— Добрый день, — сказала ведьма превежливо. Так вежливо, что сразу и понятно стало: пакость задумала. Нет, Гришанька-то, ясное дело, с ведьмами не водился. Да и как водиться, когда он про них только слыхивал от матушки и бабки, которая еще той выдумщицею была, но вот понял — точно задумала.
А она стоит, ресничками хлопает.
Изучает, стало быть.
— Доброго, — сказал он, сотворивши за спиной обережный знак.
И еще подумал, что не зря сегодня чайки орали, он еще пытался понять, с чего разошлись. А они, никак, тоже ведьму чуяли, упреждали его по-своему, по-птичьи.
А он не понял.
Если б понял, неужто пошел бы торговать? И матушку не пустил бы. Пусть бы и пропал улов, да ничего, пережили бы как-нибудь. А теперь вот что?
Он даже поклонился, как матушка учила, приговаривая, что лишний раз поклониться — спина не треснет, а людям этакая вежливость приятна.
Ведьма улыбнулась.
Хитро так.
С прищуром.
Была она, как уже упоминалось, мелкою и тощею, с волосом черным, что всяко подтверждало догадку Гришаньки, ведь у женщин обыкновенных волос светлый, что твоя солома, может еще рыжиться, как у Яськи, которая Скопидомова дочка. Но про нее болтали, будто бабка ее точно ведьмою была. Или прабабка. Гришанька точно не знал, но на всякий случай Яськи стерегся, как и прочие разумные люди.
А тут вот, стало быть, не устерегся.
Главное, что коли приглядеться, то и черный не черный, словно бы в синеву отдает. Или в прозелень? Пялиться-то негоже, а не пялиться не выходит. Вот и стоит Гришанька, ведьму разглядывая, подмечая, что и глаза у ней темные-темные, нелюдские. И одета так, что смотреть срамно. Сверху какая-то рубашонка легонькая, тонкого полотна, да без шитья, бедноватая, а ниже… Гришанька еще один знак сотворил, не особо надеясь, что поможет. Но к светлым богам обратился, авось да оборонят. Даром он, что ли, жрецу каждую седмицу рыбу носит? Однако то ли рыбы он носил мало, то ли по обыкновению своему боги были заняты, но ведьму за срам — где это видано, чтобы баба, мало того, что в портах была, так еще и драных — не покарали.
И рубашонка…
Светится вона… ажно тощее тело на просвет видать.
Гришанька сглотнул и покосился в стороночку. Верно бабка сказывала, ведьмы сраму не имут.
— А вы рыбу продаете? — спросила она, голову набок склонивши. И волосья короткие — небось, люди добрые остригли, чтобы силу убавить, — перышками, поднялись, обнаживши тонкую шейку и ухо, в котором камушки поблескивали.
В одном поблескивали.
Два сразу.
А в другом так нет.
— Рыбу, — ответил Гришанька, изо всех сил стараясь не глядеть ни на ведьму, ни на камушки, ни… вот на рыбу он глядеть будет. Матушка сказывала, что ведьмы жуть до чего не любили, когда простой народец на их пялился. Эта же убрала прядку за ухо и ткнула пальцем в короб, куда Гришанька скидывал рыбьи головы.
— А… это сколько стоит?
— Это?
Кроме голов в коробе лежали рыбьи потроха, и плавники, остатки хвостов и все то, что Гришанька после полудня на берег относил, чайкам.
— Мне котикам, — сказала ведьма, розовея.
Кто такие эти самые «котики», Гришанька знать не знал, но тут рядом с ведьмою возникла тварь, которая заставила Гришаньку попятиться, уже в открытую сотворяя — правда, вновь же без успеха — отворотный знак. Тварь была черною, что уголь.
Лохматою.
Здоровущей.
С круглыми желтыми глазами, яркими, что те камушки, которые в ведьмином ухе сияли. И с когтями, что впились в рыбий хвост.
— Бес! — ведьма, нисколько твари не забоявшись, шлепнула по мохнатой лапе. Правда, зверюга магическая на этакий произвол внимания не обратила. Стянув рыбину, она с урчанием вцепилась в нее зубами. — Извините, я заплачу…
Ведьма сказала это жалобно.
— Ничего страшного, — отмер Гришанька. — Пускай… кушает.
— Им вообще-то рыбу нельзя, — ведьма глядела на зверя с улыбкою. — Но изголодался… да и не думаю, что тут нормальный корм купить можно. Придется как-нибудь так… так вы продадите? У меня вот…
Она выудила откуда-то из драных портов — кошеля при ней Гришанька не заметил — монетку, которую и протянула. А он взял. Вот не хотел, памятуя, сколь опасная эта затея, брать у ведьмы хоть что-либо, но рука сама собою потянулась.
