Это мотылек, крошечный, с темно-зелеными, почти черными переливающимися крыльями. Сейчас день, и его здесь быть не должно. Мотыльки – ночные существа, привыкшие к жизни в темноте. Обладающие замечательным слухом. Все это проносится у меня в голове в одно мгновение, и кусочки мозаики аккуратно складываются вместе.

Это мама.

Волк снова вцепился мне в горло, его острые зубы впиваются в мою плоть. Вот-вот разорвет меня на части. Я не двигаюсь с места только из-за направленного на меня объектива камеры, свидетелей и взглядов огромного количества людей. Я снова чувствую укол чувства стыда – но не могу допустить, чтобы кто-то это заметил. Не могу допустить, чтобы она меня остановила. Мне еще многое нужно сказать – нужно разрушить еще больше ее мечтаний.

Под столом моя рука сжимается в кулак. На этот раз мной движет не ярость, а решимость.

Я всегда думала только о тех словах, которые произнесу дальше. Я не проговаривала их – даже шепотом. Не говоря уже о том, чтобы произнести их перед аудиторией в десять человек – или десять тысяч. И о том, чтобы сказать их моей матери. Эта женщина всегда слушает, и, возможно, теперь она наконец-то меня слышит.

– Отныне я буду известна как Эванжелина Самос из Монфора. Я клянусь в верности Свободной Республике, где я могу свободно жить и любить. Я отказываюсь от своего гражданства в Разломах, Норте и в любой стране, где люди заключены в клетку из-за обстоятельств рождения.

Ручка скрипит по бумаге, и я почти разрываю страницу силой своей размашистой подписи. Мои щеки пылают, но я нанесла достаточно плотный макияж, чтобы скрыть любой румянец, который мог бы выдать, как бешено колотится мое сердце. Вокруг меня все гудит, заглушая жужжание механизмов. Я держусь спокойно и делаю то, что мне сказали. Держу зрительный контакт. Пристально смотрю в камеру. Жду сигнала. Мир сосредотачивается в объективе камеры, и мое зрение начинает расплываться.

Один из Красных техов возится с камерой, щелкая переключателями и жестом приказывая нам с Птолемусом оставаться на месте. Я чувствую, как механизмы прекращают вибрировать, когда трансляция заканчивается и везде, кроме этого места, изображение сменяется черным экраном. Красный опускает палец, и мы выдыхаем и расслабляемся.

Все кончено. С этим покончено навсегда.

Сосредоточившись, я разрываю стоящее позади меня стальное кресло, и мой трон превращается в груду иголок. Это не требует много сил – сталь мне знакома, – но сделав это, я чувствую, как меня накрывает волной изнеможения, и позволяю себе опереться локтями о стол.

Красные и представители Алой гвардии делают шаг назад, опасаясь вспышки моего гнева. Серебряные дворяне лишь бросают на нас взгляды, полные отвращения, – хоть никто и не осмелится сказать что-то нам в лицо. Усмехнувшись, Джеральд направляется к дочери, но Элейн аккуратно уклоняется от него.

Она быстро кладет руку мне на плечо. Я чувствую, как ее ладонь дрожит на моей коже.

– Спасибо, – выдыхает она так, чтобы слышать ее могла только я. – Спасибо тебе, любовь моя. Мое железное сердце.

Кажется, что весь свет, что был в комнате, собрался на ее коже. Она ослепительна, сияет, как маяк, зовущий меня домой.

Я хочу сказать, что сделала это не только ради нее, но не могу открыть рот.

Я сделала это ради себя.

Мотылька в окне больше не видно.

«И ради нее».

Сад скульптур, как и остальное поместье, запущен и зарос без заботливого взгляда зеленых. Кармадон мог бы творить здесь удивительные вещи. С одной стороны открывается потрясающий вид на долину до самой реки. Статуи кажутся больше, чем я запомнила, и куда более зловещими. Они застыли в дугах из стали и хрома, непоколебимого железа, гордой меди, даже полированного серебра и золота. Я не останавливаясь провожу по ним пальцами, и по каждой из них пробегает рябь. Некоторые из них изгибаются, подчиняясь моей воле, перестраиваясь в стремительные изгибы или тонкие, как нить, веретена. Использование моих способностей для искусства – это катарсис, снятие напряжения, которое обычно я могу найти только на тренировочной арене. Я долго хожу в одиночестве, переделывая все по своему вкусу. Если я хочу преодолеть следующее препятствие, мне нужно по максимуму сбросить напряжение.

Я должна встретиться с ней один на один. Без отговорок. Без Элейн и Птолемуса. Очень заманчиво позволить им сражаться в этой битве за меня. И мне бы не хотелось, чтобы это вошло в привычку.

Она ждет меня в моем любимом месте. Чтобы испортить его. Чтобы причинить мне боль. Без окружающих ее животных, в тени стальной арки она кажется очень маленькой. При ней нет ни пантеры, ни волка. Даже мотылька нет. Она хочет поговорить со мной наедине. Даже ее одежда кажется тусклой, всего лишь эхом тех драгоценностей, шелков и мехов, которые я помню. Она одета в простое прекрасного темно-зеленого цвета платье, и я мельком замечаю леггинсы под ее юбками. Ларенция Серпент в разъездах. Полагаю, она заключила союз с Джеральдом и другими Серебряными, противостоит нам, но не может делать это в открытую.

Ее черные волосы развеваются на ветру, и я замечаю на ее голове седые пряди, которых никогда раньше не видела.

– Ты знала, что они собираются с нами сделать.

Обвинение обрушивается, как кувалда. Я держусь на расстоянии.

– Ты знала, что эта женщина и этот слабак, этот трус-библиотекарь собирались убить твоего отца. – Ее зубы сверкают, слова срываются с губ словно рык хищника. Без своих животных моя мать довольно уязвима. В саду, в котором полно того, что я могу использовать как оружие, она бессильна. Но это ее не останавливает. Она быстро подходит ко мне и практически шипит, останавливаясь в нескольких дюймах от меня. – Что ты можешь сказать в свое оправдание, Эванжелина?

Мой голос срывается.

– Я дала вам шанс. Вам обоим.

Это правда. Я сказала им, что ухожу. Сказала, что больше не хочу участвовать в их планах. Что моя жизнь принадлежит мне и никому другому. И моя собственная мать послала за мной пару волков. Мой собственный отец посмеялся над моей душевной болью.

Неважно, как сильно я любила их или как сильно они любили меня, – этого было недостаточно.

Губы моей матери дрожат, глаза бегают. Она осматривает меня с головы до ног.

– Надеюсь, ты унесешь чувство стыда с собой в могилу.

«Унесу, – думаю я. – Унесу».

– Но эта могила будет далеко, – шепчу я. Я выше нее, но рядом с ней я все равно чувствую себя маленькой. – На вершине горы, которую ты никогда не увидишь. И Элейн будет лежать рядом со мной.

Ее зеленые глаза вспыхивают яростью.

– И твой брат тоже.

– Свой выбор сделает он сам.

На мгновение ее голос срывается.


– Ты не могла оставить мне хотя бы моего сына.

Хотела бы я не слышать ее голос и не видеть так четко ее глаз. В них столько гнева, столько боли. И осознание. Моя мать теперь одна в этом мире, волчица, оставшаяся без стаи. Навсегда. Несмотря на все, что она сделала, и всю боль, которую она мне причинила, я не могу не чувствовать к ней жалости.

– Надеюсь, однажды ты сможешь посмотреть на все другими глазами. – Мое предложение в лучшем случае сомнительно. Без каких-либо гарантий. – И для тебя найдется место.

Но при всем желании я не могу представить ее в Монфоре.

И она тоже считает, что это противоречит здравому смыслу.

– Только не в том проклятом месте, которое ты называешь домом, – усмехается она, отворачиваясь. Ее острые плечи поднимаются от напряжения. – Я не буду жить так, как это делаешь ты, без гордости, чести и даже своего имени. Жить так открыто. У тебя совсем стыда нет?

Моя мать столько раз оплакивала мой недостаток – я уже сбилась со счета. То, какой я родилась, то, что я не смогу изменить и никогда больше не буду отрицать. И все же слышать нотки разочарования в ее голосе, знать, что она видит во мне неудачницу, почти невыносимо.

Я сглатываю комок в горле. Я не могу вымолвить ни слова, потому что с трудом сдерживаю слезы. Она не увидит, как я плачу. Она не заслуживает ни капли моих слез, моей жалости или любви.

Ларентия поднимает голову, все еще стоя ко мне спиной. Она делает аккуратный вдох, и я вижу, как ее тело пробирает дрожь.

– Ты больше никогда меня не увидишь. – Никогда еще я не слышала такого пустого голоса. – Я отрекаюсь от вас обоих. Мои дети мертвы.

Браслет на моей руке кружится и дрожит, лениво пробегая рябью по моей бледной коже. Я отвлекаюсь – и это помогает мне мыслить здраво.

– Тогда перестань гоняться за призраками, – бормочу я. И отворачиваюсь.



