Хочу вмешаться — и не могу разжать губы. Как заклинило всю сразу.
— Обещаю, Единорожка. Честное Рэйновское. — Распрямляется и берет ее за руку. — А теперь пошли мыть руки.
Они выходят, а я медленно сползаю по стенке, давясь слезами, которых не могу себе позволить.
Островский никогда не говорил с ней вот так.
Ни разу.
Даже не пытался.
Глава 33: Рэйн
«Защити маму от папы…»
Слова торчат в моей голове, как ржавый гвоздь: болезненные, смертельные для любых моих попыток держать себя в руках.
Эта маленькая девочка, которую — я был уверен — мне будет легко игнорировать, как и всех остальных «родственничков», внезапно вышла в фокус моего внимания. Думал, что увижу ее — и сразу вспомню, чья в ней кровь. Плевать, что та же, что и у меня — я никогда не считал себя сыном Островского. Даже отцом его называл исключительно с иронией и когда хотел выбесить эту старую кучу дерьма. Не было ни единой причины думать, что наша встреча станет какой-то особенной.
Но я ни хрена не понимаю, что произошло.
Просто посмотрел ей в глаза и понял, что должен подойти и взять за руку.
А потом эти слова. Искренним, пусть и нескладным детским голосом на ухо: «Защити маму от папы».
Если бы случился пространственно-временной коллапс и Островский вдруг оказался рядом — я бы просто его убил. Взял его башку и колотил бы ей об стену, пока все дерьмо из его черепа не превратится в грязное кровавое месиво на стене. А потом приказал бы вырезать эту стену и положил бы на его сраную могилу.
Я наблюдаю, как малышка, стоя на маленькой приставной табуретке, очень аккуратно и степенно, явно подражая взрослым, намыливает ручонки, долго и тщательно их моет, а потом берет полотенце из моих рук.
Она кажется очень маленькой и хрупкой.
На Монашку дунуть страшно, чтобы не перешибить, а эта совсем как стеклянная куколка. Только наряженная в модное платье и красивые носки с кружевами. И ободок а ля «Рог маленького Единорога». Очень тонкая работа, ювелирная. Наверняка по личному эскизу Анфисы, из серебра и полудрагоценных камней. Если не чего-то подороже.
— Ты давно знаесь мою маму? — спрашивает малышка, самостоятельно слезая с табуретки.
— Не очень, — честно отвечаю я. Не люблю врать. И ненавижу тех, кто врет детям, потому что это самое мерзкое, что может быть в детстве: вдруг узнать, что взрослые могут говорить неправду просто так. — Твой папа… Он и тебя обижает?
Малышка отрицательно мотает головой.
Я через силу выдыхаю.
К счастью, ей повезло родиться от «правильной» женщины, не то, что одному рыжему засранцу. Было бы странно, если бы Островский колотил собственными руками выращенное генетически правильное потомство.
— Он плосто меня не любит, — добавляет маленькая Единорожка. Задумчиво смотрит на меня снизу-вверх и вздыхает как маленькая старушка. — Говолит: «Ты маленькая длянь».
Если бы то чудо случилось и я угробил Островского пару минут назад, пришлось бы надеяться что эта тварь воскреснет, чтобы я мог убить его снова.
Даже не знаю, что ответить.
Я чуть ли не впервые в жизни общаюсь с ребенком. Не с капризной избалованной девчонкой, которая шагу не ступит без ковровой дорожки и поющих крабов, а с малышкой, которая просит первого встречного «дядю» защитить ее маму.
Александра выходит из ванной, и я пользуюсь случаем, чтобы закрыться изнутри и умыть лицо ледяной водой. Нужно выдохнуть, иначе взорвусь. Потому что, хоть я часть хотел открутить Островскому башку, именно сейчас я чувствую, что как никогда близок к тому, чтобы сделать это прямо сейчас.
Он валяется в койке и трубки с разной химической дрянью поддерживают в нем жизнь.
Было бы слишком неправильно разделаться с ним вот так. Не глаза в глаза. Не когда он не понимает, кто и за что отправил его на тот свет.
Я выхожу только спустя пару минут, но сердце до сих пор дико и сильно лупит в ребра.
Анфиса и Единорожка стоят около двери уже собранные.