И горячая монетка скользнула в руку.
— Мне бы рыбы какой-нибудь… любой, лучше, чтобы подешевле, — сказала ведьма. И теперь Гришанька заметил, что камешек у ней и в губе поблескивает, переливается, что живой. А волосы точно синевой отдают.
Водяная, что ли?
Тогда тем паче не с руки ссориться. Еще нажалуется воде-матушке на обиды, а там… Ильмен-озеро велико, глубоко, сурово, многих оно привечает, но коли уж разгневается, то…
Гришанька опустил взгляд и охнул.
Золотой?
Точно золотой!
— Хватит? — с волнением поинтересовалась ведьма, которая вдруг разом перестала казаться страшною, хотя и не перестала быть ведьмой.
Стало вдруг ее жаль.
Тощенькая.
Слабенькая.
Еще и зверюга эта вот, что рыбину грызла с урчанием. Этакая и саму ведьму сожрет, если голодная.
— Хватит, — сказал Гришанька, решивши для себя, что будет честным, как светлые боги завещали. Глядишь, тогда как-нибудь и не проклянут. — На все хватит, госпожа…
— Анастасия, — сказала ведьма, и Гришанька вновь подивился, уже тому, до чего престранные у ведьм имена. Но… что с ведьмы взять. — Можно просто Стася.
Зверюга издала протяжный низкий звук, от которого у Гришаньки волосы в подмышках дыбом стали. И на спине тоже. И вовсе…
— А это Бес, — ведьма указала пальчиком на зверюгу. — Он на самом деле добрый, просто вот… так получилось.
Тварь, оторвавшись от рыбы, уставилась на Гришаньку. И он готов был поклясться, что все-то она понимает распрекрасно. И видит его, Гришаньку, со всеми надеждами и чаяниями, и вообще…
— Тут на многое хватит, — сказал он, скидывая остатки робости. — И на рыбу, и на еще что, если надобно…
— Надобно, — вздохнула ведьма. — Все надобно… мясо вот. Творог, если есть. Сметана. Да и круп каких-никаких… и вообще…
Гришанька покосился на зверюгу.
От рыбы осталась лишь голова, да и та обгрызенная. Теперь тварь ела медленно, притом не спуская глаз с человека. И виделось в том… предупреждение.
— Творог со сметанкою вам лучше у Малушки взять. У ней коровы добрые, да и хозяйка справная, — Гришанька вытер руки полотенцем. Огляделся: рынок почти опустел. — Поздно вы, госпожа Анастасия, пришли, все уже, считай, расторговались… но если пройтись…
— А вы пройдетесь?
Рядом с ведьмою Гришанька ощутил себя огромным. И сильным. И оттого сделалось вдруг на душе тепло-тепло. А она стоит и глядит так, препечально, как это бабы умеют, чтобы вслух ни словечка, а все одно понятно.
— Пройдусь, — ответил он важно. — Отчего бы и нет… только вы все не увезете, надобно попросить кого…
…нет, может статься, что у ведьмы мешок особый, в который и дом впихнуть можно, как матушка сказывала, а то и цельный город вместе с ярмарочною площадью, но что-то да Гришанька сомневался.
— А… есть кого?
Дожрав голову, зверюга ткнулась лбом в ведьмино колено, да так, что та едва на ногах удержалась, но ругаться не стала, напротив, потрепала тварь по загривку.
— Так… а вам далече?
— Да не сказать, чтобы очень… тут дом есть, старый такой… — ведьма замолчала, и на Гришаньку уставились две пары глаз: желтые и черные, что угли.
Отворотный знак сам собою сотворился. Но вслух Гришанька сказал:
— Если недалече и покажете, куда, тогда можно будет Килишку попросить, он за любую работу возьмется…
…главное, чтоб тверезым застать. Хотя… ведьма, чай, сумеет, ежели чего, и протрезвить.
— Идемте, госпожа…
И та кивнула.
Прогулка по рынку выдалась… пожалуй, что выдалась. Никогда-то Гришанька не ощущал себя личностью столь важною. Нет, в городе его знали и уважали, и в храме он на третьей лавке сидел, еще на отцовском месте, рядом с матушкой. Пускай, конечно, не купеческий ряд, не говоря уже о большем, но тоже солидно. И по праздникам в харчевне его в числе первых обносили, даже как-то пришлось на слободском сходе слово говорить, когда обсуждали, надобно ли новые каналы рыть или старых хватит, но то все дела обыкновенные.
А тут…
Другое.
Он шел впереди.
