Я потянулся к восставшим всей душой, и в этот раз у меня не было для них никаких инструкций, никаких указаний, – просто хотелось знать, что у них все нормально, не слышать эту ужасную тишину. И неожиданно я добился ответа: дверь фабрики открылась, и во двор повалили восставшие. Знакомые мне фигуры в серых костюмах-тройках пытались их удержать, но те шли и шли. На фоне мрачного здания фабрики выглядело впечатляюще, хоть картину пиши. Среди зрителей раздались сдавленные стоны. За последний месяц о восставших успели счастливо позабыть, но они сами о себе напомнили.

Толпа, которая вытекла во двор фабрики, была огромной. В сумерках фигуры с пустыми глазами казались особенно мрачными. Что же мне делать с вами… Я зажмурился, умоляя их остановиться и не лезть ближе к решетке, зрители и так напуганы. Поздно: у кого-то сдали нервы.

Раздался выстрел в сторону восставших, однако никто из них даже не пошатнулся. От громкого хлопка заплакал ребенок. Я нашел взглядом стрелявшего: пьяный мужчина с военным пистолетом времен англо-ирландской войны. Он подрагивающими руками перезарядил его, прицелился и выстрелил снова. На этот раз все видели: он попал в грудь одному из восставших. Тот пошатнулся, но не упал. Мужчина попытался зарядить пистолет снова, но руки затряслись сильнее, он выронил оружие и бросился наутек, бешено оглядываясь.

Повсюду с криками разбегались зрители – те, кто еще не убежал от светового трюка. Улица быстро пустела, лишь самые смелые зеваки по-прежнему ждали, не будет ли еще чего-нибудь интересного, опасливо выглядывая из-за ближайших домов.

Со стороны фабрики сквозь ряды восставших пробился Бен. Сказать, что он злился, было бы преуменьшением, – он мелко трясся от ярости, губы побелели, костяшки сжатых в кулаки рук тоже. Наверное, он еще с крыши увидел среди немногих оставшихся на площади знакомые лица.

Он вышел за ворота, наверняка впечатлив немногочисленных наблюдателей тем, с какой храбростью прорвался через толпу восставших. Те, к моему огромному облегчению, стояли неподвижно, не делая больше ни шагу к решетке. Я покосился на Молли. Ее, похоже, больше волновало то, что я все-таки не умер, – она поминутно бросала взгляды на прореху в моей рубашке, туда, где недавно была смертельная рана.

Бен остановился прямо передо мной, и я оказался не готов к искренней, настоящей ненависти на его лице.

– О, это хитро, брат, – отрывисто произнес он и засунул дрожащие руки в карманы. – Как всегда. Ты велел работникам упасть. Я так и знал, что ты попытаешься сорвать мой триумф, но не думал, что тебе удастся сделать это на таком расстоянии.

– Я бы не назвал это триумфом, – дрогнувшим голосом произнес я. Мне не нравилось, как он на меня смотрит. – Люди сразу не пришли в восторг от ваших ламп. Ты не видел, как тут все плакали и вопили?

У Бена на скулах заиграли желваки. Я хотел его как-нибудь утешить, но тут вдруг сообразил:

– Подожди… В каком это смысле «велел им упасть»?

– В прямом. Они перестали приводить генераторы в движение, упали все одновременно, и свет погас. Только не говори, что не имеешь к этому отношения. Мне противно твое вечное притворство.

Я сжал губы, пережидая вспышку обиды. Второй человек за день говорит мне, что его злит мое притворство. Мне казалось, я прирожденный актер, но вот, оказывается, как обстоят дела. Я открыл уже рот, чтобы сказать, что я ни при чем, и тут вспомнил: за несколько мгновений до того, как выключился свет, я сам упал. Если в это же время упали те, кто работал на фабрике, значит, какое-то отношение к этому я все же имею, пусть и не нарочно.

Бен понял мои колебания по-своему.

– Так и знал, что это ты!