Я смазано, непонятно зачем и за что, благодаря хозяйку, открываю дверь и пропускаю их вперед.
По пути до лифта забираю из рук Монашки сумку с детскими принадлежностями: она небольшая и легкая, но все равно делаю это. На уровне инстинктов.
— Нужно купить продукты, — уже в машине предлагает Анфиса.
Она странно притихшая: не брыкается, не сопротивляется и не пытается выдержать «лицо» крутой и битой жизнью деловой волчицы. Должно быть, дело в Александре. Рядом с этой малышкой даже мне не хочется корчить беспринципного придурка.
— И зубные щетки, — на автомате добавляю я.
Осекаюсь, потому что Александра тут же хватается за эти слова и начинает радостно рассказывать все, что она знает о гигиене зубов. Загибает пальцы от пункта к пункту и заканчивает все тем, что у девочек зубные щетки должна быть «как у принцесс» — розовые. И зубной крем тоже — розовый. Но обязательно с белыми полосочками, чтобы зубы были белые.
Даже не сразу доходит, чего меня так неистово трясет.
Потому что смеюсь.
Искренне, откуда-то из души. Как уже сто лет ни над чем не смеялся.
И мелкая принцесска с единорогом на голове задорно хохочет в ответ.
Глава 34: Анфиса
Поход по магазинам разрывает мне сердце.
Потому что Алекса доверчиво и очень крепко держит Рэйна за руку, пока он толкает тележку и очень серьезно, как у взрослой, спрашивает, что нужно купить в первую, вторую и третью очередь.
Они долго выбирают зубные щетки.
Потом зубную пасту.
Потом полотенца с детским принтом.
Потом бомбочки для ванной: с ароматом тирамису, сливочного персика и земляники. Алекса пальчиком просит Рэйна наклониться и снова что-то шепчет ему на ухо. Он косится на меня — на этот раз с улыбкой в уголке рта — и говорит: «Я тоже думаю, что они слишком аппетитные, но есть их нельзя».
Потом мы переходим в бакалею.
Кажется, что вот сейчас Капитошка, наконец, оставит его руку, но она и не думает этого делать. Буквально забрасывает вопросами обо всем на свете, как будто они знакомы миллион лет, и когда я думаю, что вот сейчас у Рэйна точно иссякнет терпение, он выдает что-то забавное и «серьезное».
Господи, они даже пересматриваются, как те еще приятели-заговорщики!
— Это не очень хорошая идея — разрешить ей класть в корзину все, — пытаюсь хоть что-то контролировать, когда мы сворачиваем в отдел кондитерских изделий и Алекса, как все дети, начинает хватать все, до чего может дотянуться.
— Хватит корчить из себя зануду, — усмехается Рэйн. — Она физически не сможет все это съесть.
— Боюсь, что сможет, — качаю головой.
Алекса торжественно укладывает в тележку жестяную коробку своего с печеньем.
Она никогда не ходила с Маратом по магазинам.
Он вообще почти никуда с ней не ходил, но очень любил во всем ограничивать. На общую детскую площадку — нельзя, сладости из супермаркета — нельзя, в сад — нельзя, записаться в детские кружки — нельзя, фотографироваться — тоже табу. Та фотосессия для рекламной статьи стоила мне сломанной ключицы, когда Марат увидел итоговый результат. Сказал, что мы выглядим «шлюшьим выводком».
— Что бы она тебе не сказала, — смотрю на застывшую напротив витрины с мармеладом дочь, — это просто… У нее такой характер.
— Она не сказала ничего такого, чего не должна была, — не спешит раскрывать их секрет Рэйн. — Может прекратишь все контролировать, Монашка? Я по горло сыт, а еще и суток не прошло.
— Боюсь, если я хоть на минуту забудусь — все развалится к чертовой матери.
— Я не… — Рэйн спотыкается, потому что наши телефоны начинают звонить практически одновременно.
На экране моего — имя Дианы, помощницы Островского.
В груди тревожно ёкает.
Прижимаю телефон к уху, стараясь говорить тише и не упускать Алексу из виду.
— Марат пришел в себя, — скороговоркой говорит Диана, и мои ноги подкашиваются.
Хватаюсь за край витрины.
Шатает и ведет, словно пьяную.