Ведьма со своим зверем следом. И на них глядели. Со страхом. С интересом. Со всем и сразу… прикупила ведьма много чего, без спора расставшись еще с одною монеткой. Единственно, от приличной одежды отказалась, пощупала ткань, приложила к себе исподнюю рубаху и вернула на место, сказав:
А она стоит, ресничками хлопает.
Изучает, стало быть.
— Доброго, — сказал он, сотворивши за спиной обережный знак.
И еще подумал, что не зря сегодня чайки орали, он еще пытался понять, с чего разошлись. А они, никак, тоже ведьму чуяли, упреждали его по-своему, по-птичьи.
А он не понял.
Если б понял, неужто пошел бы торговать? И матушку не пустил бы. Пусть бы и пропал улов, да ничего, пережили бы как-нибудь. А теперь вот что?
Он даже поклонился, как матушка учила, приговаривая, что лишний раз поклониться — спина не треснет, а людям этакая вежливость приятна.
Ведьма улыбнулась.
Хитро так.
С прищуром.
Была она, как уже упоминалось, мелкою и тощею, с волосом черным, что всяко подтверждало догадку Гришаньки, ведь у женщин обыкновенных волос светлый, что твоя солома, может еще рыжиться, как у Яськи, которая Скопидомова дочка. Но про нее болтали, будто бабка ее точно ведьмою была. Или прабабка. Гришанька точно не знал, но на всякий случай Яськи стерегся, как и прочие разумные люди.
А тут вот, стало быть, не устерегся.
Главное, что коли приглядеться, то и черный не черный, словно бы в синеву отдает. Или в прозелень? Пялиться-то негоже, а не пялиться не выходит. Вот и стоит Гришанька, ведьму разглядывая, подмечая, что и глаза у ней темные-темные, нелюдские. И одета так, что смотреть срамно. Сверху какая-то рубашонка легонькая, тонкого полотна, да без шитья, бедноватая, а ниже… Гришанька еще один знак сотворил, не особо надеясь, что поможет. Но к светлым богам обратился, авось да оборонят. Даром он, что ли, жрецу каждую седмицу рыбу носит? Однако то ли рыбы он носил мало, то ли по обыкновению своему боги были заняты, но ведьму за срам — где это видано, чтобы баба, мало того, что в портах была, так еще и драных — не покарали.
И рубашонка…
Светится вона… ажно тощее тело на просвет видать.
Гришанька сглотнул и покосился в стороночку. Верно бабка сказывала, ведьмы сраму не имут.
— А вы рыбу продаете? — спросила она, голову набок склонивши. И волосья короткие — небось, люди добрые остригли, чтобы силу убавить, — перышками, поднялись, обнаживши тонкую шейку и ухо, в котором камушки поблескивали.
В одном поблескивали.
Два сразу.
А в другом так нет.
— Рыбу, — ответил Гришанька, изо всех сил стараясь не глядеть ни на ведьму, ни на камушки, ни… вот на рыбу он глядеть будет. Матушка сказывала, что ведьмы жуть до чего не любили, когда простой народец на их пялился. Эта же убрала прядку за ухо и ткнула пальцем в короб, куда Гришанька скидывал рыбьи головы.
— А… это сколько стоит?
— Это?
Кроме голов в коробе лежали рыбьи потроха, и плавники, остатки хвостов и все то, что Гришанька после полудня на берег относил, чайкам.
— Мне котикам, — сказала ведьма, розовея.
Кто такие эти самые «котики», Гришанька знать не знал, но тут рядом с ведьмою возникла тварь, которая заставила Гришаньку попятиться, уже в открытую сотворяя — правда, вновь же без успеха — отворотный знак. Тварь была черною, что уголь.
Лохматою.
Здоровущей.
С круглыми желтыми глазами, яркими, что те камушки, которые в ведьмином ухе сияли. И с когтями, что впились в рыбий хвост.
— Бес! — ведьма, нисколько твари не забоявшись, шлепнула по мохнатой лапе. Правда, зверюга магическая на этакий произвол внимания не обратила. Стянув рыбину, она с урчанием вцепилась в нее зубами. — Извините, я заплачу…
Ведьма сказала это жалобно.
— Ничего страшного, — отмер Гришанька. — Пускай… кушает.
— Им вообще-то рыбу нельзя, — ведьма глядела на зверя с улыбкою. — Но изголодался… да и не думаю, что тут нормальный корм купить можно. Придется как-нибудь так… так вы продадите? У меня вот…
Она выудила откуда-то из драных портов — кошеля при ней Гришанька не заметил — монетку, которую и протянула. А он взял. Вот не хотел, памятуя, сколь опасная эта затея, брать у ведьмы хоть что-либо, но рука сама собою потянулась.
И горячая монетка скользнула в руку.