Я очнулся от своих мыслей и взглянул на него. Он все больше занимал место графа Гленгалла, – живой, злой, настоящий, – а я выцветал, как старый рисунок, который время скоро сотрет полностью. Молли собиралась что-то сказать, но Бен на нее даже не взглянул.

– Ты меня опозорил, – отрезал он. – Рори доверил мне участвовать в его работе, а ты… Ладно, плевать на тебя. За этим светом – будущее, но ты, конечно, не способен своим поверхностным умишком нас понять. У меня один вопрос: где танамор? Ты мне должен, Джон. – Он вытянул руку ладонью вверх. – Отдай, и разойдемся мирно.

Я заколебался. Как быть? Сказать правду? Соврать? На моей он стороне или уже нет? Заручиться его поддержкой или разбить ему сердце? Ну почему в жизни вечно приходится что-то выбирать!

Нужно успокоиться и подумать. Бен работал в двух направлениях: свет, над созданием которого Каллахан трудился еще до его появления, и оживление. Второе от первого не зависит – даже если со светом не вышло, Каллахану пригодятся полуживые работники на любой другой фабрике. Но, чтобы возрождать их в виде вот таких ничего не понимающих ходячих тел, готовых исполнить любой приказ, нужен камень жизни. Иначе Бену придется вернуться к старым методам: это долго, сложно, а восставшие сохраняют свою личность и уж точно не обрадуются планам, которые на них строит Каллахан. Если у Бена будет танамор, битва для него еще не проиграна. Таких покорных работников Каллахану никто другой не обеспечит.

– А что скажет Фарадей, когда узнает? – Я попытался снова, потому что мне не хотелось делать то, что я собирался сделать. – Прошу, хватит. Давай прекратим это всё.

Но я сразу увидел по его глазам: Бен не хочет прекращать. Он только начал и ни перед чем не остановится ради своей науки. Он согласился на свадьбу, чтобы отвлечь внимание от своих делишек, обманом заманил меня на фабрику, использовал погибшего пациента, который шел к нему за помощью. И тогда я выбрал.

– Хочешь знать, где танамор? Я выбросил его в море, Бен. Не здесь, далеко от города. Остановил повозку посреди бесконечного ирландского берега и от души швырнул все три камня с утеса как можно дальше.

– Ты не мог.

– О, я мог. Посмотри мне в глаза и скажи, если я вру.

Я встретил его взгляд и всей душой сам поверил в то, что говорю. Правда драгоценна, и бывают моменты, когда нельзя отдать эту драгоценность тем, кто собирается использовать ее вовсе не к добру.

Бен долго смотрел на меня, потом изменился в лице. Поверил.

– Ты чудовище, – помертвевшим голосом проговорил он.

Развернулся и пошел обратно в здание фабрики. Я посмотрел на Молли. Она сочувственно вздохнула, и я мысленно поблагодарил ее: вовремя промолчать – великое искусство.

– Ладно, – притворно спокойным голосом сказал я. – Кажется, я знаю, что делать. Пошли.

Восставшие упали, когда я упал, а значит… Я не поймал убийцу, подвел живых, но хотя бы мертвых не подведу.

Ни о чем не спрашивая, Молли пошла за мной.





Глава 15

Не время умирать





Фаррелл, похоже, искренне за нас волновался.


– Наконец-то вы тут! Люди сначала всей толпой в ту сторону ломились, потом какой-то жуткий свет, вспышка, и все ломанулись обратно! Что там случилось?!

– Молли расскажет, – прохрипел я и с трудом втащил свое тело в экипаж. – Гони в Тилмароун.

Неплохо было бы в преддверии того, что я собирался сделать, вспомнить свою жизнь и подумать о чем-нибудь просветленном, – но я лег на сиденье и оцепенел, провалившись в усталое, темное забытье. Когда Молли растолкала меня, была глухая полночь, а экипаж стоял на знакомом месте: около руин Тилмароуна. Я вывалился наружу и опустился на землю около валуна, – туда, где сидел Киран, когда я видел его в последний раз.

