— Я уж как-нибудь так…
Гришанька кивнул.
И пожал плечами, мол, ведьма… а вдова, торговавшая полотном, кивнула, соглашаясь: и вправду, чего от нее ждать-то?
Когда же солнце перевалило-таки через звезду на вершине храма, рынок почти опустел. И Гришанька, глядя вслед ведьме, что устроилась на возу — Килишка ей и сена охапку принес, и тулупчик сверху кинул, для мягкости, и даже семак отсыпал, от которых ведьма отказываться не стала — решился.
Вдруг.
Нащупал монетку — золотую, но диковинную, этаких он прежде не видывал, чтоб с одное стороны волк скалился, а с другой лист дубовый краснотою благородной отливал — и решился. А решившись, собрал опустевшие корзины — ведьма и ту, что с рыбьими потрохами прибрала — да домой отправился. И там уже, ополоснувшись ледяною водой, вытащил из сундука наряд, купленный для особых случаев.
Матушка сразу все и поняла.
Руками всплеснула, засуетилась, закружилась, снимая кафтану, соринки. И щеткою прошлась. И самого Гришаньку расчесала гребешком костяным, а бороду в косицы три заплела.
Потом выскочила, вернувшись с полынным веником, а бабка, сползши с печи для этакого-то случаю, вытащила и плетку свою, заговоренную, прошлась по плечам да с приговором… в общем, честь по чести проводили.
Правда, перед самым порогом Гришанька вдруг заробел. Но тут же стиснул монетку… ведьмина удача, если она не поможет, то и ничего-то не спасет.
Она-то и привела к мельниковому порогу.
И Гришаньку, и матушку, и бабку, что разом помолодела, принарядившись. Да и матушка вздела сорочку из камки, да шушун[1] тафтяной, с шитьем богатым, который и купчихе-то вздеть не стыдно будет.
— Отворяйте ворота! — крикнула бабка громко, чтоб, значит, соседи услышали. А те и рады-то. Разом залаяли собаки, засуетились люди. — Отворяйте добром!
Голос у бабки, несмотря на годы, оказался зычным, не то что соседи — вороны каждое словечко слыхивали.
— С чего бы это отворяти? — донеслось из-за ворот. — Ходют тут всякие, бродют…
Голос был визглив и напевен.
Гришанька вздохнул и с трудом удержался, чтоб не почесать спину. Сватовство — дело такое… пока там, за воротами, соберут полынные веники, чтобы за гостями след замести, не позволивши злым духам по этому самому следу в дом проникнуть, пока украсят порог.
Пока позовут старших.
Приоденут…
…столы поставят с угощением, да и Переславушке принарядиться надо, коли сговор до смотрин дойте.
В общем, коль повезет, лаяться долго станут. Но ничего, Гришанька потерпит. Лишь бы не подвело зачарованное ведьмино золото…
[1] Одно из простонародных названий сарафана, возможно, его разновидность.
Глава 2. Повествующая о нелегком ведьмы бытии
Глава 2 Повествующая о нелегком ведьмы бытии
«…а как уснул добрый молодец, заклятьем сморенный, то и украла ведьма то, что молодца молодцем делает, а жеребца жеребцом. Украла и спрятала в сорочьем гнезде, обернувши в красную тряпицу, сама же сорокою обернулась».
«О коварстве ведьмином, или Семь примет, как распознать ведьму»
Трактат, писаный бывшим купцом, а ныне монасем-подвижником Василием Незрячим, со слов наймудрейшего наставника его Никона Отверженного, обретающегося на Марьиной пустоше едино Божьими милостями и подношениями добрых людей.
Ведьма же ехала. Неспешно, небось, пешком было бы быстрее, но ноги гудели, да и вообще… жарко. Солнце, с утра еще тихое, разошлось, разлилось, что теплом, что светом, и теперь палило вовсе нещадно. Гудели мухи и комары, порой подбираясь совсем близко, но сесть так и не решались.
На Стасю.
Возница то и дело себя шлепал, то по шее, то по рукам, а то и раскручивал над головою хлыст в слабой надежде разогнать тучи гнуса. Но добивался лишь того, что смурная лошаденка просыпалась и прибавляла шагу. Ненадолго. Вскоре она вновь задремывала, и телега замедлялась.
— Дура ты, Стася, — сказала Стася самой себе и тихо, чтоб человек, который и без того на нее поглядывал с недоверием, слов этих не услышал.
Бес, взобравшись на колени, ткнулся лобастой башкой в подбородок и заурчал, успокаивая. Мол, все ж нормально получилось. И в город съездили, поглядели, убеждаясь, что город этот — совсем не такой, к которым Анастасия привыкла, и закупились, и назад вот едем.
