Лето 1979 года




Она проснулась оттого, что в темноте кто-то плакал. Локализовать звук было трудно, но она медленно поползла в сторону, пока не почувствовала под пальцами ткань и какое-то шевеление. Сверток на полу закричал от ужаса, но она успокоила девушку, зашикав на нее и погладив по волосам. Она, как никто, знала, как страх раздирает душу, пока не сменяется глухой безнадежностью.

Сознавая, что это эгоистично, она не могла не радоваться тому, что больше не одна. Казалось, она целую вечность не находилась в обществе другого человека, хотя и думала, что речь могла идти не больше чем о нескольких днях. Вести учет времени в темноте было очень трудно. Время представлялось чем-то существующим только наверху. На свету. Здесь, внизу, время было врагом, державшим тебя в убеждении, что где-то существует жизнь, которая, возможно, уже прошла.

Когда рыдания девушки начали стихать, хлынул поток вопросов. Ответов у нее не было. Вместо них она попыталась объяснить, как важно покориться, не бороться против неизвестного зла. Но девушка понимать не хотела. Она плакала, спрашивала и молила Бога, в которого сама она никогда ни на секунду не верила, разве что в детстве. Правда, она впервые почувствовала, что надеется на то, что ошибалась, что на самом деле Бог существует. Какой же иначе окажется жизнь малышки при невозможности обратиться ни к матери, ни к Богу? Это ради дочери она поддалась страху, погрузилась в него, и стремление другой девушки бороться против него начало вызывать у нее злость. Она раз за разом пыталась объяснить, что это не имеет смысла, но девушка не желала слушать. Скоро она заразит ее огнем борьбы, а тогда еще немного, и вернется надежда, которая сделает ее уязвимой.

Она услышала, как люк сдвигается и приближаются шаги. И поспешно оттолкнула девушку, которая лежала, положив ей голову на колени. Вдруг ей повезет – может, на этот раз вместо нее он причинит зло другой.



Тишина стояла оглушительная. Обычно все маленькое пространство кемпера заполняло щебетанье Йенни, а теперь было тихо. Они сидели напротив друг друга за маленьким столиком, погруженные каждый в свои мысли, в свой мир воспоминаний.

Семнадцать лет быстро мелькали в сознании, точно в фильме. Керстин ощущала тяжесть маленького тельца новорожденной Йенни у себя на руках. Она непроизвольно сложила руки в форме колыбели. Грудной ребенок вырос, и задним числом казалось, что это произошло очень быстро. Слишком быстро. Почему они в последнее время тратили так много драгоценных минут на препирательства и ссоры? Знай она, что произойдет, она бы не сказала Йенни ни единого злого слова. Сидя за столом, она с разбитым сердцем поклялась, что, если все обойдется, она никогда больше не повысит на нее голос.

Бу выглядел как зеркальное отражение сумятицы у нее в душе. Всего за несколько дней он постарел на десять лет, его изборожденное морщинами лицо выражало отчаяние. В такое время им следовало бы тянуться друг к другу, опираться друг о друга, но страх парализовал их.

Руки на столе дрожали. Бу сцепил их в попытке успокоить дрожь, но поспешно снова разъединил, поскольку это выглядело так, будто он молится. Призывать высшие силы он пока не осмеливался. Это заставило бы его признать то, встретиться с чем он еще не решался. Он упорно цеплялся за призрачную надежду, что дочь просто пустилась в какое-нибудь безответственное приключение. Однако в глубине души он сознавал, что прошло слишком много времени для того, чтобы верить в реальность этого. Йенни слишком заботливая, слишком нежная дочь, чтобы сознательно причинить им такое беспокойство. Конечно, они ссорились, особенно в последние два года, но он все равно не сомневался в существовании между ними крепкой связи. Он знал, что дочь любит их, и единственный ответ на вопрос, почему она не приходит домой, был ужасен. Что-то случилось. С их любимой Йенни кто-то что-то сделал. Он нарушил молчание. Голос изменил ему, и, чтобы продолжить говорить, ему пришлось откашляться.

– Может, снова позвоним в полицию и спросим, не узнали ли они что-нибудь новое?

Керстин покачала головой.

– Мы сегодня уже два раза звонили. Если они что-то узнают, позвонят сами.

– Но, черт возьми, просто так сидеть невозможно! – Он резко встал и ударился головой о висящий наверху шкафчик. – Проклятье, как здесь чертовски тесно! Зачем нам понадобилось заставлять ее ехать с нами в этот долбаный отпуск? Она же не хотела! Если бы мы только остались дома! Позволили ей общаться с друзьями вместо того, чтобы вынуждать ее сидеть с нами взаперти в этой проклятой халупе!

Он набросился на шкафчик, о который ударился головой. Керстин не останавливала его, но, когда злость перешла в плач, она, не говоря ни слова, встала и обняла его. Они долго стояли так, молча, наконец объединившись в своем страхе и горе, которое они, хоть и пытаясь цепляться за надежду, уже начали предчувствовать.

Керстин по-прежнему ощущала тяжесть грудного ребенка у себя на руках.