– Ночь будет долгой, – пробормотал я и откинулся затылком на валун. Вот теперь я знал, что делать: похоже, все становится проще, когда заканчивается. – Фаррелл, привези вам с Молли одеяла и что-нибудь перекусить. Живым нужно есть, и быть в тепле, и… – Я потерял мысль и заморгал. – Устраивайтесь поудобнее, мы будем здесь до рассвета. Только не уходите насовсем.

– Да куда ж нам идти, – проворчала Молли. – Что нужно делать?

– Ждать, – сказал я.

Похоже, такой ответ ее устроил. Я посмотрел на них обоих. Вот ирония: недавно я со злости твердил себе, что только я сам могу разобраться со своими делами и никто мне не нужен, и надо же, оказалось, что так оно и есть. То, что надо было сделать, мог сделать только я, причем давно, еще в Лондоне, – но порой мы так хорошо умеем замаскировать от себя правду, что она изумляет нас самих.

Ветер тихо шуршал верхушками деревьев. Какая же здесь прекрасная природа! Я побывал на этом самом месте трижды, как в сказке. В первый раз нашел место, но ничего не произошло. Во второй раз у меня был волшебный предмет, и все равно ничего не произошло. Но теперь, в третий раз, у меня имелось главное – знание, и правда, даже столь печальная, грела мне сердце. Я закрыл глаза и весь превратился в одно желание, одну огромную тягу закончить то, что Бен начал в Лондоне той ночью, когда додумался вставить ирландский трилистник в оживляющую машину, не зная, на что способны вместе магия и электричество.

Когда я в следующий раз открыл глаза, миновало много часов. Приближался рассвет, небо было пастельно-голубым, а на горизонте – персиковым. Молли и Фаррелл спали, завернувшись в одеяла.

Восставшие показались на рассвете. Я знал, что рано или поздно они явятся, – я тянул их к себе с огромной силой, они не могли сопротивляться такому зову. От Лондона меня отделяли многие мили, но эти люди пришли сюда так же, как исполняли любую другую мою волю, потому что наша связь была куда сильнее, чем я думал раньше.

В тот момент, когда сила ирландского трилистника разбудила их, они были связаны со мной. Это я, я лежал в машине Бена, а значит, их оживление просто повторило мое, многократно размножило его. Вот почему в их жилах тоже течет раствор Бена. В каком-то смысле они – мои копии. И если они ожили так же, как ожил я, если упали тогда, когда мне стало плохо, значит…

Правда была как улика – она просто лежала и ждала, пока я сдерну с нее завесу. Я думал, сама смерть послала ту девушку за мной в Ливерпуль, но я ошибался, все было наоборот. Посланником смерти был я – для всех этих людей. Это я должен был прийти за ними и вернуть обратно, туда, куда они шли, пока мы с Беном не помешали. Я – их смерть, и мне нужно стать ею, принять их и забрать с собой. Этот дар был у меня с той самой ночи, но вот она, обычная человеческая проблема: не очень-то мы ценим те дары, которые уже у нас есть.

Похоже, моя история, в отличие от индустриализации – это не история успеха, или победы, или открытий. Моя история – это история смерти. Была ею с того самого момента, как меня угораздило подняться в темную гостевую спальню, пока там орудовал вор, и вплоть до этой минуты.

Я мог все сделать хоть в Лондоне, хоть в Дублине, место было неважно, даже танамор не имел значения, и все же эта дивная зеленая долина, пожалуй, лучшее место, чтобы умереть. «Я не хотел, чтобы мои чувства принижали», – сказал Киран, и я ощущал то же самое. В городе никто бы не понял важности того, что я хочу сделать. Зеваки таращились бы на нас, журналисты писали бы статьи, а руины Тилмароуна примут нас молча. В тот злосчастный день сорок лет назад все здесь пошло не так, и здесь же сегодня мы все исправим.

