удовольствия и не двигается, просто стоит на месте. Он не боится физического нападения с моей стороны. Даже без пламени он без проблем смог бы меня усмирить. Я немногим больше мотылька, порхающего у источника света. Или, по крайней мере, таким он меня видит. Преимущество, которым я пользовался множество раз.
– Ты никогда не замечал, когда она что-то у меня отнимала. Понемногу, помаленьку. Ты не заметил перемен.
Когда я захожу ему за спину, я вижу, как напряглись его плечи.
– Это не моя вина, Мэйвен, – шепчет он срывающимся голосом. Он в это не верит.
«Его так легко читать».
Я с трудом сдерживаю смех. Заставить его истекать кровью нетрудно.
– Поэтому, когда она полностью вычеркнула тебя, забрала мою любовь к тебе, все исказила – ты не заметил. Тебе было все равно. – Я останавливаюсь рядом с ним. Ему приходится повернуть голову, чтобы посмотреть на меня и увидеть, как я старательно придаю своему лицу непроницаемое выражение. – Мне всегда было интересно почему.
Кэл не знает ответа или не может найти в себе сил заговорить. Я лучше переношу боль, чем он. Так было всегда.
– Сейчас, конечно, это не имеет значения, – Моя мать была не единственной, кто что-то у меня отнял – ты тоже это сделал.
Даже намек на нее заставляет его ощериться.
– Я не отнимал Мэру, – рычит он, поворачиваясь ко мне. Я начинаю двигаться, прежде чем он успевает схватить меня за руку, его пальцы едва касаются рукава моей куртки.
Я насмешливо ему улыбаюсь.
– В этом нет ничего удивительного, – мягко говорю я. – Ты привык получать все, что пожелаешь. В конце концов, я понял, что ты знал, что со мной происходит, знал, что делала мама. Это происходило постепенно, медленно, но ты все равно это видел – и ничего не сделал, чтобы ее остановить. – Я качаю головой, как недовольный учитель. – Ты тоже делал чудовищные вещи – задолго до того, как узнал, что чудовищем был я.
Я вижу во взгляде Кэла обвинение и тоску. Он подходит ближе – и на этот раз застает меня врасплох.
– Неужели твоя мать уничтожила тебя полностью? От тебя еще хоть что-нибудь осталось? – спрашивает он, вглядываясь в мое лицо. – Что-нибудь, что сделала не она?
Он не говорит мне, что он ищет, но я знаю. Несмотря на то, что моя мать воздвигла вокруг меня стены, Кэлу всегда удавалось за них проскользнуть. Его пытливый взгляд вызывает у меня печаль. Даже сейчас он думает, что во мне осталось что-то, что нужно спасти – и оплакать. От нашей судьбы никуда не деться, нам не под силу ее избежать. Он должен приговорить меня к смерти. А я должен принять свою смерть. Но Кэл хочет знать, убивает ли вместе с чудовищем своего брата – или его брат умер давным-давно.
«Порез за порез», – шепчет моя мать. Ее голос кажется громче, насмешливее. Слова ранят, как бритва.
Если бы я позволил ему увидеть то немногое, что от меня осталось, я нанес бы ему глубокую рану – которая не затянулась бы никогда. Нужно всего лишь показать ему, что я все еще здесь, скрываюсь где-то глубоко, просто жду, когда меня найдут. Я могу погубить его, бросив на него всего лишь один взгляд, оставив всего один намек на того брата, которого он помнит. Или… я могу его освободить. Сделать выбор за него. Дать брату последнее доказательство любви, которую я больше не могу чувствовать, даже если он никогда об этом не узнает.
Я пытаюсь взвесить два варианта; но каждый из них кажется хуже другого. На какую-то долю секунды я впадаю в замешательство.
Несмотря на безупречную работу, проделанную моей матерью, я не могу найти в себе сил нанести этот последний удар.
Я опускаю голову, растягивая губы в отстраненной ухмылке.
– Я бы сделал все это снова, Кэл, – говорю я ему. Какая изящная ложь. Она дается мне легко – ведь я столько лет скрывал свое истинное лицо за маской. – И если бы я мог все вернуть, я бы позволил ей себя изменить. Я бы смотрел, как ты его убиваешь. И я бы все сделал правильно. Я бы дал тебе то, что ты заслуживаешь. И если бы сейчас я мог тебя убить, я бы это сделал. Сделал бы это тысячу раз.
Манипулировать братом просто, невероятно просто. Он видит только то, что находится прямо у него перед глазами, понимает только то, что способен понять. Ложь хорошо делает свою работу. Его глаза застывают, этот вечно горящий огонь в них почти полностью гаснет. Одна его рука дергается, словно он хочет сжать ее в кулак. Но безмолвный камень действует и на него тоже, и даже если бы у него хватило сил заставить меня сгореть, он не смог бы это сделать.
– Прощай, Мэйвен, – говорит Кэл срывающимся голосом. На самом деле он говорит не со мной.