⁂


На этот раз, когда он шел по Норра-Хамнгатан, светило солнце. Перед тем как постучать в дверь, Патрик секунду поколебался. Но затем чувство долга взяло верх, и он пару раз решительно постучал. Никто не открыл. Он попытался снова, еще более решительно. Отклика по-прежнему не последовало. Типично – надо было предварительно позвонить. Но когда Мартин рассказал о том, что сообщил отец Тани, он решил ехать без проволочек. Патрик огляделся. Возле соседнего дома возилась с горшками цветов какая-то женщина.

– Извините, вы не знаете, где Струверы? Их машина здесь, поэтому я подумал, что они дома.

Она прервала свою возню и кивнула.

– Они в лодочном сарае. – Она указала маленькой садовой лопаточкой в сторону одного из красных сараев, обращенных к морю.

Патрик поблагодарил и спустился по маленькой каменной лестнице ко входу в сарай. На мостках стоял шезлонг, и Патрик увидел Гун, жарившуюся на солнце в бикини. Он отметил, что тело у нее такое же темно-коричневое, как лицо, и такое же морщинистое. Некоторых людей рак кожи явно не волнует. Патрик кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.

– Добрый день, извините, что беспокою прямо с утра, но меня интересует, не могли бы мы немного поговорить? – Патрик воспользовался формальным тоном, как всегда, когда ему предстояло сообщить печальные известия. Полицейский, а не человек – это единственный способ, чтобы потом, приходя домой, хорошо спать.

– Да, конечно? – Ответ прозвучал как вопрос. – Секундочку, я только что-нибудь наброшу. – Она скрылась в лодочном сарае.

Патрик тем временем уселся за стол и позволил себе секунду понаслаждаться видом. В гавани было более пусто, чем обычно, но море сверкало, и чайки преспокойно кружили над мостками в поисках пищи. Прошло довольно много времени, но когда Гун наконец появилась, она уже надела шорты и майку и вела за собой Ларса. Тот с серьезным видом поздоровался с Патриком и вместе с женой сел за стол.

– Что случилось? Вы нашли того, кто убил Сив? – с энтузиазмом в голосе спросила Гун.

– Нет, я здесь не поэтому. – Патрик сделал паузу, обдумывая следующие слова. – Дело в том, что мы поговорили с отцом молодой немки, которую обнаружили вместе с Сив. – Опять пауза.

– И? – Гун вопросительно подняла брови.

Патрик назвал имя отца Тани, и реакция Гун его не разочаровала. Та вздрогнула и тяжело задышала. Ларс посмотрел на жену вопросительно – не будучи достаточно в курсе, он не мог уловить связи.

– Но это же отец Малин. Что вы такое говорите? Малин ведь умерла?

Выразиться дипломатично было трудно. Но суровость дипломатии не требовала. Патрик решил просто-напросто сказать как есть.

– Она не умерла. Он просто так сказал. По его словам, он явно посчитал, что ваши требования компенсации начали становиться несколько, как бы лучше выразиться, назойливыми. Поэтому он выдумал историю о том, что ваша внучка скончалась.

– Но погибшую девушку ведь звали Таня, а не Малин? – недоумевала Гун.


– Видимо, он тогда же поменял ей имя на звучащее больше по-немецки. В любом случае нет никаких сомнений в том, что Таня – это ваша внучка Малин.

Гун Струвер вдруг онемела. Потом Патрик увидел, что у нее внутри все закипает. Ларс попытался успокоить ее, положив ей на плечо руку, но Гун стряхнула ее.

– Что он о себе возомнил! Ларс, ты когда-нибудь слышал о подобной наглости! Врать мне в лицо, утверждая, что моя внучка, моя кровь и плоть мертва! Все эти годы она жила в полном благополучии, а я здесь пребывала в убеждении, что моя любимая бедняжка умерла жуткой смертью! Иметь нахальство утверждать, будто он так поступил, потому что я проявляла назойливость! Нет, Ларс, ты когда-нибудь слышал о подобной наглости! Только потому, что я требовала того, на что имела право, объявлять меня назойливой!

Ларс еще раз попытался угомонить ее, но она вновь стряхнула его руку. Она пришла в такое возмущение, что у нее в уголках рта образовались пузырьки слюны.

– Уж я скажу ему пару ласковых. У вас ведь есть номер его телефона. Я попрошу дать его мне, и тогда этот немецкий мерзавец услышит, что я думаю обо всей этой истории!

Патрик мысленно глубоко вздохнул. Он мог понять, что она имеет право возмущаться, но, на его взгляд, она упускала самое главное из того, что он рассказал. Дав ей немного побушевать, он спокойно проговорил:

– Я понимаю, что слушать такое тяжело, но получается, что неделю назад мы нашли убитой вашу внучку. Вместе с Сив и Моной. Поэтому я должен спросить: не общались ли вы как-нибудь с девушкой, называвшей себя Таня Шмидт? Не связывалась ли она с вами?

Гун резко замотала головой, но у Ларса сделался задумчивый вид.