Я не засыпаю, пока не оказываюсь дома, в горах, в Монфоре, в объятиях Элейн, и пока красный свет заката не заливает мое лицо. Я лениво размышляю о войне и нашем будущем. Это подождет. Мы разберемся с этим вместе, Элейн и я. Мы сможем найти компромисс.

А пока я буду отдыхать и залечивать раны своего железного сердца.





Свет огня




Глава 1




Мэра



Я выбирала дату, но снег в конце концов принял решение за меня.

Тем лучше. Я ничего не могла поделать. Как долго оставаться здесь, когда возвращаться в столицу Монфора – эти вопросы решились сами собой, когда изменилась погода. Слой снега был всего шесть дюймов, все равно что пыль для такого места, как Райская долина, но скоро выпадет еще. Мне говорили, что здешние зимы были намного суровее, чем те, к которым я привыкла, даже хуже, чем та, которую мы пережили в Ущелье. Здесь сугробы достигают десяти футов в глубину, реки замерзают и целыми днями воют метели. Слишком опасно для транспорта или десантных самолетов. Конечно, если бы мы захотели, мы могли бы остаться на зиму. В своем последнем сообщении Дэвидсон ясно дал понять, что аванпост в хижине находится в нашем распоряжении столько, сколько нам нужно, но я даже не обсуждала эту тему с остальными членами моей семьи. Ни у кого из нас, включая меня, нет никакого желания проводить зиму, зарывшись в снегу, в глуши, где нет ничего, кроме гейзеров и бизонов.

На улице Бри устраивает целое представление, откапывая входную дверь, пока наш отец наблюдает за ним, оперевшись на свою лопату. Они все утро провели, расчищая дорогу к посадочной площадке для десантных самолетов, и их лица покраснели под шарфами и шапками. Трами помогает маме собрать вещи к отлету на юг, следуя за ней из комнаты в комнату. Она бросает одежду, а он ловит ее, складывая ее на бегу. Мы с Гизой уже упаковали свои вещи, поэтому наблюдаем за ними из кухни. Мы одеты в одинаковые узловатые свитера – и сидим, обнимая кружки с горящими напитками, чтобы согреться. В чашке Гизы густое, как пудинг, какао – и такое же сладкое. Оно пахнет божественно, но все равно я предпочитаю чай с медом. До этого я простыла. Сейчас я уже иду на поправку, но мне все-таки не хочется возвращаться в Монфор с болью в горле.

Разумеется, по приезде мне придется произнести несколько речей. И хотя я рада скорому возвращению в Асцендент, я приеду как раз вовремя, чтобы успеть на гала-концерт, который устраивают для членов альянса. А во время этого хаоса я предпочла бы быть в полном здравии.

«Особенно если там будет Кэл», – думаю я, делая еще один глоток кипятка. От жара меня пробирает волна дрожи.

Гиза внимательно смотрит на меня поверх своей кружки и помешивает какао ложечкой. Ее губы кривятся в ухмылке.

– Считаем секунды? – спрашивает она. Она говорит достаточно тихо, чтобы ее не слышали в соседней комнате.

– Да, – прямо отвечаю я. – Уже оплакиваю потерю тишины и покоя.

Она облизывает ложку. Каким-то образом капля какао оказывается у нее на брови.

– Ой, да я тебя умоляю. Ты тут сходишь с ума. Не думай, что я не заметила, что вчера во время метели на улице кружились маленькие молнии.

«Схожу с ума», – думаю я и вздрагиваю. Я знала очень мало людей, по отношению к которым действительно можно было бы употребить эти слова, и один из них все еще очень сильно меня беспокоит. Когда мы приехали сюда в первый раз, я сказала себе, что это для того, чтобы мы могли прийти в себя и скорбеть вместе. И чтобы я могла забыть. Отстраниться от всего, что Мэйвен сделал со мной, и всего, что я сделала с ним. Вместо этого я и дня не могу провести, не мучаясь из-за него и его судьбы. Заслуживал он этого или нет? Правильный я выбор сделала – или нет? И можно ли было его спасти?

Я до сих пор помню маленький кинжал в его руке, помню, как он прижимал меня к земле.

«Или ты, или он, – в тысячный раз за утро повторяю я себе. Несмотря ни на что, это всегда кажется ложью. – Или ты, или он».

Сестра бросает на меня проницательный взгляд, читая мое молчание. Она хорошо умеет понимать мои эмоции, как бы я ни пыталась их скрыть. Она знает, когда меня нужно подтолкнуть, а когда – оставить в покое. Сегодня нужно последнее.