Целые.
Живые.
Чего еще надобно?
Стася привычно почесала Беса за ухом.
— Я домой хочу!
— Мр-ря.
— Ты меня сюда притащил, ты и назад веди! — она дернула острое ухо, и кот отвернулся, делая вид, что обращаются вовсе даже не к нему, а если и к нему, то он совершенно вот человеческой речи не понимает.
Вот ведь…
Анастасия вздохнула и обняла себя.
Нет, могло быть хуже… много хуже… воспоминания накатили. Она и вправду дура. Всегда такой была, иначе не попала бы в эту вот историю.
И в другую.
И ни в одну из тех, в которые попадала…
Анастасия шмыгнула носом, пытаясь успокоиться. Слезами делу не поможешь, да и вообще, если подумать, все не так и плохо.
Наверное.
Когда все пошло не так?
С ее ли рождения? Или еще раньше, когда папенька Анастасии решил, что семнадцать лет — не тот возраст, в котором следует взваливать на себя ответственность, а потому предпочел тихо, по-английски, исчезнуть и из жизни Анастасии, и из жизни ее матушки. В общем, единственное, что Анастасия знала о своем отце, так это, что он был блондином с голубыми глазами, а вот Стася на ее счастье пошла в другую родню.
Родив ее, матушка осознала, что не создана для материнства, а потому младенца вручила собственной матери, сказав, что это мера исключительно временная. Правда, уточнять, сколько именно времени ей потребуется, благоразумно не стала, но вновь же исчезла.
Ребенок ребенком, но жизнь устраивать надо.
Бабушка была готова.
И с младенцем управилась, как управлялась с мужем, коровами, свиньями, кроликами и прочим деревенским зоопарком, ладить с которым Анастасия научилась едва ли не раньше, чем говорить. Нельзя сказать, что, живя в деревне, она была несчастна.
Отнюдь.
О том своем детстве Анастасия вспоминала с теплом, жалея лишь, что закончилось оно слишком рано. Стала ли причиной тому смерть деда, не сказать, чтобы трагичная, скорее уж обычная для мужчин его возраста и образа жизни, бабушкины болезни, которые обострились с возрастом или же матушка, что вдруг объявилась, горя желаниям немедля воссоединить семью.
Ложь.
Это Стася поняла сразу, как оказалась в четырехкомнатной квартире, где жила матушка, матушкин супруг — мужчина хмурый, нелюдимый — и годовалые близнецы.
А еще школа во дворе, весьма отличавшаяся от той, деревенской, к которой Стася привыкла. В этой вот школе все было иначе, начиная с одноклассников, быстро наградивших Стасю смешным с их точки зрения прозвищем, заканчивая учителями. Последние отличались вежливостью, а еще холодностью и удивительной манерой, не говоря лишних слов, демонстрировать Стасе, сколь она ничтожна.
Глуповата.
Бездарна.
И вовсе годна лишь на то, чтобы быть нянькой при детях.
— Соколова, — сказала классная дама, когда Стася, пусть со скрипом, но таки перешла в девятый класс. — Тебе всерьез надо подумать о будущем.
Стася и без нее думала.
Вот только, как ни думай, а будущее выглядело… не слишком веселым. Бабушка после Стасиного отъезда слегла, а после и отправилась вслед за дедом. И нельзя сказать, чтобы в силу великой любви, скорее уж по причине обычного нездоровья и возраста. От былого хозяйства к тому времени осталось мало. Матушка попробовала было продать и дом, но то ли предлагали мало, то ли еще по какой причине, но задумку осуществить не удалось.
К счастью.
Нет, тогда Стася этого не понимала. Тогда она просто кивнула классной, мол, хорошо. И подумала, что стоит пойти в колледж, к примеру, на парикмахера.
Или швею?
Или еще куда, главное, чтобы профессия и вообще… жизнь в квартире становилась невыносимой. Матушка злилась по непонятным причинам, дети росли и, чувствуя эту злость и безнаказанность, делались с каждым днем все более несносными. Единственный человек, который Стасе если не сочувствовал, то хоть как-то ее понимал, — матушкин супруг — появлялся редко, предпочитая проводить время в бесконечных командировках. Стася и сейчас не знала, настолько он любил работу или же настолько же не любил дом. Главное, что, когда он все-таки появлялся, в доме становилось тихо.
Стася и сама не знала, почему вообще решилась с ним заговорить. Наверное, от понимания, что с матушкой беседовать в целом бессмысленно.
