Островский менял жен, но не изменял своим методам: в случае чего — растоптать и оставить на улице. Предыдущие его самки подстраховались.

А Монашка…

Неужели и них и правда любовь до крышки гроба?

Я подзываю официанта, прошу принести мне «чего-то крепкого из дубовой бочки» и когда на столе оказывается бокал с какой-то коричневой дорогой бурдой, выпиваю ее залпом.

Чтобы перебить послевкусие злости.





Глава 30: Анфиса




Я не могу вернуться в дом Островского.

Просто не могу.

Переехать к матери?

Господи. Мне трясет от этой мысли так же сильно, как и от той, в которой Островский приходит в себя и снова превращает мою жизнь в ад.

Все это время, пока я плела хитрые схемы, чтобы накопить денег в обход его надзирателей, Марат все знал. И все контролировал. Просто выжидал момента, когда пустить в ход адскую машину уничтожения.

А мать… Для нее я до сих пор средство.

Банкомат и банк в одном флаконе. Болванчик, который выдает беспроцентные и безвозмездные кредиты. Ни разу за эти годы она даже не попыталась узнать, как я живу и что со мной. И «верила» всем рассказам о моих постоянных падениях с лестницы и неудачных «встречах» с дверными косяками.

Если я заявлюсь с Алексой на руках и скажу, что мне негде жить, мать сама возьмет меня за руку и потащит обратно к мужу. Хоть в больницу, хоть куда. Еще и отчитает, какая я неблагодарная.

— Я… собираюсь переехать, — отвечаю максимально уклончиво.

— Куда?

— Вам не все равно? — К чему этот допрос? Чтобы еще больше меня унизить?

— Прекрати мне «выкать», святоша, — брезгливо отмахивается Рэйн. — Я просто хочу сформулировать максимально выгодное для нас обоих предложение.

— Я не собираюсь принимать никаких предложений. Даже и не знаю, как еще об этом сказать, чтобы до Вас, хозяин жизни, наконец дошло.

Ему не нравятся мои слова.

А мне не нравится так с ним разговаривать, но за годы жизни с Островским я научилась понимать разницу между «не хочу» и «надо».

— Мне…

Я собираюсь выдать длинную и местами едкую речь о том, куда он может засунуть все свои предложения и заявки на наследство Островского, но телефон снова напоминает о себе. Тот, второй телефон, которым я пользуюсь в экстренных случаях. И этот номер есть только у матери, пары моих доверенных лиц, которые помогали оформлять документы и счета. И еще одного человека — заведующего лабораторией, где Островский делал тест на отцовство.

Я ухожу в туалет, прячусь в кабинке и прикладываю телефон к уху.

Предчувствие грядущей бури вызывает озноб в кончиках пальцев.

— У меня были люди Островского, — без вступления говорит он.

— Что они хотели?

— Повторный анализ ДНК. И сравнение с предыдущим.

Прикладываю ладонь ко лбу и наваливаюсь плечом на хлипкую стену. Перед глазами все плывет, земля под ногами шатается, как дурная.

— Мне нужны деньги, — продолжает он.

Озвучивает сумму.

Я нервно смеюсь и на автомате говорю «нет».

— В таком случае, я все расскажу тем, кто заплатит. Я вас предупреждал.

Еле-еле, с трудом переставляя ноги, добредаю до раковины и открываю кран.


Подставляю ладонь под струю.

Алекса родилась на три недели раньше срока.

Марат не поверил, что так бывает.

И, не спрашивая моего согласия — а когда он вообще кого-то спрашивал? — сдал материал на анализ.

А мне сказал, что если Александра — не его дочь, то он сделает так, что нас обеих просто не станет, как двух грязных пятен на его жизни.

И если продолжу настаивать на наследовании, вся эта грязь всплывет наружу. Даже если снова «куплю» правильный тест. Судебная тяжба в конечном итоге похоронит нас с дочерью. И единственный способ отмыться от всего этого — добровольно уйти с арены и отдать все Рэйну. Или бывшим женам Марата. Или его детям.

Я прикладываю мокрую тыльную сторону ладони к губам.

Душу слезы, слабость и жалость к себе.

Смотрю на свое отражение.

Бледная, как мертвая.

Совсем «не товарный» вид.

Пощипываю щеки, чтобы прилившая кровь «нарисовала» румянец.

Прикусываю губы.

Никто не причинит вред моей Капитошке.

Там, в зале, сидит вздорный дурной мальчишка, которому чешется закрыть личный гештальт и досадить отцу, занявшись сексом с его женой.

Даже если этот мальчишка совсем ничего не знает.

Плевать.

Это просто цена свободы для нас с Алексой.

И, в конце концов, мне было хорошо с ним в постели. Тот единственный раз, когда я все-таки узнала, что секс может быть приятным. Я не милая славная хорошая девочка. Уже давно не она. И не перед кем корчить недотрогу, которая падает в обморок от вида мужского члена.

Так что…

Возвратившись в зал, усаживаюсь за стол, привлекаю внимание официанта и прошу принести бокал «Вдовы Клико». Рэйн не вмешивается, только наблюдает.

Я делаю жадный глоток, жмурюсь, когда пузырьки щекочут язык и слизистую.

Предложение все еще в силе? — спрашиваю, заставляя себя приклеится взглядом к Рыжему дьяволу.

— Неприятный звонок? — вопросом на вопрос отвечает он.

— Это не имеет никакого отношения к тому, о чем я спросила. И так, Роман: Ваше предложение еще в силе?

Он подается вперед, выкладывает руки на стол, сцепляет пальцы в замок и с каким-то собачьим любопытством наклоняет голову к правому плечу. Как будто с такого ракурса ему видны все мои грехи.

— Абсолютно в силе, Красотка.

Даже не получается сдержать улыбку, потому что это обидное прозвище как нельзя кстати: так и просится на ум сюжет одноименного фильма с Гиром и Робертс.

С той лишь разницей, что я не дешевая проститутка с улицы.

Я — дорогая элитная блядь.

Сглатываю.

«Прости меня, отче, ибо согрешила…»

— Мне не нужны деньги Островского. И весь его хлам тоже не нужен.

— Как-то ты слабо торгуешься, — констатирует Рэйн. Не улыбается — продолжает просто наблюдать.

— Я хочу десять миллионов евро, полное право владения ювелирным домом и его торговой маркой, и больше никогда не видеть ни Вас, ни вашего отца. В обмен я официально откажусь от всех притязаний в добровольном порядке, и мы зароем всю эту историю.

Рэйн кривит губы.

У Островского — миллиарды.