1) Вы уже третий час выбираете обои на рабочий стол.
2) Вы лихорадочно ищете еще место, в котором можно навести порядок.
3) Вы ловите себя на мысли о том, что неплохо было бы поставить себе какой-нибудь многозначительный статус со словом «депрессия».
4) Ближайший час вы вслепую тыкаете в плейлист, надеясь на знак свыше.
5) Вы забываете о чем-то бессмысленном, что хотели сделать пять минут назад, и переключаетесь на что-то еще более бессмысленное.
6) Иногда вы для вида открываете вордовские документы или Википедию, намекая себе, что вы уже почти что заняты решением проблемы.
7) Вы ложитесь спать с чувством глубокого отвращения к себе.
Писать сейчас нечего. У нас медленно идут дела, хотя мы каждое утро добросовестно разбегаемся и шарахаемся головами о список литературы (так уже пять дней). То, что я сейчас сочиняю, даже играми назвать нельзя – настолько это бездарно. То, что я регулярно обращаюсь к вам, дорогие читатели, еще совсем не значит, что вы есть. С одной стороны, не выбросишь же за один день привычку писать дневник так, чтобы доктору не было скучно читать. А с другой стороны, ребята, у меня такая паранойя, что поверьте – вас нет. Если вы это где-нибудь нашли и читаете, значит, я гарантированно уже стою с лопатой у вас за спиной. Бу!
Другие новости дня: на свое письмо в редакцию я наловила, как на удочку, кучу троллененавистников, которые стали популярно мне объяснять, какого хорошего человека и талантливого автора я оскорбила и какое вообще дерьмо этот наш рок, воспитавший из нас людей, которые оскорбляют других людей – гораздо более заслуживших признания, – которые, в свою очередь… Да, представьте себе, они ПЕРЕПЕЧАТАЛИ мое письмо. Надеюсь, они ослепли, разбирая мой почерк.
– Н-ничего, – спрашивает Марселла, усердно выводящая буквы, – что тут столько раз «который»?
– Не умничай, – говорю я. У нас тут, видите ли, сложился кооператив – одна не может писать, другая читать. Учитывая то, что написание этого самого письма в редакцию у меня заняло четыре часа с перерывами на попить воды и нехорошо выругаться, решение о найме секретаря оказалось вполне оправда…
– К-какой еще я тебе секретарь, эй! – сердито говорит Марселла, пытаясь меня пнуть (безуспешно).
– Ну а как мне тебя называть? Печатная машинка? Персональный компьютер?
– Я ведь могу и уволиться вообще-то.
– Давай на скорость, кто быстрее уволится, а?
– Никто не уволится, – печально сообщает Марселла, – нам отсюда идти некуда. Кстати, тебе звонили из дома.
А вот это действительно плохо. И даже хуже, чем мои непишущие руки.
– Судя по всему, ты не имеешь в виду, что мне звонили на мобильный, а я этого как-то случайно не заметила, – говорю я с надеждой.
– Нет, звонили на домашний телефон – я сказала, что меня зовут не Марселла, а тебя тут нет, но мне не поверили.
– Знаешь, что интересно? Когда ты выдумываешь, ты перестаешь заикаться, – говорю я и иду звонить домой сама. Откладывать неприятности нерационально.
(Если хотите, можете поверить, что я забыла рассказать родителям, куда именно еду, и упомянула свою двоюродную бабушку случайно. Я бы на вашем месте этого не делала. Хотя знаете, учитывая тот факт, что вас нет, можете делать что хотите.)
Игра «Тебе же стыдно, правда?»
Возможны разные вариации игры, но для большей эффективности рекомендуется заранее отрепетировать проникновенным и страшным голосом следующие фразы:
1) Это неприлично.
2) Что подумают люди?
3) Ты понимаешь, что доставляешь людям неудобства?
4) Ты вообще соображаешь, что ты делаешь?
5) Ты о нас с матерью\отцом подумала?
6) Как нам теперь смотреть в глаза людям?
(Обратите внимание, что использование слова «люди» концептуально необходимо – как говорится в пророчестве, оно усиливает страх слушателя перед наказанием свыше в четыреста раз.) Повторять до тех пор, пока у соперника не начнется передозировка чувством собственного убожества.
Черт, а я уже и забыла, что я постоянно в чем-то виновата. Мне давненько об этом не напоминали. Чувство прямо как из детства – когда ты еще не в состоянии понять, что когда взрослые ругают тебя за раздражительность, это часто означает, что они раздражены сами. Вот что за идиотская привычка – делать из детей универсальный контейнер для своих чувств. Я хороший, у меня никаких негативных эмоций, это все мой плохой ребенок. Он это чувствует, а не я. Он мой неправильный маленький аватар. Так же гораздо удобнее, да? Тьфу. Главное, что это настолько очевидно, настолько прозрачно, что аж зло берет – как, спрашивается, они этого не видят?
Классический способ выведения из себя: дождаться дня, когда я либо буду долго занята в университете, либо допоздна буду возиться с заказами; конкретнее – дождаться момента, когда я освобожусь; еще конкретнее – момента, когда я уже почти что найду себе какое-нибудь расслабляющее занятие или одной ногой буду в душе… и заставить меня давать срочную консультацию по обращению с компьютером\ набору текстов\неработающему Интернету. Как вы понимаете, причину, по которой что-то не получается, я должна называть не сходя с места. Любое другое слово оказывается произнесенным не тем тоном, после чего начинается чтение вечерней лекции «вот если бы мы тебя так учили». Было бы интересно, ага. Если бы вы меня учили, а я орала после каждого слова, что вы плохие учителя и что высшее образование вы, судя по всему, получили хреновое, что бы из этого вышло? Еще какой-нибудь новый диагноз? Новый повод смотреть соседям в глаза с кроткой печалью (вы-же-понимаете-какое-у-нас-в-семье-несчастье-выросло)?
В данном случае, признаюсь, их еще можно понять. Нелогично будет, если я скажу, что не вижу ничего сверхъестественного в своем житье у Марселлы – иначе, наверное, я бы об этом и не врала. Кажется, иногда врач бывает жизненно необходим – ведь трудно же обойтись без человека, который за твои же деньги будет говорить тебе, что именно ты чувствуешь в данный момент! Хотя, впрочем, если на основе всех моих чувств составить разноцветную диаграмму, то больше всего, наверное, займет желание пойти еще раз поставить чайник и расслабиться.
И как раз когда я спрашиваю, какой чай заварить Марселле, телефон звонит опять.
Разговор с нашей педагогиней я вам передавать не буду. Она сошла с ума. Она начинает с того, что я нахлебничаю и что мои родители имеют резон (кто так говорит вообще?), а заканчивает тем, что у нее есть еще парочка слабых учеников, которых можно было бы поднатаскать, и если у меня под рукой есть бумага и ручка, то она прямо сейчас даст мне их…
– Слушайте, – говорю я ей сердито, – у Марселлы не то что не будет успехов, я ее сейчас заставлю забыть все, что она до этого знала. Включая алфавит.
Когда телефон звонит в третий раз, Марселла начинает нервно хихикать.
– Я не буду отвечать, – говорю еще более сердито, – я не привыкла, чтобы моей скромной персоне оказывали столько внимания. И вообще, твой дом, ты трубку и бери.
– А мне никто никогда не звонит, – сообщает Марселла радостно, – поэтому бери ты.
– Да пусть звонит, – говорю я в сердцах, – да пусть вообще провалится! Сейчас окажется, что это какая-нибудь моя школьная учительница, которую на меня натравили родители. Будет возвращать меня в лоно семьи. Они же знают уже, наверное, что доктором меня уже пугать не получится. Так пусть она подавится своими тетрадками, я ее предмет никогда не любила, заранее в этом уверена. Я, наверное, на него и не ходила даже. Пусть…
– Ой. Это Райдер.
– Ну прекрасно, – говорю я, – это даже лучше, чем учительница. Всегда подгадывает момент, когда мне охота поорать.
– Слушай, – говорит Райдер, – я понимаю, что у тебя там, как всегда, борьба с внутренними демонами и так далее, но сейчас просто заткнись и дай мне сказать, хорошо?
– Ничего, что ты сам задал мне вопрос?
– ЗАТКНИСЬ, в конце концов!
– Чертов сексист, – говорю я, – возмутительно так разговаривать с женщиной.
– Чертова женщина, у тебя дома есть что-то, что можно было бы опубликовать? Твои записи, дневники, что угодно?
– Райдер, – говорю я, – по-моему, ты должен помнить, что у меня паранойя. Нет, естественно. Новое я ношу с собой, старое лежит у тебя.
– Ну тогда зачем твоим родителям литературный агент?
– Вот это хороший вопрос, – говорю я, и мне становится так тошнотворно и уныло, что я натягиваю сапоги и прямо в футболке и шортах иду на улицу. Хотя Марселла возмущенно кричит что-то о температуре ниже нуля.
– Если это опять та же история, что четыре года назад, то это… печально.
– Для начала, – говорит он, – достань голову из-под крана, из духовки или из форточки. Или что ты там делаешь на этот раз. Пока все было на уровне разговоров. Вот интересно, как публикуются рукописи, а вот не знаешь ли ты, случайно – я, естественно, случайно не знаю…
– Все равно плохо, – говорю я. – Как в очень хреновом и неизобретательном кино. Теперь мне придется ехать в Африку лечить больных зверей от людей, занимающихся благотворительностью.
– Ближайшие дня два, я надеюсь, ты никуда не собираешься ехать?
– А ты?
– Я завтра приеду, – говорит Райдер, – только у меня вообще никаких идей.
– Не комплексуй, у меня их тоже нет.
– Что у вас случилось? – требовательно спрашивает Марселла, наполовину высунувшись из окна.
– Ничего, – говорю я, – мама с папой ссорятся. Так, на всякий случай: если соседи донесут твоей матери, что сюда ездят мужики, скажешь, что это ко мне.
Что было четыре года назад:
1. От нечего делать написала стихи на уроке литературы. Учительница, будем говорить прямо, вырвала их из моих цепких лапок (получилась почти драка, ага); собралась уже насыпать мне замечаний по макушку, а потом внезапно решила, что это гениально.
2. Не знаю, насколько гениально это было на самом деле – серьезно, не знаю, у меня проблемы с самооценкой не только в психологическом, но и в бытовом смысле тоже. Не спрашивайте у меня, хорошо или плохо то, что я делаю, я никогда не знаю наверняка. Загвоздка была в том, что: а) как раз приближался какой-то литературный конкурс местного разлива для школьников нашего возраста, б) у меня в классе интереса к творчеству никто не проявлял, в) а творчество – это же так прекрасно, так престижно, и школе хорошо, и учительнице, и автору не так чтоб уж совсем противно.
3. Я выиграла.
4. Появились журналисты газет еще более местного разлива, которым в школе с удовольствием вывалили всю мою историю болезни, после чего, естественно, их интерес ко мне возрос в кубе.
5. Я бы, пожалуй, не обратила на них внимания, если бы не оказалось, что мои родители очень вдохновлены интересом прессы и перерывают мои бумажки в поисках чего-нибудь еще, что можно было опубликовать.
6. Да, собственно, тогда я, увидев разгром у себя в комнате, развернулась на 180 градусов и поехала покупать билеты на какой-нибудь междугородный автобус. Все, что можно было опубликовать, было в рюкзаке, а рюкзак всегда был при мне. Родители могли успокоить себя разве что тем, что генеральная уборка никогда не бывает лишней.
7. И тогда же из автобуса меня выдернул Райдер, который перед этим бил морду журналисту, подкатившему к нему с вопросом о бедной девочке, увечной, но талантливой. (Хотя я бы на его месте дослушала вопрос до конца.)
8. А, и тогда же я полюбила журналистов и, как видите, не упускаю ни одной возможности с ними пообщаться.
2) Вы лихорадочно ищете еще место, в котором можно навести порядок.
3) Вы ловите себя на мысли о том, что неплохо было бы поставить себе какой-нибудь многозначительный статус со словом «депрессия».
4) Ближайший час вы вслепую тыкаете в плейлист, надеясь на знак свыше.
5) Вы забываете о чем-то бессмысленном, что хотели сделать пять минут назад, и переключаетесь на что-то еще более бессмысленное.
6) Иногда вы для вида открываете вордовские документы или Википедию, намекая себе, что вы уже почти что заняты решением проблемы.
7) Вы ложитесь спать с чувством глубокого отвращения к себе.
Писать сейчас нечего. У нас медленно идут дела, хотя мы каждое утро добросовестно разбегаемся и шарахаемся головами о список литературы (так уже пять дней). То, что я сейчас сочиняю, даже играми назвать нельзя – настолько это бездарно. То, что я регулярно обращаюсь к вам, дорогие читатели, еще совсем не значит, что вы есть. С одной стороны, не выбросишь же за один день привычку писать дневник так, чтобы доктору не было скучно читать. А с другой стороны, ребята, у меня такая паранойя, что поверьте – вас нет. Если вы это где-нибудь нашли и читаете, значит, я гарантированно уже стою с лопатой у вас за спиной. Бу!
Другие новости дня: на свое письмо в редакцию я наловила, как на удочку, кучу троллененавистников, которые стали популярно мне объяснять, какого хорошего человека и талантливого автора я оскорбила и какое вообще дерьмо этот наш рок, воспитавший из нас людей, которые оскорбляют других людей – гораздо более заслуживших признания, – которые, в свою очередь… Да, представьте себе, они ПЕРЕПЕЧАТАЛИ мое письмо. Надеюсь, они ослепли, разбирая мой почерк.
– Н-ничего, – спрашивает Марселла, усердно выводящая буквы, – что тут столько раз «который»?
– Не умничай, – говорю я. У нас тут, видите ли, сложился кооператив – одна не может писать, другая читать. Учитывая то, что написание этого самого письма в редакцию у меня заняло четыре часа с перерывами на попить воды и нехорошо выругаться, решение о найме секретаря оказалось вполне оправда…
– К-какой еще я тебе секретарь, эй! – сердито говорит Марселла, пытаясь меня пнуть (безуспешно).
– Ну а как мне тебя называть? Печатная машинка? Персональный компьютер?
– Я ведь могу и уволиться вообще-то.
– Давай на скорость, кто быстрее уволится, а?
– Никто не уволится, – печально сообщает Марселла, – нам отсюда идти некуда. Кстати, тебе звонили из дома.
А вот это действительно плохо. И даже хуже, чем мои непишущие руки.
– Судя по всему, ты не имеешь в виду, что мне звонили на мобильный, а я этого как-то случайно не заметила, – говорю я с надеждой.
– Нет, звонили на домашний телефон – я сказала, что меня зовут не Марселла, а тебя тут нет, но мне не поверили.
– Знаешь, что интересно? Когда ты выдумываешь, ты перестаешь заикаться, – говорю я и иду звонить домой сама. Откладывать неприятности нерационально.
(Если хотите, можете поверить, что я забыла рассказать родителям, куда именно еду, и упомянула свою двоюродную бабушку случайно. Я бы на вашем месте этого не делала. Хотя знаете, учитывая тот факт, что вас нет, можете делать что хотите.)
Игра «Тебе же стыдно, правда?»
Возможны разные вариации игры, но для большей эффективности рекомендуется заранее отрепетировать проникновенным и страшным голосом следующие фразы:
1) Это неприлично.
2) Что подумают люди?
3) Ты понимаешь, что доставляешь людям неудобства?
4) Ты вообще соображаешь, что ты делаешь?
5) Ты о нас с матерью\отцом подумала?
6) Как нам теперь смотреть в глаза людям?
(Обратите внимание, что использование слова «люди» концептуально необходимо – как говорится в пророчестве, оно усиливает страх слушателя перед наказанием свыше в четыреста раз.) Повторять до тех пор, пока у соперника не начнется передозировка чувством собственного убожества.
Черт, а я уже и забыла, что я постоянно в чем-то виновата. Мне давненько об этом не напоминали. Чувство прямо как из детства – когда ты еще не в состоянии понять, что когда взрослые ругают тебя за раздражительность, это часто означает, что они раздражены сами. Вот что за идиотская привычка – делать из детей универсальный контейнер для своих чувств. Я хороший, у меня никаких негативных эмоций, это все мой плохой ребенок. Он это чувствует, а не я. Он мой неправильный маленький аватар. Так же гораздо удобнее, да? Тьфу. Главное, что это настолько очевидно, настолько прозрачно, что аж зло берет – как, спрашивается, они этого не видят?
Классический способ выведения из себя: дождаться дня, когда я либо буду долго занята в университете, либо допоздна буду возиться с заказами; конкретнее – дождаться момента, когда я освобожусь; еще конкретнее – момента, когда я уже почти что найду себе какое-нибудь расслабляющее занятие или одной ногой буду в душе… и заставить меня давать срочную консультацию по обращению с компьютером\ набору текстов\неработающему Интернету. Как вы понимаете, причину, по которой что-то не получается, я должна называть не сходя с места. Любое другое слово оказывается произнесенным не тем тоном, после чего начинается чтение вечерней лекции «вот если бы мы тебя так учили». Было бы интересно, ага. Если бы вы меня учили, а я орала после каждого слова, что вы плохие учителя и что высшее образование вы, судя по всему, получили хреновое, что бы из этого вышло? Еще какой-нибудь новый диагноз? Новый повод смотреть соседям в глаза с кроткой печалью (вы-же-понимаете-какое-у-нас-в-семье-несчастье-выросло)?
В данном случае, признаюсь, их еще можно понять. Нелогично будет, если я скажу, что не вижу ничего сверхъестественного в своем житье у Марселлы – иначе, наверное, я бы об этом и не врала. Кажется, иногда врач бывает жизненно необходим – ведь трудно же обойтись без человека, который за твои же деньги будет говорить тебе, что именно ты чувствуешь в данный момент! Хотя, впрочем, если на основе всех моих чувств составить разноцветную диаграмму, то больше всего, наверное, займет желание пойти еще раз поставить чайник и расслабиться.
И как раз когда я спрашиваю, какой чай заварить Марселле, телефон звонит опять.
Разговор с нашей педагогиней я вам передавать не буду. Она сошла с ума. Она начинает с того, что я нахлебничаю и что мои родители имеют резон (кто так говорит вообще?), а заканчивает тем, что у нее есть еще парочка слабых учеников, которых можно было бы поднатаскать, и если у меня под рукой есть бумага и ручка, то она прямо сейчас даст мне их…
– Слушайте, – говорю я ей сердито, – у Марселлы не то что не будет успехов, я ее сейчас заставлю забыть все, что она до этого знала. Включая алфавит.
Когда телефон звонит в третий раз, Марселла начинает нервно хихикать.
– Я не буду отвечать, – говорю еще более сердито, – я не привыкла, чтобы моей скромной персоне оказывали столько внимания. И вообще, твой дом, ты трубку и бери.
– А мне никто никогда не звонит, – сообщает Марселла радостно, – поэтому бери ты.
– Да пусть звонит, – говорю я в сердцах, – да пусть вообще провалится! Сейчас окажется, что это какая-нибудь моя школьная учительница, которую на меня натравили родители. Будет возвращать меня в лоно семьи. Они же знают уже, наверное, что доктором меня уже пугать не получится. Так пусть она подавится своими тетрадками, я ее предмет никогда не любила, заранее в этом уверена. Я, наверное, на него и не ходила даже. Пусть…
– Ой. Это Райдер.
– Ну прекрасно, – говорю я, – это даже лучше, чем учительница. Всегда подгадывает момент, когда мне охота поорать.
– Слушай, – говорит Райдер, – я понимаю, что у тебя там, как всегда, борьба с внутренними демонами и так далее, но сейчас просто заткнись и дай мне сказать, хорошо?
– Ничего, что ты сам задал мне вопрос?
– ЗАТКНИСЬ, в конце концов!
– Чертов сексист, – говорю я, – возмутительно так разговаривать с женщиной.
– Чертова женщина, у тебя дома есть что-то, что можно было бы опубликовать? Твои записи, дневники, что угодно?
– Райдер, – говорю я, – по-моему, ты должен помнить, что у меня паранойя. Нет, естественно. Новое я ношу с собой, старое лежит у тебя.
– Ну тогда зачем твоим родителям литературный агент?
– Вот это хороший вопрос, – говорю я, и мне становится так тошнотворно и уныло, что я натягиваю сапоги и прямо в футболке и шортах иду на улицу. Хотя Марселла возмущенно кричит что-то о температуре ниже нуля.
– Если это опять та же история, что четыре года назад, то это… печально.
– Для начала, – говорит он, – достань голову из-под крана, из духовки или из форточки. Или что ты там делаешь на этот раз. Пока все было на уровне разговоров. Вот интересно, как публикуются рукописи, а вот не знаешь ли ты, случайно – я, естественно, случайно не знаю…
– Все равно плохо, – говорю я. – Как в очень хреновом и неизобретательном кино. Теперь мне придется ехать в Африку лечить больных зверей от людей, занимающихся благотворительностью.
– Ближайшие дня два, я надеюсь, ты никуда не собираешься ехать?
– А ты?
– Я завтра приеду, – говорит Райдер, – только у меня вообще никаких идей.
– Не комплексуй, у меня их тоже нет.
– Что у вас случилось? – требовательно спрашивает Марселла, наполовину высунувшись из окна.
– Ничего, – говорю я, – мама с папой ссорятся. Так, на всякий случай: если соседи донесут твоей матери, что сюда ездят мужики, скажешь, что это ко мне.
Что было четыре года назад:
1. От нечего делать написала стихи на уроке литературы. Учительница, будем говорить прямо, вырвала их из моих цепких лапок (получилась почти драка, ага); собралась уже насыпать мне замечаний по макушку, а потом внезапно решила, что это гениально.
2. Не знаю, насколько гениально это было на самом деле – серьезно, не знаю, у меня проблемы с самооценкой не только в психологическом, но и в бытовом смысле тоже. Не спрашивайте у меня, хорошо или плохо то, что я делаю, я никогда не знаю наверняка. Загвоздка была в том, что: а) как раз приближался какой-то литературный конкурс местного разлива для школьников нашего возраста, б) у меня в классе интереса к творчеству никто не проявлял, в) а творчество – это же так прекрасно, так престижно, и школе хорошо, и учительнице, и автору не так чтоб уж совсем противно.
3. Я выиграла.
4. Появились журналисты газет еще более местного разлива, которым в школе с удовольствием вывалили всю мою историю болезни, после чего, естественно, их интерес ко мне возрос в кубе.
5. Я бы, пожалуй, не обратила на них внимания, если бы не оказалось, что мои родители очень вдохновлены интересом прессы и перерывают мои бумажки в поисках чего-нибудь еще, что можно было опубликовать.
6. Да, собственно, тогда я, увидев разгром у себя в комнате, развернулась на 180 градусов и поехала покупать билеты на какой-нибудь междугородный автобус. Все, что можно было опубликовать, было в рюкзаке, а рюкзак всегда был при мне. Родители могли успокоить себя разве что тем, что генеральная уборка никогда не бывает лишней.
7. И тогда же из автобуса меня выдернул Райдер, который перед этим бил морду журналисту, подкатившему к нему с вопросом о бедной девочке, увечной, но талантливой. (Хотя я бы на его месте дослушала вопрос до конца.)
8. А, и тогда же я полюбила журналистов и, как видите, не упускаю ни одной возможности с ними пообщаться.