— Он… — Язык одеревенел. — Как он?
— Обещаю, Единорожка. Честное Рэйновское. — Распрямляется и берет ее за руку. — А теперь пошли мыть руки.
Они выходят, а я медленно сползаю по стенке, давясь слезами, которых не могу себе позволить.
Островский никогда не говорил с ней вот так.
Ни разу.
Даже не пытался.
Глава 33: Рэйн
«Защити маму от папы…»
Слова торчат в моей голове, как ржавый гвоздь: болезненные, смертельные для любых моих попыток держать себя в руках.
Эта маленькая девочка, которую — я был уверен — мне будет легко игнорировать, как и всех остальных «родственничков», внезапно вышла в фокус моего внимания. Думал, что увижу ее — и сразу вспомню, чья в ней кровь. Плевать, что та же, что и у меня — я никогда не считал себя сыном Островского. Даже отцом его называл исключительно с иронией и когда хотел выбесить эту старую кучу дерьма. Не было ни единой причины думать, что наша встреча станет какой-то особенной.
Но я ни хрена не понимаю, что произошло.
Просто посмотрел ей в глаза и понял, что должен подойти и взять за руку.
А потом эти слова. Искренним, пусть и нескладным детским голосом на ухо: «Защити маму от папы».
Если бы случился пространственно-временной коллапс и Островский вдруг оказался рядом — я бы просто его убил. Взял его башку и колотил бы ей об стену, пока все дерьмо из его черепа не превратится в грязное кровавое месиво на стене. А потом приказал бы вырезать эту стену и положил бы на его сраную могилу.
Я наблюдаю, как малышка, стоя на маленькой приставной табуретке, очень аккуратно и степенно, явно подражая взрослым, намыливает ручонки, долго и тщательно их моет, а потом берет полотенце из моих рук.
Она кажется очень маленькой и хрупкой.
На Монашку дунуть страшно, чтобы не перешибить, а эта совсем как стеклянная куколка. Только наряженная в модное платье и красивые носки с кружевами. И ободок а ля «Рог маленького Единорога». Очень тонкая работа, ювелирная. Наверняка по личному эскизу Анфисы, из серебра и полудрагоценных камней. Если не чего-то подороже.
— Ты давно знаесь мою маму? — спрашивает малышка, самостоятельно слезая с табуретки.
— Не очень, — честно отвечаю я. Не люблю врать. И ненавижу тех, кто врет детям, потому что это самое мерзкое, что может быть в детстве: вдруг узнать, что взрослые могут говорить неправду просто так. — Твой папа… Он и тебя обижает?
Малышка отрицательно мотает головой.
Я через силу выдыхаю.
К счастью, ей повезло родиться от «правильной» женщины, не то, что одному рыжему засранцу. Было бы странно, если бы Островский колотил собственными руками выращенное генетически правильное потомство.
— Он плосто меня не любит, — добавляет маленькая Единорожка. Задумчиво смотрит на меня снизу-вверх и вздыхает как маленькая старушка. — Говолит: «Ты маленькая длянь».
Если бы то чудо случилось и я угробил Островского пару минут назад, пришлось бы надеяться что эта тварь воскреснет, чтобы я мог убить его снова.
Даже не знаю, что ответить.
Я чуть ли не впервые в жизни общаюсь с ребенком. Не с капризной избалованной девчонкой, которая шагу не ступит без ковровой дорожки и поющих крабов, а с малышкой, которая просит первого встречного «дядю» защитить ее маму.
Александра выходит из ванной, и я пользуюсь случаем, чтобы закрыться изнутри и умыть лицо ледяной водой. Нужно выдохнуть, иначе взорвусь. Потому что, хоть я часть хотел открутить Островскому башку, именно сейчас я чувствую, что как никогда близок к тому, чтобы сделать это прямо сейчас.
Он валяется в койке и трубки с разной химической дрянью поддерживают в нем жизнь.
Было бы слишком неправильно разделаться с ним вот так. Не глаза в глаза. Не когда он не понимает, кто и за что отправил его на тот свет.
Я выхожу только спустя пару минут, но сердце до сих пор дико и сильно лупит в ребра.
Анфиса и Единорожка стоят около двери уже собранные.
Я смазано, непонятно зачем и за что, благодаря хозяйку, открываю дверь и пропускаю их вперед.
По пути до лифта забираю из рук Монашки сумку с детскими принадлежностями: она небольшая и легкая, но все равно делаю это. На уровне инстинктов.
— Нужно купить продукты, — уже в машине предлагает Анфиса.
Она странно притихшая: не брыкается, не сопротивляется и не пытается выдержать «лицо» крутой и битой жизнью деловой волчицы. Должно быть, дело в Александре. Рядом с этой малышкой даже мне не хочется корчить беспринципного придурка.
— И зубные щетки, — на автомате добавляю я.
Осекаюсь, потому что Александра тут же хватается за эти слова и начинает радостно рассказывать все, что она знает о гигиене зубов. Загибает пальцы от пункта к пункту и заканчивает все тем, что у девочек зубные щетки должна быть «как у принцесс» — розовые. И зубной крем тоже — розовый. Но обязательно с белыми полосочками, чтобы зубы были белые.
Даже не сразу доходит, чего меня так неистово трясет.
Потому что смеюсь.
Искренне, откуда-то из души. Как уже сто лет ни над чем не смеялся.
И мелкая принцесска с единорогом на голове задорно хохочет в ответ.
Глава 34: Анфиса
Поход по магазинам разрывает мне сердце.
Потому что Алекса доверчиво и очень крепко держит Рэйна за руку, пока он толкает тележку и очень серьезно, как у взрослой, спрашивает, что нужно купить в первую, вторую и третью очередь.
Они долго выбирают зубные щетки.
Потом зубную пасту.
Потом полотенца с детским принтом.
Потом бомбочки для ванной: с ароматом тирамису, сливочного персика и земляники. Алекса пальчиком просит Рэйна наклониться и снова что-то шепчет ему на ухо. Он косится на меня — на этот раз с улыбкой в уголке рта — и говорит: «Я тоже думаю, что они слишком аппетитные, но есть их нельзя».
Потом мы переходим в бакалею.
Кажется, что вот сейчас Капитошка, наконец, оставит его руку, но она и не думает этого делать. Буквально забрасывает вопросами обо всем на свете, как будто они знакомы миллион лет, и когда я думаю, что вот сейчас у Рэйна точно иссякнет терпение, он выдает что-то забавное и «серьезное».
Господи, они даже пересматриваются, как те еще приятели-заговорщики!
— Это не очень хорошая идея — разрешить ей класть в корзину все, — пытаюсь хоть что-то контролировать, когда мы сворачиваем в отдел кондитерских изделий и Алекса, как все дети, начинает хватать все, до чего может дотянуться.
— Хватит корчить из себя зануду, — усмехается Рэйн. — Она физически не сможет все это съесть.
— Боюсь, что сможет, — качаю головой.
Алекса торжественно укладывает в тележку жестяную коробку своего с печеньем.
Она никогда не ходила с Маратом по магазинам.
Он вообще почти никуда с ней не ходил, но очень любил во всем ограничивать. На общую детскую площадку — нельзя, сладости из супермаркета — нельзя, в сад — нельзя, записаться в детские кружки — нельзя, фотографироваться — тоже табу. Та фотосессия для рекламной статьи стоила мне сломанной ключицы, когда Марат увидел итоговый результат. Сказал, что мы выглядим «шлюшьим выводком».
— Что бы она тебе не сказала, — смотрю на застывшую напротив витрины с мармеладом дочь, — это просто… У нее такой характер.
— Она не сказала ничего такого, чего не должна была, — не спешит раскрывать их секрет Рэйн. — Может прекратишь все контролировать, Монашка? Я по горло сыт, а еще и суток не прошло.
— Боюсь, если я хоть на минуту забудусь — все развалится к чертовой матери.
— Я не… — Рэйн спотыкается, потому что наши телефоны начинают звонить практически одновременно.
На экране моего — имя Дианы, помощницы Островского.
В груди тревожно ёкает.
Прижимаю телефон к уху, стараясь говорить тише и не упускать Алексу из виду.
— Марат пришел в себя, — скороговоркой говорит Диана, и мои ноги подкашиваются.
Хватаюсь за край витрины.
Шатает и ведет, словно пьяную.
— Он… — Язык одеревенел. — Как он?