Гришанька кивнул.
И пожал плечами, мол, ведьма… а вдова, торговавшая полотном, кивнула, соглашаясь: и вправду, чего от нее ждать-то?
Когда же солнце перевалило-таки через звезду на вершине храма, рынок почти опустел. И Гришанька, глядя вслед ведьме, что устроилась на возу — Килишка ей и сена охапку принес, и тулупчик сверху кинул, для мягкости, и даже семак отсыпал, от которых ведьма отказываться не стала — решился.
Вдруг.
Нащупал монетку — золотую, но диковинную, этаких он прежде не видывал, чтоб с одное стороны волк скалился, а с другой лист дубовый краснотою благородной отливал — и решился. А решившись, собрал опустевшие корзины — ведьма и ту, что с рыбьими потрохами прибрала — да домой отправился. И там уже, ополоснувшись ледяною водой, вытащил из сундука наряд, купленный для особых случаев.
Матушка сразу все и поняла.
Руками всплеснула, засуетилась, закружилась, снимая кафтану, соринки. И щеткою прошлась. И самого Гришаньку расчесала гребешком костяным, а бороду в косицы три заплела.
Потом выскочила, вернувшись с полынным веником, а бабка, сползши с печи для этакого-то случаю, вытащила и плетку свою, заговоренную, прошлась по плечам да с приговором… в общем, честь по чести проводили.
Правда, перед самым порогом Гришанька вдруг заробел. Но тут же стиснул монетку… ведьмина удача, если она не поможет, то и ничего-то не спасет.
Она-то и привела к мельниковому порогу.
И Гришаньку, и матушку, и бабку, что разом помолодела, принарядившись. Да и матушка вздела сорочку из камки, да шушун[1] тафтяной, с шитьем богатым, который и купчихе-то вздеть не стыдно будет.
— Отворяйте ворота! — крикнула бабка громко, чтоб, значит, соседи услышали. А те и рады-то. Разом залаяли собаки, засуетились люди. — Отворяйте добром!
Голос у бабки, несмотря на годы, оказался зычным, не то что соседи — вороны каждое словечко слыхивали.
— С чего бы это отворяти? — донеслось из-за ворот. — Ходют тут всякие, бродют…
Голос был визглив и напевен.
Гришанька вздохнул и с трудом удержался, чтоб не почесать спину. Сватовство — дело такое… пока там, за воротами, соберут полынные веники, чтобы за гостями след замести, не позволивши злым духам по этому самому следу в дом проникнуть, пока украсят порог.
Пока позовут старших.
Приоденут…
…столы поставят с угощением, да и Переславушке принарядиться надо, коли сговор до смотрин дойте.
В общем, коль повезет, лаяться долго станут. Но ничего, Гришанька потерпит. Лишь бы не подвело зачарованное ведьмино золото…
[1] Одно из простонародных названий сарафана, возможно, его разновидность.
Глава 2. Повествующая о нелегком ведьмы бытии
Глава 2 Повествующая о нелегком ведьмы бытии
«…а как уснул добрый молодец, заклятьем сморенный, то и украла ведьма то, что молодца молодцем делает, а жеребца жеребцом. Украла и спрятала в сорочьем гнезде, обернувши в красную тряпицу, сама же сорокою обернулась».
«О коварстве ведьмином, или Семь примет, как распознать ведьму»
Трактат, писаный бывшим купцом, а ныне монасем-подвижником Василием Незрячим, со слов наймудрейшего наставника его Никона Отверженного, обретающегося на Марьиной пустоше едино Божьими милостями и подношениями добрых людей.
Ведьма же ехала. Неспешно, небось, пешком было бы быстрее, но ноги гудели, да и вообще… жарко. Солнце, с утра еще тихое, разошлось, разлилось, что теплом, что светом, и теперь палило вовсе нещадно. Гудели мухи и комары, порой подбираясь совсем близко, но сесть так и не решались.
На Стасю.
Возница то и дело себя шлепал, то по шее, то по рукам, а то и раскручивал над головою хлыст в слабой надежде разогнать тучи гнуса. Но добивался лишь того, что смурная лошаденка просыпалась и прибавляла шагу. Ненадолго. Вскоре она вновь задремывала, и телега замедлялась.
— Дура ты, Стася, — сказала Стася самой себе и тихо, чтоб человек, который и без того на нее поглядывал с недоверием, слов этих не услышал.
Бес, взобравшись на колени, ткнулся лобастой башкой в подбородок и заурчал, успокаивая. Мол, все ж нормально получилось. И в город съездили, поглядели, убеждаясь, что город этот — совсем не такой, к которым Анастасия привыкла, и закупились, и назад вот едем.