К счастью, никто из живых за восставшими из города не увязался: желающих всю ночь шагать за их печальной процессией не нашлось. Я поднялся им навстречу. Сколько же здесь знакомых лиц! Моряк, которого я встретил в Лондоне, – наверное, он был из последней партии, которую Каллахан успел привезти на фабрику. Старик, которого убили в тюрьме. Граф Ньютаун, на которого я старался не смотреть. Человек, с которым я обменялся одеждой. И, конечно, ливерпульская блондинка, – она шла во главе процессии, и даже теперь ее глаза были живее, чем у всех остальных.

О, а вот еще одно знакомое лицо: старушка-соседка, прятавшаяся в саду неподалеку от дома Молли. За спиной у меня раздался сдавленный вздох. Я обернулся. Молли уже проснулась и стояла рядом, глядя на старушку. Наверное, она была с ней знакома. Фаррелл потрясенно замер поблизости.

Получается, мой зов услышали не только на фабрике, – пришли даже те, кого люди прятали у себя дома, и никто не смог их остановить. Те редкие люди, что защищали своих восставших, наверное, понимали, кем они были на самом деле: несчастными запертыми душами, лишенными возможности освободиться.

Я снова покосился на Молли. Она не отводила глаз от восставших, и я никак не мог прочесть выражение ее лица. Что это: восхищение, страх? Мне было так интересно, что я спросил:

– О чем ты думаешь?

Ответ меня удивил.

– Думаю о том, что на тебя можно положиться, – тихо сказала она. – Ты сказал, что упокоишь их всех, когда мы приедем в Ирландию. Я уже почти поверила, что это невозможно. Когда ты исчез на столько дней, доктор говорил, что ты отправился искать решение, и я ни мгновения не сомневалась: ты его найдешь. И нашел, да? – Я кивнул, и она посмотрела мне в глаза. – Ты правда выбросил танамор в море?

Я заколебался. Солгать или сказать правду? Я уже столько раз надеялся, что сделал этот выбор раз и навсегда, – но, похоже, быть человеком – значит бесконечно выбирать ответ на тот же самый вопрос.

А иногда можно выбрать и не говорить ни да ни нет. Я сделал неопределенное движение головой. Молли кивнула, и я понадеялся, что она все поняла без слов.

– Он разве не нужен тебе, чтобы… – Она указала на восставших.

– Нет. Дело не в нем.

Молли уже открыла рот, чтобы спросить: «А в чем тогда?», но наше внимание отвлек экипаж, стремительно приближающийся по дороге. Знакомую эмблему у него на боку я заметил издали: вьюнок и шестеренка.

Доехав до нас, экипаж остановился, и из него легко выпрыгнул Каллахан. Я приготовился к битве. У Каллахана, впрочем, вид был не воинственный. Я заглянул в экипаж: Бена нет, охраны тоже. Кажется, никаких сюрпризов, и все же я напрягся.

– Как вы меня нашли?

Рори Каллахан посмотрел на меня так, будто я усомнился в его интеллектуальных способностях.

– Все мои работники покинули фабрику, сломав на своем пути ворота.

– Они не ваши работники, они вообще-то свободные люди. Каждый имеет право жить. И умереть тоже.

Его губы тронула кривая улыбка.

– Неожиданно демократическое утверждение для графа.

– Где Бен?

– Страдает. – Он пожал плечами. Меня впечатляла его способность оставаться спокойным даже в самых невероятных обстоятельствах. – Не знаю, где именно. Я предлагал ему отправиться за восставшими вместе, потому что они непременно приведут к вам, но он сказал, что не хочет вас никогда больше видеть. Впрочем, потом он взял с меня слово вас не убивать. Хотя, как я понимаю, в отношении всех вас это слово и неприменимо.

– А вы собирались меня убить?

Каллахан взглянул на меня со снисхождением.