– Пару раз кто-то звонил и молчал в телефон, – с расстановкой произнес он. – Ты ведь помнишь, Гун? Примерно две или три недели назад, и мы подумали, что кто-то звонит нам из хулиганства. Вы думаете, это могла быть…

Патрик кивнул:

– Вполне возможно. Отец два года назад признался ей во всей этой истории, и ей могло быть трудно после этого разговаривать с вами. Она еще сходила в библиотеку и сняла копии со статей об исчезновении матери, так что, по всей видимости, приехала сюда с целью выяснить, что произошло с ее матерью.

– Бедная моя лапочка. – Гун, поняв, что от нее ожидается, начала лить крокодиловы слезы. – Подумать только, что моя дорогая малышка, по-прежнему живая, была так близко. Если бы мы хоть успели встретиться, прежде чем… Что за человек так поступает со мной? Сперва Сив, потом малышка Малин. – Тут ей пришла в голову мысль. – Вы думаете, я в опасности? Кто-то хочет до меня добраться? Мне нужна полицейская охрана? – Глаза Гун взволнованно метались между Патриком и Ларсом.

– Не думаю, что в этом есть необходимость. Мы не считаем, что убийства как-то связаны с вами, поэтому на вашем месте я бы не волновался. – Потом он не смог противостоять искушению. – Кроме того, убийца, похоже, нацелен исключительно на молодых женщин.

Тотчас раскаявшись, он встал, чтобы показать, что разговор окончен.

– Я искренне сожалею, что приходится приносить такие новости. Но буду признателен, если вы, вспомнив что-нибудь еще, позвоните. Для начала мы проверим те телефонные звонки.

Перед уходом он бросил последний завистливый взгляд на вид на море. Гун Струвер являла собой убедительное доказательство того, что хорошие вещи достаются не только тем, кто этого заслуживает.





⁂


– Что она сказала?

Мартин сидел вместе с Патриком на кухне здания полиции. Кофе, как всегда, перестоял в кофеварке, но они уже свыклись с этим и жадно его пили.

– Мне не следует этого говорить, но, черт возьми, какая отвратительная женщина. Больше всего ее взволновало не то, что она упустила столько лет жизни внучки или что ту недавно убили, а что отец нашел такой эффективный способ покончить с ее притязаниями на компенсацию.

– Какая мерзость.

Они мрачно обдумывали человеческую мелочность. В здании было необычно тихо. Мелльберг не появился, похоже, решив основательно отоспаться, а Йоста и Эрнст занимались ловлей дорожных бандитов. Или, если называть вещи своими именами, сидели и пили кофе на какой-нибудь придорожной стоянке, в надежде что бандиты подойдут, представятся и попросят отвезти их в следственный изолятор. Конечно, это именовалось у них «превентивной полицейской работой». И в каком-то смысле они были правы. Пока они там сидели, по крайней мере эта стоянка пребывала в безопасности.

– Как ты думаешь, чего она хотела добиться приездом сюда? Ведь едва ли она собиралась поиграть в детектива и узнать, куда подевалась ее мать?

Патрик покачал головой.

– Едва ли. Но я могу понять ее интерес к тому, что произошло. Наверное, хотела посмотреть своими глазами. Рано или поздно она наверняка связалась бы и с бабушкой. Правда, описание, полученное ею от отца, вероятно, не было слишком лестным, поэтому могу понять, что она остерегалась. Я ничуть не удивлюсь, если, когда мы получим сведения от телефонного оператора, окажется, что Ларсу и Гун Струвер звонили из какой-нибудь телефонной будки во Фьельбаке, скорее всего в кемпинге.

– Но как она попала в Королевское ущелье вместе со скелетами своей матери и Моны Тернблад?

– Твоя догадка будет не хуже моей, но я могу предположить только, что она, вероятно, наткнулась на что-то или, вернее, на кого-то, кто имеет отношение к исчезновению ее матери и Моны.

– Если так, то это автоматически исключает Юханнеса. Он надежно лежит в могиле на кладбище Фьельбаки.

Патрик поднял взгляд.

– А мы уверены? Знаем ли мы совершенно точно, что он действительно мертв?

Мартин засмеялся.

– Ты шутишь? Он же повесился в семьдесят девятом году. Едва ли можно быть более мертвым!

– Я знаю, что это звучит невероятно, но послушай, – в голос Патрика закралось некоторое возбуждение, – представь, что полиция стала докапываться до правды, и земля у него под ногами начала гореть. Он из Хультов и способен раздобыть крупные суммы денег, если не сам, так через отца. Немного взяток туда, немного взяток сюда, и раз, уже есть фальшивый паспорт и пустой гроб.

Мартин захохотал так, что ему пришлось обхватить руками живот.

– Ты с ума сошел! Мы ведь говорим о Фьельбаке, а не о Чикаго двадцатых годов! Ты уверен, что не перегрелся на солнце там, на мостках? Поскольку это, черт возьми, звучит так, будто ты получил солнечный удар. Взять хотя бы тот факт, что его обнаружил сын. Как можно заставить шестилетнего мальчика рассказать такое, если это неправда?