Целые.
Живые.
Чего еще надобно?
Стася привычно почесала Беса за ухом.
— Я домой хочу!
— Мр-ря.
— Ты меня сюда притащил, ты и назад веди! — она дернула острое ухо, и кот отвернулся, делая вид, что обращаются вовсе даже не к нему, а если и к нему, то он совершенно вот человеческой речи не понимает.
Вот ведь…
Анастасия вздохнула и обняла себя.
Нет, могло быть хуже… много хуже… воспоминания накатили. Она и вправду дура. Всегда такой была, иначе не попала бы в эту вот историю.
И в другую.
И ни в одну из тех, в которые попадала…
Анастасия шмыгнула носом, пытаясь успокоиться. Слезами делу не поможешь, да и вообще, если подумать, все не так и плохо.
Наверное.
Когда все пошло не так?
С ее ли рождения? Или еще раньше, когда папенька Анастасии решил, что семнадцать лет — не тот возраст, в котором следует взваливать на себя ответственность, а потому предпочел тихо, по-английски, исчезнуть и из жизни Анастасии, и из жизни ее матушки. В общем, единственное, что Анастасия знала о своем отце, так это, что он был блондином с голубыми глазами, а вот Стася на ее счастье пошла в другую родню.
Родив ее, матушка осознала, что не создана для материнства, а потому младенца вручила собственной матери, сказав, что это мера исключительно временная. Правда, уточнять, сколько именно времени ей потребуется, благоразумно не стала, но вновь же исчезла.
Ребенок ребенком, но жизнь устраивать надо.
Бабушка была готова.
И с младенцем управилась, как управлялась с мужем, коровами, свиньями, кроликами и прочим деревенским зоопарком, ладить с которым Анастасия научилась едва ли не раньше, чем говорить. Нельзя сказать, что, живя в деревне, она была несчастна.
Отнюдь.
О том своем детстве Анастасия вспоминала с теплом, жалея лишь, что закончилось оно слишком рано. Стала ли причиной тому смерть деда, не сказать, чтобы трагичная, скорее уж обычная для мужчин его возраста и образа жизни, бабушкины болезни, которые обострились с возрастом или же матушка, что вдруг объявилась, горя желаниям немедля воссоединить семью.
Ложь.
Это Стася поняла сразу, как оказалась в четырехкомнатной квартире, где жила матушка, матушкин супруг — мужчина хмурый, нелюдимый — и годовалые близнецы.
А еще школа во дворе, весьма отличавшаяся от той, деревенской, к которой Стася привыкла. В этой вот школе все было иначе, начиная с одноклассников, быстро наградивших Стасю смешным с их точки зрения прозвищем, заканчивая учителями. Последние отличались вежливостью, а еще холодностью и удивительной манерой, не говоря лишних слов, демонстрировать Стасе, сколь она ничтожна.
Глуповата.
Бездарна.
И вовсе годна лишь на то, чтобы быть нянькой при детях.
— Соколова, — сказала классная дама, когда Стася, пусть со скрипом, но таки перешла в девятый класс. — Тебе всерьез надо подумать о будущем.
Стася и без нее думала.
Вот только, как ни думай, а будущее выглядело… не слишком веселым. Бабушка после Стасиного отъезда слегла, а после и отправилась вслед за дедом. И нельзя сказать, чтобы в силу великой любви, скорее уж по причине обычного нездоровья и возраста. От былого хозяйства к тому времени осталось мало. Матушка попробовала было продать и дом, но то ли предлагали мало, то ли еще по какой причине, но задумку осуществить не удалось.
К счастью.
Нет, тогда Стася этого не понимала. Тогда она просто кивнула классной, мол, хорошо. И подумала, что стоит пойти в колледж, к примеру, на парикмахера.
Или швею?
Или еще куда, главное, чтобы профессия и вообще… жизнь в квартире становилась невыносимой. Матушка злилась по непонятным причинам, дети росли и, чувствуя эту злость и безнаказанность, делались с каждым днем все более несносными. Единственный человек, который Стасе если не сочувствовал, то хоть как-то ее понимал, — матушкин супруг — появлялся редко, предпочитая проводить время в бесконечных командировках. Стася и сейчас не знала, настолько он любил работу или же настолько же не любил дом. Главное, что, когда он все-таки появлялся, в доме становилось тихо.
Стася и сама не знала, почему вообще решилась с ним заговорить. Наверное, от понимания, что с матушкой беседовать в целом бессмысленно.