— Мне бы рыбы какой-нибудь… любой, лучше, чтобы подешевле, — сказала ведьма. И теперь Гришанька заметил, что камешек у ней и в губе поблескивает, переливается, что живой. А волосы точно синевой отдают.
Водяная, что ли?
Тогда тем паче не с руки ссориться. Еще нажалуется воде-матушке на обиды, а там… Ильмен-озеро велико, глубоко, сурово, многих оно привечает, но коли уж разгневается, то…
Гришанька опустил взгляд и охнул.
Золотой?
Точно золотой!
— Хватит? — с волнением поинтересовалась ведьма, которая вдруг разом перестала казаться страшною, хотя и не перестала быть ведьмой.
Стало вдруг ее жаль.
Тощенькая.
Слабенькая.
Еще и зверюга эта вот, что рыбину грызла с урчанием. Этакая и саму ведьму сожрет, если голодная.
— Хватит, — сказал Гришанька, решивши для себя, что будет честным, как светлые боги завещали. Глядишь, тогда как-нибудь и не проклянут. — На все хватит, госпожа…
— Анастасия, — сказала ведьма, и Гришанька вновь подивился, уже тому, до чего престранные у ведьм имена. Но… что с ведьмы взять. — Можно просто Стася.
Зверюга издала протяжный низкий звук, от которого у Гришаньки волосы в подмышках дыбом стали. И на спине тоже. И вовсе…
— А это Бес, — ведьма указала пальчиком на зверюгу. — Он на самом деле добрый, просто вот… так получилось.
Тварь, оторвавшись от рыбы, уставилась на Гришаньку. И он готов был поклясться, что все-то она понимает распрекрасно. И видит его, Гришаньку, со всеми надеждами и чаяниями, и вообще…
— Тут на многое хватит, — сказал он, скидывая остатки робости. — И на рыбу, и на еще что, если надобно…
— Надобно, — вздохнула ведьма. — Все надобно… мясо вот. Творог, если есть. Сметана. Да и круп каких-никаких… и вообще…
Гришанька покосился на зверюгу.
От рыбы осталась лишь голова, да и та обгрызенная. Теперь тварь ела медленно, притом не спуская глаз с человека. И виделось в том… предупреждение.
— Творог со сметанкою вам лучше у Малушки взять. У ней коровы добрые, да и хозяйка справная, — Гришанька вытер руки полотенцем. Огляделся: рынок почти опустел. — Поздно вы, госпожа Анастасия, пришли, все уже, считай, расторговались… но если пройтись…
— А вы пройдетесь?
Рядом с ведьмою Гришанька ощутил себя огромным. И сильным. И оттого сделалось вдруг на душе тепло-тепло. А она стоит и глядит так, препечально, как это бабы умеют, чтобы вслух ни словечка, а все одно понятно.
— Пройдусь, — ответил он важно. — Отчего бы и нет… только вы все не увезете, надобно попросить кого…
…нет, может статься, что у ведьмы мешок особый, в который и дом впихнуть можно, как матушка сказывала, а то и цельный город вместе с ярмарочною площадью, но что-то да Гришанька сомневался.
— А… есть кого?
Дожрав голову, зверюга ткнулась лбом в ведьмино колено, да так, что та едва на ногах удержалась, но ругаться не стала, напротив, потрепала тварь по загривку.
— Так… а вам далече?
— Да не сказать, чтобы очень… тут дом есть, старый такой… — ведьма замолчала, и на Гришаньку уставились две пары глаз: желтые и черные, что угли.
Отворотный знак сам собою сотворился. Но вслух Гришанька сказал:
— Если недалече и покажете, куда, тогда можно будет Килишку попросить, он за любую работу возьмется…
…главное, чтоб тверезым застать. Хотя… ведьма, чай, сумеет, ежели чего, и протрезвить.
— Идемте, госпожа…
И та кивнула.
Прогулка по рынку выдалась… пожалуй, что выдалась. Никогда-то Гришанька не ощущал себя личностью столь важною. Нет, в городе его знали и уважали, и в храме он на третьей лавке сидел, еще на отцовском месте, рядом с матушкой. Пускай, конечно, не купеческий ряд, не говоря уже о большем, но тоже солидно. И по праздникам в харчевне его в числе первых обносили, даже как-то пришлось на слободском сходе слово говорить, когда обсуждали, надобно ли новые каналы рыть или старых хватит, но то все дела обыкновенные.
А тут…
Другое.
Он шел впереди.
Ведьма со своим зверем следом. И на них глядели. Со страхом. С интересом. Со всем и сразу… прикупила ведьма много чего, без спора расставшись еще с одною монеткой. Единственно, от приличной одежды отказалась, пощупала ткань, приложила к себе исподнюю рубаху и вернула на место, сказав: