Это называется, мы поговорили с мамой.
Мне интересно, если бы каждый раз, когда меня начинали отчитывать за то, что я якобы сказала или сделала не так, со злым умыслом, с желанием оскорбить, подколоть, «подлить масла в огонь», я бы взрывалась и орала в ответ – что бы было? Может, стоило попробовать? Я, как минимум, не была бы сейчас «бесчувственной», и то приятно. А с другой стороны, может, действительно лучше быть бесчувственной, чем знать, что тебя не хотят ни слушать, ни понимать, и помощи твоей тоже не хотят? И никогда не просят о ней? Я инвалид, да, что я могу сделать. Я не могу давать советы, я не могу рассчитывать на то, что со мной поделятся. Я не могу предложить мне доверять, потому что у меня всегда есть какой-то умысел. Хотела бы я знать, какой. Я сволочь, что я не работаю и теперь уже не учусь. Я сволочь, потому что даже не хочу начинать работать с девяти до шести, чтобы приходить домой поспать и поорать на детей. И кого волнует, что если я поступлю еще раз в следующем году, у меня будет еще несколько лет на самоопределение – я не уверена, что я больше захочу работать лишь бы где ради каких-то там ваших «гарантий». Меня плющит, уже когда я начинаю представлять себе, что меня ждет после учебы. Не сам факт работы. А то, с каким энтузиазмом и мощью меня будут на нее выдавливать.
И я не могу позвонить (потому что меня не хотят слышать), а могу только сидеть и строчить в чертовом вордовском файле. Да, я разговариваю с ним чаще, чем с тобой. По крайней мере, мне не нужно ждать, пока вордовский файл уйдет на работу, чтобы можно было поплакать, вычленить из себя психотерапевта и научить его фразе – ты же понимаешь, что попала под горячую руку; послушать критика, который радостно будет орать, что ты сама во всем виновата; послушать ребенка, который проснулся и тоже орет, но только в ужасе, потому что мама рассердилась.
Это мрачное колесо крутится у меня в голове, наворачивая на себя мои мысли о том, кем я хочу быть, о том, что я всегда пересказываю себе все самое интересное, что узнаю – как будто у меня есть собеседник; о том, сколько виртуальных объяснений я обычно придумываю на случай, если вдруг меня спросят не о моем самочувствии, не о домашних делах, а о том, что я вижу или что мне нравится; о том, что мне вечно нужно представлять рядом с собой друга или взрослого, которому теоретически можно доверять, но который с тем же успехом приведет меня обратно в больницу. Колесо со скрипом катится, и я понимаю, что каждые слезы предсказывают собой новые слезы, а то, что между ними, не имеет значения, поскольку сейчас ты плачешь опять и знаешь, что будешь плакать еще и еще.
Разлюбите меня уже раз и навсегда, пожалуйста. Мне легче будет жить, не вычисляя постоянно, любите вы меня или нет.
Столько снега нападало, что надо, наверное, пойти слепить снеговичка. Ну или хотя бы принести снежок и положить Марселле за шиворот. Я провела ревизию холодильника – в принципе, стараниями Марселлиной домработницы еды у нас хватит на месяц (а если учитывать, сколько ест Марселла, то на два). Хотя нет, если учесть, сколько ем я, то все равно на месяц.
– Ты можешь слушать аудиокниги, – говорю я из-за дивана, когда слышу, как Марселла начинает миграцию в сторону кухни.
– З-зачем?
– Это з-з значит, что ты заикаешься или что тебе холодно?
– Не знаю, – вяло говорит она. – Зачем аудиокниги?
– Подумай сама, – говорю я, – буквы складывать я тебя все равно не научу. Но на слух-то ты человеческую речь, я надеюсь, воспринимаешь?
– Клевая идея, – отвечает Марселла, шлепая тапочками по полу, – но мне не очень нравится.
– Это почему еще?
– П-потому что мне тогда будет не с кем жить.
– Это, конечно, очень мило, – говорю я, – но у тебя вообще-то есть мать.
– Нет у меня никакой матери.
– Слушай, хватит меня трансли…
– Она выходит замуж, – сообщает Марселла так, как будто бы это само собой разумеется. А, точно, интервью же висит в топе на ютьюбе, а я так его и не посмотрела. Хотя что мне на нее смотреть – я еще в прошлый раз ее хорошо запомнила. Когда она на меня орала.
– Ну хоть кусочек свадебного торта тебе привезет?
– Не нужен мне никакой торт, – говорит Марселла зло.
– А что нужно, мама под боком?
– Тем более не нужна. И хватит п-п-п-п-рятаться за диваном, давай лучше есть.
– Я не прячусь, я медитирую, – говорю я, – но есть – тоже хорошая идея.
– Будешь слушать аудиокниги, когда я уеду, – говорю я.
– А куда ты уедешь?
– В Гонолулу.
– В ближайшее время ты никуда не поедешь, – говорит Марселла, которая, если ей что-то надо, моментально излечивается от заикания.
– Даже до троллейбусной остановки не дойдешь.
– Спорим, дойду? Это будет даже прикольно. У меня будут самые накачанные ноги в мире.
– А я что буду делать?
– То же, что обычно делаешь, когда дома никого нет. Сидеть и плакать, роняя слезы на розовый дневничок.
– Как будто ты делаешь не то же самое, – обижается Марселла.
– Я? То же самое. Только у меня больше веселых функций, кроме плача.
Один из наиболее действенных способов борьбы с депрессией – учиться идентифицировать депрессивные мысли, но не подавлять их. Главное – просто признать, что мысль типа «меня никто не любит», «я никому не нужен» и т. п. является депрессивной, деструктивной и не имеет отношения к действительности.
Понаблюдайте за своими мыслями в течение недели, стараясь идентифицировать депрессивные идеи и настроения. Не пытайтесь подавить или изменить их – рано или поздно вы перестанете воспринимать их как правдивые.
Депрессивная. Депрессивная.
И эта депрессивная.
Хотя, впрочем, я все рав… ДЕПРЕССИВНАЯ, ОЧЕНЬ ДЕПРЕССИВНАЯ.
Еще депрессивнее.
(продолжительность эксперимента: 3 минуты 48 секунд)
Если вам кажется, что вы не чувствуете биение жизни, сконцентрируйтесь на своем дыхании и мысленно называйте предметы, которые видите перед собой. Это поможет установить и укрепить вашу связь с реальностью.
Потолок.
Пальцы ног.
Противоположная стена.
Стена слева.
Стена справа.
Что теперь, начинать считать полоски на обоях?
Следующие высказывания помогут вам…
Ой, нет, спасибо, «я добрая, я красивая, я нужна вселенной» – это детский сад.
Нет, если и есть какая-то доля правды в советах по борьбе с депрессией (черт, это прямо как борьба с организованной преступностью), то это вот что – спихни себя с дивана и делай что-нибудь. Даже если это будет распиливание ножки стола на восемь частей. Из людей с депрессией, если верить книгам, можно создавать десанты уборщиков: они будут методично и мрачно драить пространство вокруг себя, потому что если порядок не наводится внутри, то пусть будет хотя бы снаружи. У меня все получается наоборот – я могу часами с отвращением смотреть на какие-нибудь две бумажки, если мне действительно плохо.
А еще не знаю, как у вас, а у нас тут близится Новый год. Снега по-прежнему чуть больше, чем нужно гиганту семидесятиметрового роста; дорожку в супермаркет мы протоптали, елки нет, Райдера нет. Сигнала телефонного большую часть времени тоже нет. Это, наверное, неплохо – в Интернете на тебя не нападают с криками «на что ты тратишь свою молодую жизнь». Хотя, по-моему, родители успокоились. Или затаились, не знаю. Если бы не разговор с Райдером по поводу агента, я бы вообще на их счет не нервничала. Но это-то, как всегда, и подозрительно.
– Где-то в кладовке есть искусственная елка, – сообщает Марселла задумчиво.
– Да фиг с ней, с елкой, – говорю я, – нарежем снежинок из бумаги. Хотя снега вон, на улице предостаточно.
– Я не умею вырезать снежинки.
– О боже, – говорю я, – возьми вон там ноутбук, в нем есть Интернет, он тебе поможет.
– А ты умеешь?
– А что тут, интересно, уметь?
(В последний раз я это делала лет десять назад. Причем даже, наверное, не конкретно это, а просто что-то связанное с ножницами и бумагой. Потом меня на всякий случай оградили от клея и ножниц – спасибо, что хоть бумага осталась.)
А, черт, кривые мои руки. Ножницы – это же гораздо хуже ручки.
Я смотрю на вполне себе приличную искусственную елку (правда, мы еще не решили, куда ее приткнуть – слишком много места иногда такая же проблема, как и слишком мало), которую мы облепили фантиками от конфет. Елка имени Сахарного диабета. Спасибо, что это не упаковки от таблеток, говорю я себе. Блин, вообще, хватит этой медикаментозной бравады, я уже сама устала напоминать, какой я опытный в приеме лекарств человек. Как будто мне за это могут дать медаль.
Мда, елка, прости, но загадывать желания я под тобой не буду, это нервирует и совершенно бесполезно. Я знаю, что в этом году у меня внутри хоть что-то разжалось, но этого мало, этого адски мало по сравнению с тем, насколько сильная надежда иногда посещает меня в конце декабря и насколько бессовестно она меня обманывает. С другой стороны…
Таблеток (клянусь, это последнее упоминание слова «таблетки» в этом году) у меня больше нет.
Доктор (хоть я его и не убила собственноручно) оставил меня в покое. Ладно, док, вы были не так уж плохи, мне придется это признать.
Университет кончился, не начавшись, и я только сейчас понимаю, какой это был для меня груз. Нет, понимаете, абстрактные мечтания на тему интересных лекций, когда ты сидишь дома – это одно (читай: «это эскапизм»), а конкретная необходимость постоянно держать себя в форме и ничего хотя бы чисто с информационной точки зрения не получать взамен – это, соответственно, другое. Как хорошо, что я больше туда не пойду. По крайней мере, пока.
Мне интересно, если бы каждый раз, когда меня начинали отчитывать за то, что я якобы сказала или сделала не так, со злым умыслом, с желанием оскорбить, подколоть, «подлить масла в огонь», я бы взрывалась и орала в ответ – что бы было? Может, стоило попробовать? Я, как минимум, не была бы сейчас «бесчувственной», и то приятно. А с другой стороны, может, действительно лучше быть бесчувственной, чем знать, что тебя не хотят ни слушать, ни понимать, и помощи твоей тоже не хотят? И никогда не просят о ней? Я инвалид, да, что я могу сделать. Я не могу давать советы, я не могу рассчитывать на то, что со мной поделятся. Я не могу предложить мне доверять, потому что у меня всегда есть какой-то умысел. Хотела бы я знать, какой. Я сволочь, что я не работаю и теперь уже не учусь. Я сволочь, потому что даже не хочу начинать работать с девяти до шести, чтобы приходить домой поспать и поорать на детей. И кого волнует, что если я поступлю еще раз в следующем году, у меня будет еще несколько лет на самоопределение – я не уверена, что я больше захочу работать лишь бы где ради каких-то там ваших «гарантий». Меня плющит, уже когда я начинаю представлять себе, что меня ждет после учебы. Не сам факт работы. А то, с каким энтузиазмом и мощью меня будут на нее выдавливать.
И я не могу позвонить (потому что меня не хотят слышать), а могу только сидеть и строчить в чертовом вордовском файле. Да, я разговариваю с ним чаще, чем с тобой. По крайней мере, мне не нужно ждать, пока вордовский файл уйдет на работу, чтобы можно было поплакать, вычленить из себя психотерапевта и научить его фразе – ты же понимаешь, что попала под горячую руку; послушать критика, который радостно будет орать, что ты сама во всем виновата; послушать ребенка, который проснулся и тоже орет, но только в ужасе, потому что мама рассердилась.
Это мрачное колесо крутится у меня в голове, наворачивая на себя мои мысли о том, кем я хочу быть, о том, что я всегда пересказываю себе все самое интересное, что узнаю – как будто у меня есть собеседник; о том, сколько виртуальных объяснений я обычно придумываю на случай, если вдруг меня спросят не о моем самочувствии, не о домашних делах, а о том, что я вижу или что мне нравится; о том, что мне вечно нужно представлять рядом с собой друга или взрослого, которому теоретически можно доверять, но который с тем же успехом приведет меня обратно в больницу. Колесо со скрипом катится, и я понимаю, что каждые слезы предсказывают собой новые слезы, а то, что между ними, не имеет значения, поскольку сейчас ты плачешь опять и знаешь, что будешь плакать еще и еще.
Разлюбите меня уже раз и навсегда, пожалуйста. Мне легче будет жить, не вычисляя постоянно, любите вы меня или нет.
Столько снега нападало, что надо, наверное, пойти слепить снеговичка. Ну или хотя бы принести снежок и положить Марселле за шиворот. Я провела ревизию холодильника – в принципе, стараниями Марселлиной домработницы еды у нас хватит на месяц (а если учитывать, сколько ест Марселла, то на два). Хотя нет, если учесть, сколько ем я, то все равно на месяц.
– Ты можешь слушать аудиокниги, – говорю я из-за дивана, когда слышу, как Марселла начинает миграцию в сторону кухни.
– З-зачем?
– Это з-з значит, что ты заикаешься или что тебе холодно?
– Не знаю, – вяло говорит она. – Зачем аудиокниги?
– Подумай сама, – говорю я, – буквы складывать я тебя все равно не научу. Но на слух-то ты человеческую речь, я надеюсь, воспринимаешь?
– Клевая идея, – отвечает Марселла, шлепая тапочками по полу, – но мне не очень нравится.
– Это почему еще?
– П-потому что мне тогда будет не с кем жить.
– Это, конечно, очень мило, – говорю я, – но у тебя вообще-то есть мать.
– Нет у меня никакой матери.
– Слушай, хватит меня трансли…
– Она выходит замуж, – сообщает Марселла так, как будто бы это само собой разумеется. А, точно, интервью же висит в топе на ютьюбе, а я так его и не посмотрела. Хотя что мне на нее смотреть – я еще в прошлый раз ее хорошо запомнила. Когда она на меня орала.
– Ну хоть кусочек свадебного торта тебе привезет?
– Не нужен мне никакой торт, – говорит Марселла зло.
– А что нужно, мама под боком?
– Тем более не нужна. И хватит п-п-п-п-рятаться за диваном, давай лучше есть.
– Я не прячусь, я медитирую, – говорю я, – но есть – тоже хорошая идея.
– Будешь слушать аудиокниги, когда я уеду, – говорю я.
– А куда ты уедешь?
– В Гонолулу.
– В ближайшее время ты никуда не поедешь, – говорит Марселла, которая, если ей что-то надо, моментально излечивается от заикания.
– Даже до троллейбусной остановки не дойдешь.
– Спорим, дойду? Это будет даже прикольно. У меня будут самые накачанные ноги в мире.
– А я что буду делать?
– То же, что обычно делаешь, когда дома никого нет. Сидеть и плакать, роняя слезы на розовый дневничок.
– Как будто ты делаешь не то же самое, – обижается Марселла.
– Я? То же самое. Только у меня больше веселых функций, кроме плача.
Один из наиболее действенных способов борьбы с депрессией – учиться идентифицировать депрессивные мысли, но не подавлять их. Главное – просто признать, что мысль типа «меня никто не любит», «я никому не нужен» и т. п. является депрессивной, деструктивной и не имеет отношения к действительности.
Понаблюдайте за своими мыслями в течение недели, стараясь идентифицировать депрессивные идеи и настроения. Не пытайтесь подавить или изменить их – рано или поздно вы перестанете воспринимать их как правдивые.
Депрессивная. Депрессивная.
И эта депрессивная.
Хотя, впрочем, я все рав… ДЕПРЕССИВНАЯ, ОЧЕНЬ ДЕПРЕССИВНАЯ.
Еще депрессивнее.
(продолжительность эксперимента: 3 минуты 48 секунд)
Если вам кажется, что вы не чувствуете биение жизни, сконцентрируйтесь на своем дыхании и мысленно называйте предметы, которые видите перед собой. Это поможет установить и укрепить вашу связь с реальностью.
Потолок.
Пальцы ног.
Противоположная стена.
Стена слева.
Стена справа.
Что теперь, начинать считать полоски на обоях?
Следующие высказывания помогут вам…
Ой, нет, спасибо, «я добрая, я красивая, я нужна вселенной» – это детский сад.
Нет, если и есть какая-то доля правды в советах по борьбе с депрессией (черт, это прямо как борьба с организованной преступностью), то это вот что – спихни себя с дивана и делай что-нибудь. Даже если это будет распиливание ножки стола на восемь частей. Из людей с депрессией, если верить книгам, можно создавать десанты уборщиков: они будут методично и мрачно драить пространство вокруг себя, потому что если порядок не наводится внутри, то пусть будет хотя бы снаружи. У меня все получается наоборот – я могу часами с отвращением смотреть на какие-нибудь две бумажки, если мне действительно плохо.
А еще не знаю, как у вас, а у нас тут близится Новый год. Снега по-прежнему чуть больше, чем нужно гиганту семидесятиметрового роста; дорожку в супермаркет мы протоптали, елки нет, Райдера нет. Сигнала телефонного большую часть времени тоже нет. Это, наверное, неплохо – в Интернете на тебя не нападают с криками «на что ты тратишь свою молодую жизнь». Хотя, по-моему, родители успокоились. Или затаились, не знаю. Если бы не разговор с Райдером по поводу агента, я бы вообще на их счет не нервничала. Но это-то, как всегда, и подозрительно.
– Где-то в кладовке есть искусственная елка, – сообщает Марселла задумчиво.
– Да фиг с ней, с елкой, – говорю я, – нарежем снежинок из бумаги. Хотя снега вон, на улице предостаточно.
– Я не умею вырезать снежинки.
– О боже, – говорю я, – возьми вон там ноутбук, в нем есть Интернет, он тебе поможет.
– А ты умеешь?
– А что тут, интересно, уметь?
(В последний раз я это делала лет десять назад. Причем даже, наверное, не конкретно это, а просто что-то связанное с ножницами и бумагой. Потом меня на всякий случай оградили от клея и ножниц – спасибо, что хоть бумага осталась.)
А, черт, кривые мои руки. Ножницы – это же гораздо хуже ручки.
Я смотрю на вполне себе приличную искусственную елку (правда, мы еще не решили, куда ее приткнуть – слишком много места иногда такая же проблема, как и слишком мало), которую мы облепили фантиками от конфет. Елка имени Сахарного диабета. Спасибо, что это не упаковки от таблеток, говорю я себе. Блин, вообще, хватит этой медикаментозной бравады, я уже сама устала напоминать, какой я опытный в приеме лекарств человек. Как будто мне за это могут дать медаль.
Мда, елка, прости, но загадывать желания я под тобой не буду, это нервирует и совершенно бесполезно. Я знаю, что в этом году у меня внутри хоть что-то разжалось, но этого мало, этого адски мало по сравнению с тем, насколько сильная надежда иногда посещает меня в конце декабря и насколько бессовестно она меня обманывает. С другой стороны…
Таблеток (клянусь, это последнее упоминание слова «таблетки» в этом году) у меня больше нет.
Доктор (хоть я его и не убила собственноручно) оставил меня в покое. Ладно, док, вы были не так уж плохи, мне придется это признать.
Университет кончился, не начавшись, и я только сейчас понимаю, какой это был для меня груз. Нет, понимаете, абстрактные мечтания на тему интересных лекций, когда ты сидишь дома – это одно (читай: «это эскапизм»), а конкретная необходимость постоянно держать себя в форме и ничего хотя бы чисто с информационной точки зрения не получать взамен – это, соответственно, другое. Как хорошо, что я больше туда не пойду. По крайней мере, пока.